Катаев своей книгой "Алмазный мой венец" унизил своих бывших товарищей

Прочитав "Алмазный мой венец" , С. Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдёт "бить ему морду". Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: "Этого ещё не хватало! Пойдём спать, Витя!". С этим романом Катаева, вышедшим в 1978 году, связано вообще много происшествий. Реакция живых персонажей на него была такова, что рассказы о их возмущении расходились кругами. Есть такой очень известный кинематографист, сценарист и киновед Наталия Рязанцева . Она написала прекрасную книгу "Не говори маме" , в которой, помимо прочего, содержится очень любопытное наблюдение: " Шкловский в старости часто плакал. Однажды на семинаре в писательском доме "Дубулты" под Ригой мы стали Виктора Борисовича расспрашивать про книгу Валентина Катаева Алмазный мой венец . Тогда её все обсуждали, пытаясь уточнить прототипы, кто под каким именем зашифрован - где Есенин, где Мандельштам? Сначала Шкловский что-то отвечал, объяснял, а потом вдруг заплакал и прямо со сцены проклял Катаева, прорычал что-то вроде - "нельзя же так!" - и не смог больше говорить. Его увели под руки. Мы притихли, но не расходились". Рязанцева говорит далее: "Они живые!" - кричал мальчик в пьесе Розова - про рыбок, выброшенных за окно. И вот великий старец, бывший боксёр, эсер, "скандалист", как окрестил его в своей книге В. Каверин, предстал перед обомлевшей аудиторией тем самым розовским мальчиком. Для него они были - "живые!" - через пятьдесят лет, и ему было обидно и больно за тех, кого походя унизил "этот бандит Катаев". (Хотя Катаев дал своим героям другие имена или прозвища, но это ещё больше разжигало любопытство.) Через полчаса Шкловский вернулся на сцену, и больше его про "живых" не спрашивали, он окунулся в историю и со своей гуттаперчевой улыбкой инопланетянина доказал нам, как дважды два, что до Шекспира никакой любви не было вообще, любовь выдумал Шекспир, и люди в неё поверили". В своём исследовании "Плешивый щёголь. Из реального комментария к памфлетному роману "Алмазный мой венец" В. Катаева" Мария Котова и Олег Лекманов пишут: "Знавшая обоих литераторов ( Шкловского и Катаева . - В. Б.) Инна Гофф вспоминала об "их ожесточённом взаимном неприятии. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому.2 25ф. А Лиля Юрьевна Брик 6 мая 1967 года писала бывшей возлюбленной Шкловского Эльзе Триоле после выхода в свет мемуарной катаевской "Травы забвенья" : "среднего размера карлика - страшного новатора" Шкловский принял на свой счёт (Вася [Катанян. -М. К., О. Л .] говорит, что он именно его имел в виду. У них старые счёты) и недавно в Политехническом отстегал, говорят, автора "Травы забвенья".2 26ф. Речь идёт о следующем фрагменте катаевских мемуаров "Трава забвенья":

"Был (в окружении Маяковского . -М. К., О. Л.) даже среднего размера карлик - страшный новатор, формалист и революционер в искусстве, разумеется, превратившийся с течением времени в самого вульгарного, благонамеренного наукообразного строчкогона-консерватора, имеющего репутацию большого знатока литературы: фельдшер, выдающий себя за доктора медицины". В романе "Алмазный мой венец" в Шкловского метят такие строки: "Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика (под ключиком подразумевается Ю. Олеша. -В. Б.) с Бетховеном.

Сравнить ключика с Бетховеном - это всё равно, что сказать, что соль похожа на соль". В мемуарах Шкловского о Юрии Олеше говорится: "Он был похож, я убедился, на Бетховена". Однако основным объектом для катаевских нападок в "Венце" послужила вторая жена Шкловского . За Виктора Борисовича она вышла замуж в 1956 году, успев до этого побывать супругой Н. И. Харджиева , а до этого - поэта Владимира Нарбута , а ещё до этого - Юрия Олеши . Катаев спрятал Серафиму Густавовну под кличкой "дружочек", но написал о ней отнюдь не дружески, а совсем даже наоборот. Ограничимся здесь единственным, но весьма выразительным примером. Изображая в "Венце" одесский период своей биографии, Катаев не забывает рассказать "забавную историю брака дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращённое название Мак. <...> Он был постоянным посетителем наших поэтических вечеров, где и влюбился в дружочка - <...> в один прекрасный день дружок с весёлым смехом объявила ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему. Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слёзы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для неё самым светлым воспоминанием, самым-самым её любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты. <...> Ключик в роли кавалера де Гриё грустно поник головой. Он начитался Толстого и был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу неприятных слов". Сравним этот эпизод с фрагментом недавно опубликованных записей Г. Полякова, делавшихся в 1935 году со слов С. Суок, Л. Суок-Багрицкой, Ю. Олеши и самого Катаева. Сравним и убедимся в том, что автор "Венца" намеренно демонизировал в своём произведении именно Серафиму Суок (предоставив ей отдуваться за шалости всей компании): "Познакомились на одном из литературных вечеров с одним бухгалтером, который питал слабость к стихам и даже сам пописывал стихи под псевдонимом Мак (начальные инициалы). Попавши к Багрицким и Олешам <...> он сразу влюбился в Симу - <...> бывшую в то время женой Олеши. В это время Багрицкие и Олеши успели уже распродать почти все вещи, и становилось туго, у бухгалтера же водились кое-какие запасы продовольствия - он служил и получал паёк. Решили использовать знакомство с ним для того, чтобы подкормиться. Вначале у него несколько раз были в гостях одни сёстры, затем они привели с собой мужей, причём бухгалтеру не было известно, что они являются мужьями сестёр. <...> В дальнейшем любовь бухгалтера настолько возросла, что он предложил Симе руку и сердце. Легкомыслие компании было настолько велико, что для того, чтобы позабавиться и как следует "погулять", решено было согласиться на это предложение, причём сам Олеша совершенно не протестовал против такого оборота." 2 27ф, - заключают Котова и Лекманов.

Шкловский в результате написал эпиграмму на Катаева:

Из десяти венцов терновых

Он сплёл алмазный свой венец.

И оказался гений новый -

Завистник старый и подлец. Котова и Лекманов , которые подробно разбирали катаевскую книгу, ехидно замечали: "Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров", - писал хитрый Катаев о своём романе в своём романе. Увы, у филолога нет права и возможности внять этой требовательной просьбе". Но всё же что, в конце концов, там было написано, в этой скандальной книге? Что задевало Шкловского и его вторую жену? По нынешним меркам, сильно изменённым возникновением настоящей бульварной прессы, почти ничего. Но Катаев был талантлив, во-первых, а во-вторых, очень точно чувствовал общественный спрос, а этот спрос всегда поворачивается от сути того, что делают знаменитые люди, - от их знаменитых книг, знаменитых самолётов и ракет, знаменитых формул или зданий к их частной жизни. Итак, он писал о том, что у ключика была любовь и "она лукава", и, как выяснилось позже, и нанесло ключику незаживающую рану, что оставила неизгладимый след на всём его творчестве, сделала его гениальным и привела в конце концов к медленному самоуничтожению.

Это стало вполне ясно только теперь, когда ключика уже давно не существует на свете и только его тень неотступно следует за мною. Мне кажется, что я постиг ещё не обнаруженную трагедию ключика". Потом Катаев рисует картину любви. И мы все её знаем - так бывает, когда наблюдаешь за романом друга, он кажется беззащитным, а интимные слова двух людей, вырвавшиеся случайно наружу, - немного пошловатыми: "Ах, как они любили друг друга - ключик и его дружок, дружочек, как он её называл в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети, крепко держащиеся за руки. Их любовь, не скрытая никакими условностями, была на виду у всех, и мы не без зависти наблюдали за этой четой, окружённой облаком счастья. Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, весёлые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных. Они осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и ключик, великий мастер слова, столь изобретательный в своих литературных произведениях, ничего не мог придумать более оригинального, чем "дружочек, друзик". Он бесконечно спрашивал: - Скажи, ведь ты мой верный дружок, дружочек, друзик? На что она также, беспечно смеясь, отвечала: - А ты ведь мой слонёнок, слоник?" И оказывается, что именно из-за этой любви молодой человек не уезжает с родителями в Польшу, мать его проклинает (не понятно, факт это или доведённая до красоты деталь), но счастье влюблённых недолго. Девушка выходит замуж за "одного столичного служащего в губпродкоме". Деталь с продовольствием тем более оскорбляет читателя - продовольствие противоположно романтике.

Причём девушка говорит бывшему возлюбленному, что, "служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для неё самым светлым воспоминанием, самым- самым её любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас (то есть своих бывших друзей. -В. Б.) и обещает нам продукты". И в следующем предложении Катаев, будто судья, хлопает молотком по столу (ну или по специальной подставке): "Тогда я ещё не читал роман аббата Прево и не понял, что дружочек - разновидность Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь". Тем не менее друзья вырывают девушку-куклу из объятий совслужащего, но потом появляется новый персонаж - "высокий, казавшийся костлявым, с наголо обритой головой хунхуза, в громадной лохматой папахе, похожей на чёрную хризантему, чем-то напоминающий не то смертельно раненного гладиатора, не то падшего ангела с прекрасным демоническим лицом". О нём Катаев сообщает: "Говорили, что он происходит из мелкопоместных дворян Черниговской губернии, порвал со своим классом и вступил в партию большевиков. Говорили, что его расстреливали, но он по случайности остался жив, выбрался ночью из-под кучи трупов и сумел бежать. Говорили, что в бою ему отрубили кисть руки. Но кто его так покалечил - белые, красные, зелёные, петлюровцы, махновцы или гайдамаки, было покрыто мраком неизвестности". И к тому же он был поэт, "причём не какой-нибудь провинциальный дилетант, графоман, а настоящий, известный ещё до революции столичный поэт из группы акмеистов , друг Ахматовой, Гумилёва и прочих". Катаев в этом месте подпускает несколько иронии, особенно когда цитирует стихи, - и это понятно. В пору спокойного акме советской власти прототип колченогого разлучника Нарбута по-прежнему оставался фигурой непонятной, не вполне и не до конца возвращённой в литературу. Именно с ним "дружочек" уезжает в Москву, куда одновременно или несколько позже перебираются литераторы-одесситы. И вот ключик стоит у чужих окон, смотрит на чужой мещанский абажур. Потом встречается со своей первой любовью: "Она по- прежнему хорошенькая, нарядно одетая, пахнущая духами "Лориган" Коти, которые продавались в аленьких пробирочках прямо с рук московскими потаскушками, обосновавшимися на тротуаре возле входа в универсальный магазин, не утративший ещё своего дореволюционного названия "Мюр и Мерилиз". Если раньше дружочек имела вид совсем молоденькой девушки, то теперь в ней проглядывало нечто дамское, правда ещё не слишком явственно. Такими обычно выглядят бедные красавицы, недавно вышедшие замуж за богатого, ещё не освоившиеся с новым положением, но уже научившиеся носить дамские аксессуары: перчатки, сумочку, кружевной зонтик, вуалетку. Она нежно, даже, кажется, со слезами на глазах, словно бы вырвавшись из плена, целовала своего вновь обретённого ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала, называла дружком и слоником и заливалась странным смехом". И вот её уводят - навсегда. Потом, правда, история продолжается в книге Катаева - их сосед откуда-то достал "куклу, изображающую годовалого ребёнка, вылепленную совершенно реалистически из папье-маше и одетую в короткое розовое платьице". Кукла становится известна на всех Чистых прудах, её называют "искусственным ребёнком", поглазеть на неё приходят две девочки (не говорится, кому они родня). "Ключик посмотрел на девочку, и ему показалось, что это то самое, что он так мучительно искал. Она не была похожа на дружочка. Но она была её улучшенным подобием - моложе, свежее, прелестнее, невиннее, а главное, по её фаянсовому личику не скользила ветреная улыбка изменницы, а личико это было освещено серьёзной любознательностью школьницы, быть может, совсем и не отличницы, но зато честной и порядочной четверочницы".

И вот написана другая книга, книга ключика - про куклу, летающие шары, канатоходцев и оружейников, а также про человека внутри торта. Да, внутри торта, и для современного читателя надо прибавить - не стриптизёршу. Книга, как все помнят, называется "Три толстяка" . Подросшая девочка выйдет замуж по любви и не за автора этой истории, все переженятся, а некоторые - по нескольку раз.

Ссылки: