Похороны Маршака

Мы стояли втроем около сцены: Валя Берестов, я и друг Маршака - британский парламентарий Эмрис Хьюз. Утопавший в цветах гроб с телом Самуила Яковлевича еще оставался на сцене: утомительная гражданская панихида только что кончилась. Валя бойко болтал о чем-то с Хьюзом по-английски. Я делал вид, что тоже принимаю участие в разговоре, хотя не понимал ни слова. Нет, какие-то отдельные слова я понимал: вот, например, только что мелькнувшее слово "рашен". Но смысл того, о чем они говорили, я не улавливал. - Что? Что он сказал? - не выдержав, спросил я у Вальки. Валька перевел: - Что не видал в жизни ничего страшнее русских похорон. Я попытался увидеть происходившее глазами англичанина. Что говорить! Процедура была тяжелая. Сладкий, одуряющий запах цветов. Надрывающая душу траурная музыка. Бесконечная вереница людей, идущих мимо гроба. Почетный караул. И наконец - речи, речи. Бесконечные речи: искренние, человечные - и лицемерно фальшивые, официальные, полагающиеся покойнику по его месту в официальной табели о рангах. - Объясни ему, - сказал я Вальке, - что это не русские, а советские похороны. К тому же - государственные. По самому высокому разряду. Бросив Вальке свое "объясни ему", я хотел, чтобы англичанин понял, что эта жуткая, ублюдочная смесь траурной панихиды и партийно-государственного митинга не имеет ничего общего с традицией обычных русских похорон, что этот омерзительный государственный ритуал - чисто советское изобретение, и нам с Валькой он так же чужд и неприятен, как и ему, иностранцу. А после кладбища (там к ужасу Хьюза - снова повторялись и варьировались эти бесконечные речи) мы с Валькой поехали ко мне. Был разгар лета, июль, всё мое семейство было на даче, и эту ночь в моей пустующей квартире мы с Валькой провели вдвоем. Помню неожиданное тогдашнее Валькино признание. Он сказал, что никогда не думал, что смерть Самуила Яковлевича, в общем, не такая уж неожиданная, станет для него таким горем. И всю ту ночь - напролет - мы читали стихи. Валька вспомнил - и прочел - чуть ли не все стихи Маршака о смерти: "Как призрачно мое существованье. А дальше что? А дальше ничего.", "Люди пишут, а время стирает?", "Года четыре был я бессмертен, года четыре был я беспечен, ибо не знал я о будущей смерти, ибо не знал я, что век мой не вечен." И это:

Всё умирает на земле и в море,

Но человек суровей осужден:

Он должен знать о смертном приговоре,

Подписанном, когда он был рожден. И вот это:

Любите жизнь, покуда живы.

Меж ней и смертью только миг,

А там не будет ни крапивы,

Ни роз, ни пепельниц, ни книг.

И солнце даже не заметит,

Что в глубине каких-то глаз

На этой маленькой планете

Навеки свет его погас. И, наконец, - вот это, как мне казалось, самое последнее, совсем уже предсмертное:

И час настал. И смерть пришла, как дело,

Пришла не в романтических мечтах,

А как-то просто сердцем завладела,

В нем заглушив отчаянье и страх. Все эти стихи я хорошо знал, и мы с Валькой читали их наперебой, прерывая и перебивая друг друга. Но одно стихотворение, прочитанное Валькой в ту ночь, я услышал тогда впервые. Именно оно, - сказал Валя, - было его последним:

Все те, кто дышат на земле,

При всем их самомнении -

Лишь отражения в стекле,

Ни более, ни менее.

Каких людей я в мире знал,

В них столько страсти было,

Но их с поверхности зеркал

Как будто тряпкой смыло.

Я знаю: мы обречены

На смерть со дня рождения.

Но для чего страдать должны

Все эти отражения?

И неужели только сон -

Все эти краски, звуки,

И грохот миллионов тонн,

И стон предсмертной муки?.. Не знаю, оказали бы на меня эти стихи такое сильное действие, услышь я их не в ту ночь, не под свежим впечатлением только что пережитого последнего прощания с Самуилом Яковлевичем. Но резкое отличие их от всех других стихов Маршака для меня несомненно. В отличие от тех его стихов, которые я знал раньше, в этом явственно звучал совсем другой, новый мотив. (Поэтому я и поверил сразу, что оно - последнее.) В прежних своих стихах, размышляя о смерти, он всегда пытался найти для себя какую-то точку опоры, какое-то - пусть слабое - но утешение при мысли о том, как призрачно его (наше) существованье. Иногда это утешение слегка отдавало казенным советским оптимизмом:

Нет, будет мир существовать!

И пусть меня в нем нет,

Но я успел весь мир обнять,

Все миллионы лет.

Я мыслил, чувствовал, я жил

И всё, что мог, постиг,

И этим право заслужил

На свой бессмертный миг. Но бывало, что это же нехитрое утешение звучало у него по-своему сильно и поэтически убедительно:

Мне жаль моей любви, моих любимых,

Ваш краткий век, ушедшие друзья,

Исчезнет без следа в неисчислимых,

Несознанных веках небытия.

Здесь, на земле, вы прожили так мало,

Но в глубине открытых ваших глаз

Цвела земля и небо расцветало,

И звездный мир сиял в зрачках у вас.

За краткий век страданий и усилий,

Тревог, печалей, радостей и дум

Вселенную вы сердцем отразили

И в музыку преобразили шум.

В новом, последнем его стихотворении не осталось и следа от этих "поисков оптимизма". Не осталось уже никаких надежд найти для себя в своих размышлениях о смерти хоть какую-то "точку опоры". Ничем уже не в силах он заглушить настигшие его "отчаянье и страх". Обо всём этом - разумеется, в меру тогдашнего моего понимания - я попытался сказать в своей статье о Маршаке, вошедшей в мою книгу "Рифмуется с правдой?" (1967), а потом и в моей книжке о нем, вышедшей годом позже. Я говорил там, что всё это, конечно, не ново, что те же мысли мучили Толстого и чуть не довели до самоубийства его двойника - Левина: В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот - я. Приведя эту толстовскую цитату, я писал: Но то, что казалось Левину (и Толстому) злой и чудовищной неправдой, нуждающейся в немедленном опровержении, для лирического героя Маршака неопровержимо и непреложно. В стихах Маршака выражено мироощущение именно современного человека, для которого представления, связанные с принципами материалистической философии, стали привычными и реальными, бытовыми предметами его душевного обихода: "Забудет тело имя и прозванье. Не существо, а только вещество?".

Ссылки: