Конец пражской весны ("переговоры" в Кремле с Чешской делегацией)

Это был драматический (можно даже сказать - трагический) финал знаменитой Пражской весны . Так сказать, Пражская осень. Заключительная сцена трагедии, за которой на протяжении нескольких месяцев с напряженным вниманием следил весь мир, происходила в Москве, куда привезли "для переговоров" всех лидеров той самой Весны, пытавшихся построить "социализм с человеческим лицом". (Формула, которая тогда еще не звучала ироническим оксюмороном.) Привезли их, разумеется, не добром. На главаря ( Дубчека ), по слухам, пришлось даже надеть наручники. При всем при том, "переговоры" (еще один оксюморон), как тогда казалось, были для чехословацкой стороны не вполне безнадежными. Чехословакия была оккупирована, но народ оккупированной республики не сдался, и достичь компромисса (точнее - полной капитуляции лидеров той самой Весны) можно было, лишь заставив их подписать какую-никакую бумажку. Без их подписей ничего сделать было нельзя. Трудно сказать, на что решились бы советские геронтократы (тогда, впрочем, не совсем еще дряхлые), но впечатление было такое, что со своим так прекрасно задуманным и так блистательно выполненным вторжением они слегка обосрались. Ситуация была тупиковая. С грехом пополам можно было еще объявить ревизионистами, предателями, даже врагами народа, незаконно пробравшимися к руководству страной, Дубчека , Цисаржа , Черника , Смрковского - всю эту банду строптивых молокососов. Неодолимым препятствием был законно избранный президент восставшей Республики - Людвик Свобода : генерал, легендарный герой великой войны, национальная, так сказать, святыня. Любой документ, подписанный высокими договаривающимися сторонами, но не освященный его именем, превратился бы в филькину грамоту. Уж не знаю, что "наши" там с ними делали и какой из двух применявшихся обычно в таких случаях способов воздействия (метод убеждения или метод принуждения) в конце концов победил. Возможно, умелое сочетание обоих методов. Так или иначе, но бумага в конце концов была подписана. Подписали все - и Дубчек, и Цисарж, и Смрковский, и, разумеется, национальный герой - мужественный генерал с символической фамилией. Отказался подписать этот акт капитуляции только один член делегации - Кригель. Без подписи наглеца, конечно, легко обошлись. Но так вот просто проглотить эту неслыханную наглость наши геронты, разумеется, не могли. Когда делегация чехословацких товарищей была уже готова к торжественному отъезду домой, вдруг выяснилось, что Кригеля среди них нет. "Товарищ Кригель,- объяснили им,- немного задержится. Он приедет позже". К чести капитулянтов надо сказать, что тут они не уступили: дружно заявили, что без Кригеля никуда не поедут. И Товарищ Волк все-таки вынужден был разжать свою пасть, совсем было уже сомкнувшуюся на горле жертвы. Я даже и сейчас не удержался в границах христианских добродетелей ("Не судите, да не судимы будете"), обозвав всех членов делегации, подписавших ту бумагу, капитулянтами. А уж тогда? Я просто заходился от ярости, когда - в своем, разумеется, узком кругу - мы с друзьями (опять и опять, в тысячный, наверно, уже раз) начинали мусолить этот старый, вечный, проклятый вопрос: имеем ли мы право осуждать того, кто назвался груздем, а потом отказался лезть в кузов. И чем яростнее клеймил я так постыдно обделавшихся лидеров Пражской весны, тем острее ощущалась мною гордость за единственного не сдавшегося, за моего соплеменника, у которого жестоковыйность была в крови. (Или, выражаясь по-современному,- в генах.) В запальчивости вырвавшиеся у меня слова про "постыдно обделавшихся" надо бы вычеркнуть, заменив их другими, более мягкими, более лояльными, что ли. Но я не буду этого делать. Ведь сегодня я уже никого не сужу. Просто пытаюсь честно рассказать о том, что чувствовал тогда. А тогда я чувствовал именно так. Рассказывая о том, что чувствовал тогда, я старался и факты излагать в пределах тогдашнего моего знания и представления о том, как было дело. Но лет двадцать спустя попала мне в руки книга одного из лидеров Пражской весны, участвовавшего в тех "переговорах",- Зденека Млинаржа . (Книга эта называлась "Холодом веет от Кремля" и вышла она в Нью-Йорке.) И из этих мемуаров я наконец узнал, как все это выглядело оттуда, с той стороны, так сказать, изнутри. То есть - о том, что происходило за кулисами этой исторической сцены. "С чисто человеческой стороны,- говорит Млинарж,- положение членов дубчековского руководства было похоже скорее на положение людей, которых шантажируют гангстеры, чем на положение правительственной делегации на международных переговорах". Шантаж заключался в том, что наши "геронты" очень прямо и определенно дали понять: они не остановятся и перед кровопролитием. Поэтому, не сдавая своих позиций, руководители чехословацкой делегации берут на себя ответственность за жизнь своих сограждан. И тут они сдались. О том, как повел себя при этом строптивец Кригель , Млинарж рассказывает довольно подробно. Но интересен его рассказ не столько подробностями (хотя и ими тоже), сколько тем, что поведение Кригеля тут излагает участник драмы, занявший тогда принципиально отличавшуюся от кригелевской, компромиссную (в сущности, капитулянтскую) позицию. И вот как излагает (и оценивает) он ту драматическую коллизию спустя годы: Мы еще накануне спрашивали, почему Кригеля нет среди нас. Встречаясь с отдельными членами руководства КПЧ, советская сторона придумывала всяческие отговорки. Она старалась изолировать Кригеля от остальных. Но когда дело дошло до подписания протокола, оттягивать дальше было невозможно. Кригеля привезли в Кремль. Унизительно было его положение, а наше - постыдно. Каковы бы ни были причины и отговорки, но мы обсуждали документ в отсутствие Кригеля, а потом поставили его перед готовым решением: подписать протокол необходимо. Франтишек Кригель категорически отказался. Мы старались его убедить. Людвик Свобода специально для Кригеля повторил свой вчерашний спектакль. Он кричал так, что Кригель не выдержал и оборвал его. Свобода замолчал. Помню, Кригель сказал: "Что они могут мне сделать? Сослать в Сибирь? Расстрелять? Я учел и такую возможность, но подписывать из-за этого не намерен". Политические мотивы компромисса он обсуждать отказывался. Он почти не слушал. Он даже не выглядел политиком. В тот момент это был человек, которому разбойники угрожают смертью, а в качестве выкупа требуют не денег, а честь, детей или жену. Такой человек говорит: "Нет, лучше убейте!" В ту минуту Кригель повел себя прежде всего как человек, а не как политик. И, как подтвердило будущее, его поведение гораздо точнее отвечало ситуации, чем наше: нас ведь действительно шантажировали гангстеры, но мы тешили себя иллюзией, будто мы все еще политики, с которыми ведут переговоры политики другой страны. Даже двадцать лет спустя после того, как разыгралась эта драма, признавая, что поведение Кригеля (как подтвердило будущее) гораздо точнее отвечало ситуации, чем его собственное и всех его коллег, Млинарж все-таки замечает, что Франтишек "повел себя прежде всего как человек, а не как политик". На самом же деле, я думаю, что только он один - единственный из всех - вел себя в этой ситуации как ответственный политик, в полной мере, до конца готовый нести бремя ответственности за судьбу нации, которую он представлял. Впрочем, как свидетельствует тот же Млинарж, в какой-то момент чуть было не сорвался с крючка и Дубчек: У Дубчека снова начался нервный припадок. Он дрожал, говорил захлебываясь и бессвязно. Появились врачи со шприцами. Дубчек отталкивал их, не хотел никаких уколов и вдруг - к всеобщему изумлению - заявил: "А я не подпишу! Пусть делают со мной что хотят - не подпишу!" К нему подбежало несколько человек (среди них были Черник, Свобода и Смрковский): перебивая друг друга, они говорили, что это невозможно, что сейчас уже нельзя ничего переменить. Я тоже тогда думал, что так закончить переговоры нельзя. К тому же я был уверен, что поведение Дубчека обусловливалось его психическим состоянием; что через некоторое время он передумает. Я говорил с ним несколько минут, высказал это свое мнение. Дубчек слушал, но не отвечал и позиции своей не менял. "Да разве ты не видишь, ведь они совершенно не понимают, что наделали",- ответил он мне. И повторил; "Я не подпишу!" То было мгновение правды! В конце концов он разрешил сделать ему успокоительный укол, а после второго тура уговоров сдался. "Мгновение правды", как называет этот эпизод Млинарж, промелькнуло, не оставив сколько-нибудь заметного следа. Твердую, несокрушимую верность своей неизменной позиции сохранил только Франтишек Кригель. Пересказывая эти события по памяти, я изложил их так, как они мне тогда представлялись. Поведение Людвика Свободы и его товарищей, заявивших, что без Кригеля они не уедут, тогда казалось мне чуть ли не героическим. В действительности же оно было едва ли не предательским: Атмосфера снова накалилась, когда возник спор из-за Франтишека Кригеля. Этот эпизод напоминает уголовный роман из гангстерской жизни, хотя случился он в Кремле, после переговоров, которые, как утверждалось в коммюнике, проходили "в товарищеской и дружеской обстановке". Когда обсуждались технические вопросы, связанные с отлетом в Прагу, кто-то заметил, что Кригеля нужно привезти в Кремль, так как он должен улететь вместе со всей делегацией. На это Брежнев ответил, что, возможно, было бы лучше, если бы Кригель не улетел в Прагу с нами: "Оставьте его пока здесь,- сказал Брежнев.- Он ведь не подписал протокола, и вам будет с ним неловко". (Какая душевная тонкость!- Б.С. ) Дубчек - и, кажется, Свобода - решительно сказали, что делегация вернется в Прагу в полном составе. Без Кригеля мы не уедем. Брежнев продолжал настаивать.

Началась закулисная торговля. Дубчек, Свобода, Черник и Смрковский вместе с руководством советского Политбюро ушли в соседнюю комнату, и там, за закрытыми дверьми, они договорились. Соглашение было постыдное. Для Кригеля - унизительное. Пленника доставят прямо на аэродром, так как в Кремле ему не место. Кремлевские руководители предложили собраться перед нашим отлетом - на этот раз неформально, по-дружески! Мы провели с хозяевами еще около часа. Еще около часа, значит, они "неформально, по-дружески" общались с хозяевами Кремля, пили с ними - по русскому обычаю - "на посошок", а их товарищ в это время находился "в заключении", на положении то ли пленника-арестанта, то ли заложника. Эта - сегодняшняя - моя реакция, быть может, тоже проистекает из моей еврейской "жестоковыйности". Но сейчас эта "жестоковыйность" меня не только не восхищает, но, по совести говоря, даже раздражает.

Ссылки: