 |
Песни двух миров
В романе Василия Аксенова "Остров Крым" есть одна замечательная, на первый взгляд не слишком существенная, даже совсем не существенная, а на самом деле очень многозначительная подробность. Отец главного героя романа Арсений Лучников-старший, "один из немногих оставшихся участников Ледяного Похода ", а ныне - один из самых влиятельных людей на "острове", миллионер-коннозаводчик, которому сулят даже должность Председателя Временной Думы, то есть практически крымского президента, "лет десять назад, когда бурно разрослись в Восточном Крыму его конные заводы", выстроил себе прямо под скальными стенами Пилы-Горы роскошную виллу. Не виллу даже, а гигантскую резиденцию. И назвал ее - "Каховка". Эту странную причуду старика автор объясняет так: Резиденция Лучникова-старшего называлась "Каховкой" неспроста. Как раз десять лет назад Андрей привез из очередной поездки в Москву несколько грампластинок. Отец снисходительно слушал советские песни, как вдруг вскочил, пораженный одной из них.
Каховка, Каховка - родная винтовка
Горячая пуля, лети!
......
Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемет.
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идет.
.....
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза. Отец прослушал песню несколько раз, потом некоторое время сидел молча и только тогда уже высказался:
- Стихи, сказать по чести, не вполне грамотные, но, как ни странно, эта комсомольская романтика напоминает мне собственную юность и наш юнкерский батальон. Ведь я дрался в этой самой Каховке! И девушка наша Верочка, княжна Волконская, шла в шинели - по горящей Каховке. Прелюбопытным образом советская "Каховка" стала любимой песней старого врэвакуанта. Лучников-младший, конечно же, с удовольствием подарил отцу пластинку - Арсений Николаевич сделал магнитную запись и послал в Париж, тамошним батальонцам: "Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались?" Из Парижа тоже пришли восторженные отзывы. Тогда и назвал старый Лучников свой новый дом на Сюрю-Кая "Каховкой". Таким вот чудесным образом светловские комсомольцы стали юнкерами, их девушка "в походной шинели" обрела черты княжны Верочки Волконской, а сама знаменитая советская песня предстала перед нами неким подобием шлягера, обретшего популярность как раз вот в эти самые времена аксеновского "Острова Крыма": "Раздайте патроны, поручик Голицын! Корнет Оболенский, налейте вина!" Аксенов был едва ли не первым, кто стал оттуда, из новой, эмигрантской своей жизни - по "Голосу Америки" или по "Свободе" - приучать нас к новому, давно забытому, отчасти даже комическому в тогдашних наших жизненных обстоятельствах обращению - "господа". По всем тогдашним его высказываниям, да и по тому же "Острову Крыму" яснее ясного было видно, что он полностью расплевался со всем своим советским прошлым. Без тени сожаления он перечеркнул, напрочь вычеркнул из своей жизни все, что связывало его с прежним, советским его бытием. Все - кроме "Каховки". С "Каховкой" он расстаться не пожелал. Или - не смог. В девяносто пятом мы с ним вместе были в Самаре. Там проходила какая-то научная конференция по проблемам эмигрантской литературы. Мы приехали туда вчетвером: Аксенов , Войнович , известный немецкий славист Вольфганг Казак и я. Для местных властей конференция эта, как видно, была весьма важным событием, и принимали нас по высшему разряду. Организовали даже прогулку по Волге на маленьком теплоходике, щедро нагруженном яствами и напитками, - традиция, сохранившаяся еще со старых, обкомовских времен. Впрочем, целью этой поездки был не только пикник. Профессор Казак где-то тут, неподалеку, под Самарой, в 1945-м году провел несколько месяцев в лагере для военнопленных. Ему хотелось полвека спустя вновь посетить эти места. И вот плывем мы на этом теплоходике, наслаждаемся прекрасной речной прогулкой, и вдруг - уж не помню, как это началось, - кто-то из нас (не могу поручиться, что Вася, но скорее всего)
По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год! Все дружно подхватили:
Среди зноя и пыли
Мы с Буденным ходили
На рысях на большие дела.
По курганам горбатым,
По речным перекатам
Наша громкая слава прошла. Сперва пели вроде как не всерьез. Даже как бы с некоторой насмешечкой. Но постепенно вошли во вкус, об иронии забыли и закончили весело, браво, я бы даже сказал - с полной душевной отдачей:
На Дону и в Замостье
Тлеют белые кости,
Над костями шумят ветерки.
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки. Потом спели "По долинам и по взгорьям":
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боем взять Приморье -
Белой армии оплот. Потом - "Каховку". Потом - "Орленка". Потом - совсем грустную, но тоже любимую:
И упал он у ног вороного коня,
И закрыл свои карие очи.
Ты, конек вороной,
Передай дорогой,
Что я честно погиб за рабочих.
И надо было видеть, какой кайф (невольно перешел на аксеновскую лексику) получал от всего этого Вася. Он просто млел от наслаждения. Это так меня удивило, что я не удержался и, воспользовавшись короткой паузой, спросил: неужели он и в самом деле сохранил в душе любовь к этим старым песням? Закрыв глаза и покачивая головой ("нет-нет", как Ван Клиберн за роялем), он ответил одним словом:
- Обожаю! Вопрос, конечно, можно было и не задавать: все было видно, как говорится, невооруженным глазом.
Одной только ностальгией по стране своего детства это не объяснить. Тем более что Вася, если и был тоже родом из Страны Гайдара, по логике вещей должен был гораздо раньше, чем я, и гораздо решительнее перерезать пуповину, связывающую его с этой его "исторической родиной": арест отца, арест матери, полузэковское магаданское детство. Некоторый свет на эту загадку проливает любопытное наблюдение Георгия Федотова : Перебираешь одну за другой черты, которые мы привыкли связывать с русской душевностью, и не находишь их в новом человеке. Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть. Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. Жалость для них бранное слово, христианский пережиток. "Злость" - ценное качество, которое стараются в себе развить. При таких условиях им нетрудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совершенно фальшиво в СССР: "И нигде на свете не умеют как у нас смеяться и любить". Последнее наблюдение полностью соответствует действительности. И можно только подивиться, что это сумел почувствовать из своего эмигрантского далёка человек, уже давно (с 1922 года) живущий в Париже и отнюдь не склонный, как это видно даже из приведенного текста, к идеализации советского образа жизни. Да, в стране повального страха, чудовищного, тотального террора все эти ликующие, до краев наполненные радостью и счастьем слова и мелодии ("Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", "Только в нашей стране дети брови не хмурят, только в нашей стране песни радуют слух" и т.п.), не звучали тогда фальшиво. Но причина этого загадочного явления была отнюдь не в тотальном ожесточении нации. Проницательно разглядев очень существенную черту мироощущения людей новой, "советской" нации, Федотов не смог найти ей правильное объяснение. В рассказах людей, прошедших войну, часто повторяется один и тот же мотив. Глядя на поле боя, где лежат тела убитых, человек ловит себя на мысли, что мертвыми людьми он ощущает только своих. Убитые немцы для него вроде как и не люди, потому что они - за пределами его круга внимания (термин Станиславского). Вот так же и поражавшие Федотова новые русские (советские) люди, распевая: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!"- не чувствовали чудовищной фальши этих слов не потому, что были злыми и жестокими, равно как и не потому, что не подозревали о существовании лагерей и тюрем, где мучились и страдали миллионы их соотечественников, но лишь по той единственной причине, что все эти муки и страдания (о которых они, конечно же, знали: как не знать, если списки расстрелянных печатались в газетах) были за пределами их круга внимания. То есть они как бы и были в поле их зрения, а некоторые из тех, кто с энтузиазмом распевал эти радостные, ликующие песни, даже и сами (или их родители) стали жертвами сталинского террора. Но это было - другое. Это были параллельные, совершенно не соприкасающиеся друг с другом миры. И загадочным, необъяснимым тут было только одно: каким образом ухитрялись мы жить одновременно в этих двух не пересекающихся, не сообщающихся друг с другом мирах.
Ссылки: