Шкловский в Петрограде у Стасовой, женитьба на Василисе Корди

Пока же я с Рейснер поехал в Питер с каким-то фантастическим мандатом, ею подписанным. Она была коммором, комиссаром морского Генерального штаба. Одновременно с моим делом Горький выхлопотал от ЦК обещание выпустить бывших великих князей ; он уже верил, что террор кончился, и думал, что великие князья будут у него работать в антикварной комиссии. Но его обманули; в ту ночь, когда я ехал в Москву, великие князья были расстреляны петербургской Чека . Николай Михайлович при расстреле держал на руках котёнка. Я приехал в Петербург, пошёл к Елене Стасовой в Смольный; она служила в Чека, и моё дело было у неё; я пришёл к ней в кабинет и передал ей записку. Стасова - худая блондинка очень интеллигентного вида. Хорошего вида. Она мне сказала, что она меня арестует и что записка Якова Свердлова не имеет силу приказа, так как Чека автономна, или, кажется, так сказала: "Свердлов и я, оба мы члены партии, он мне не может приказать. Я сказал, что её не боюсь, вообще просил меня не запугивать. Стасова очень мило и деловито объяснила мне, что она меня не запугивает, а просто арестует. Но не арестовала, а выпустила, не спросив адреса и посоветовав не заходить к ней, а звонить по телефону. Вышел с мокрой спиной. Позвонил к ней через день, она мне сказала, что дело прекращено. Всё очень довольным голосом.

Таким образом, Чека хочет меня арестовать в 1922 году за то, что я делал в 1918 году, не принимая во внимание, что это дело прекращено амнистией по Саратовскому процессу и личной явкой меня самого. Давать же показания о своих прежних товарищах я не могу. У меня другая специальность. В начале 1919 года я оказался в Питере". Шкловский живёт в Петрограде странной, очень бурной и, кажется, очень счастливой жизнью. Вокруг голод и война, а у Шкловского есть друзья, ученики, литература, и воздух наполнен надеждой, что они с друзьями объяснят мир слов. Однако он запишет: "В конце зимы все решили бежать из Петербурга". Но пока на дворе стоял 1919 год, и Шкловский записывал в том тексте, который потом составит "Сентиментальное путешествие": "Осенью наступал Юденич". В 1919 году Шкловский женился . Пишет об этом он несколько легкомысленно: "Я женился в 1919-м или 1920 году, при женитьбе принял фамилию жены Корди, но не выдержал характера и подписываюсь Шкловский". Тут надо сделать оговорку. Легко вывести из этой фразы много возмущений на тему морали и нравственности. Это напрасно. Во-первых, потому что мораль была отменена. Да и брак был отменён - люди сходились и расходились. Причём не всегда легкомысленно, но очень редко осеняя себя датами и документами. Во- вторых, об этом хорошо говорил в своих воспоминаниях филолог Чудаков. Когда он спрашивал Шкловского о времени, была середина 1970-х годов, точнее - 20 июня 1975 года (если судить по записи Чудакова). Чудаков был умный человек и не только записывал остроты, как делали многие, но ещё записывал даты и последовательность событий. И вот он оговаривается:

"Тут надлежит сразу разъяснить одно недоразумение. Ещё в 70-е годы пошли слухи, что Шкловский многое перезабыл, всё путает и т. д. (У нас почему-то очень торопятся стариков записывать в маразматики - с непонятным удовольствием.)

Свидетельствую: мы с М. Ч. [ 36 ] этого не заметили. А то впечатление возникало, видимо, потому, что неправильно ставились сами вопросы. В. Б. Шкловский говорил: "У меня все спрашивают, когда было первое заседание Опояза. А чёрт его знает!? Вопрос некорректен во многих отношениях: что полагать началом (считать ли им первый сборник 1916 г., можно ли таковым посчитать обед, с какого числа участников считать это начало, называть ли обществом свободное содружество без списка и т. п.). Или спрашивали (я, например): какого числа вы уехали в Персию? Когда вернулись в Петроград? На это он отвечал: не помню. Даты вообще не были коньком Шкловского: думаю, на эти вопросы он и пятьдесят лет назад не ответил бы. В "Сентиментальном путешествии" он признавался, что с трудом помнит порядок месяцев; в сохранившихся анкетах даже недавние даты - говоря его словами - "спокойно спутаны". Я знаю только один случай за все годы нашего знакомства, когда он назвал дату.

- У Солженицына насчёт Севера - не его программа. Это из книги Менделеева "К познанию России" 1893 года - я помню эту дату, потому что это год моего рождения" 52ф. Но время было не легкомысленное. Просто в нём не был создан новый обряд жизни, а старый перестал существовать. Документов было множество, и все они были грозные. Семейное положение мало кого волновало. Было много обобществлённого. Но женитьба на Василисе Георгиевне Корди была не простым событием. Первого мая В. Г. Шкловская-Корди уезжает к родственникам в Херсон , а Шкловский остаётся в Петрограде.

Он описал один из плакатов, хорошо мне знакомых, и я вдруг почувствовал время. И подобие правильности стал приобретать мир, окружающий меня, едва попав в категорию искусства. Он показался познаваемым, в его хаосе почувствовалась правильность. Равнодушие исчезло. Возможно, это было не то, ещё не то, но путь к тому, о чём я тосковал и чего не чувствовал на лекциях, путь к работе показался в тумане. Когда вышел небольшой, смуглый, хрупкий, миловидный не по выражению, вопреки суровому выражению лица, да и всего существа, человек, я подумал: "Ну вот, теперь мы услышим нечто соответствующее атласным обоям, креслам, колоннам и вывеске "Серапионовы братья". И снова ошибся, был поражён, пришёл уже окончательно в восторг, ободрился, запомнил рассказ "Рыбья самка" почти наизусть".

Это Шварц говорит о Зощенко . А Шкловского времён Серапионова братства Анненков изобразил на знаменитом портрете, который отчего-то даже при наличии цвета репродуцируется в чёрно-белом виде. Про эти работы Анненкова Чуковский заметил в дневнике 20 ноября 1919 года: "Он пишет портрет Тихонова за пуд белой муки, но Тихонов ещё не дал ему этого пуда. По окончании заседания он подозвал меня к себе, увёл в другую комнату - и показал неоконченный акварельный портрет Шкловского (больше натуры - изумительно схвачено сложное выражение глаз и губ, присущее одному только Шкловскому)". Именно эта акварель так известна. На ней Шкловский молод, лицо его вытянуто. Кажется даже, что его череп изменился к старости. Это Шкловский, но вовсе не похож на того Шкловского, каким он будет, скажем, в 1924 году. На нём полушубок, который топорщится рваным мехом. Пуговица у ворота сейчас оторвётся, и нитка торчит из неё как бикфордов шнур. Это тот, уже лысеющий Шкловский, который только что вылез из броневика. Нос его действительно красен, но в губах спрятана улыбка. Он только что ушёл от бабушки и не знает о том, что дедушка скоро им заинтересуется. Не знает он и того, что всю жизнь ему предстоит бегать от медведей, волков и лис. Валентина Ходасевич в мемуарах "Портреты словами" пишет о Шкловском: "Библиотека Горького небольшая, и он относится к каждой книге в ней как к старому, испытанному другу - с любовью и уважением. Книги никому на вынос не даются. Исключение сделано для Виктора Шкловского . Он появился на Кронверкском с Украины неожиданно и приходил часто"

1918 год. В Петрограде, в квартире Горького на Кронверкском проспекте , 23 раздался сильный, нетерпеливый стук в дверь кухни, ведущей на чёрный ход (большие дома раньше строились с двумя ходами - с улицы парадный ход и со двора - чёрный). Парадный ход был закрыт и "неизвестно" (так мы перефразировали знаменитую тогда надпись на керосиновой лавке: "Керосина нет и неизвестно"). Я была поблизости и, подойдя к двери, спрашиваю: "Кто там?" Мужской голос ответил: "Виктор Шкловский". Это мне ничего не объяснило, и я продолжила опрос: "Кого вам надо и зачем?" - "Я к Алексею Максимовичу". Приоткрываю дверь, не снимая цепочки, и вижу человека среднего роста, в затасканной солдатской шинели с поднятым воротником, на голове - будёновка, козырёк опущен, лица почти не видно. Говорю: "Ждите", - быстро прихлопываю дверь, оставляю посетителя на площадке лестницы (времена были тревожные), иду в комнаты А. М. Горького, сообщаю о пришедшем. А. М. читал. Он снял очки, встал и, опередив меня, торопливо пошёл в кухню, открыл дверь на лестницу, впустил покорно ждавшего красноармейца и, когда вошедший поднял "забрало", крепко пожал ему руку, а мне сказал: "Знакомьтесь, это Виктор Шкловский, писатель". Как я выяснила, Шкловский познакомился с Горьким в 14-м году в "Летописи" в Петербурге. Шкловского А. М. повёл в переднюю раздеться, и я слышала, как он ласково говорил: "Проходите ко мне. Вот здорово, что появились, нуте, нуте, рассказывайте, откуда? Где были?.." Вскоре Шкловский опять пришёл, уже слегка оприличенный. Дома были только А. М., художник Иван Николаевич Ракицкий и я. А. М. уже очень наработался в тот день и сразу вышел в столовую, когда Ракицкий сказал ему о приходе Виктора Борисовича. Он усадил Шкловского на тахту в столовой, сам сел рядом и стал расспрашивать о его воинских приключениях на Украине, вернувшись откуда, Шкловский внезапно появился у нас. Как любезный хозяин, А. М. спросил меня, нет ли чего-нибудь, чем угостить Шкловского? В кухне лежали принесённые на всю нашу "Кронверкскую коммуну" несколько буханок плохо пропечённого чёрного хлеба. Времена были голодные, и это угощение казалось роскошным. Я вынесла буханку и стала нарезать толстыми ломтями замазкоподобный хлеб на тарелку. Шкловский, увлечённый своими рассказами, вскочил с тахты, схватил кусок хлеба, стал его быстро поглощать и ходить вокруг стола, а в каком-то определённом месте вновь останавливался, брал новый кусок, жевал, проглатывал безумно торопливо, продолжая взволнованный рассказ. Вскоре от буханки ничего не осталось. Алексей Максимович подмигнул мне в сторону кухни - я поняла и принесла ещё буханку, с которой Шкловский начал расправляться, как и с первой. Но когда от неё уже оставалась примерно половина, Шкловский явно начал замедлять свой ход вокруг стола и вдруг, остановившись и уже с трудом проглатывая хлеб, сказал: "Я не заметил, не очень много я съел хлеба?" Мы засмеялись, А. М. пожелал ему не разболеться от съеденной ржаной "замазки". Вспоминая о своих воинских доблестях, Шкловский рассказал однажды, как он на фронте, собираясь разрядить гранату, так неумело обошёлся с ней, что она взорвалась у него в руках и его обдало горячими металлическими осколками, которые попали ему в голову и в верхнюю часть туловища. Врачи в госпитале вынули самые крупные осколки, а про остальные сказали, что они сами постепенно выйдут. Так оно и было. Виктор Борисович иногда вдруг делал гримасу и, быстро засучивая рукав или расстёгивая гимнастёрку на груди, вытаскивал вылезавший бескровно из кожи кусочек металла. Куски были до полусантиметра величиной. Так постепенно Шкловский делался штатским человеком".

Ссылки: