Б. Сарнов: Мой отец никогда не работал с Дзержинским. Он работал?

Вот так всегда! Всякий раз, когда мне приходилось отвечать на вопрос, где работает мой отец, я краснел, заикался и не знал, что ответить. Все наши ребята хвастались отцами. С нарочитой небрежностью произносили они звучные, иногда короткие и простые, а чаще длинные и малопонятные слова:

- Мой батя работает на "Шарикоподшипнике".

- А мой отец в Цэсэу.

- А мой в Главпуре РККА! Не каждый из нас знал, что Главпур РККА - это значит "Главное политическое управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии". Да и те, кто знал, наверное, не очень ясно представляли себе, что это такое - "Главное политическое управление". Но все мы понимали, что люди, работающие в учреждении с таким названием, делают что-то очень важное. Не просто важное, а важное для революции. Тогда все измерялось этой мерой. Если человеку хотели сказать, что его поступок не имеет решительно никакого значения, ему говорили: "Революция от этого не пострадает". А разве пострадала бы революция, если бы ушел с работы мой папа? Он был преподавателем консерватории. Это слово - "консерватория" - казалось мне таким же противным и старорежимным, как мое имя. У нас дома на стене тоже висели фотографии. Но это были совсем другие фотографии, не похожие на ту, что я видел у Фельки. На одной из них отец был снят в очень твердом, подпирающем шею крахмальном воротничке и в галстуке бабочкой. На другой - в высокой фуражке с кокардой с блестящим козырьком. В таких фуражках до революции ходили студенты консерватории. Я стыдился профессии отца. Мне казалось унизительным и глупым, что большой, взрослый мужчина, вместо того чтобы быть военным, моряком или летчиком, занимается таким не настоящим, не мужским делом. Это был первый, еще очень робкий, но все-таки шаг к тому, чтобы мой герой стал Павликом Морозовым. Пока еще он отца ни в чем плохом не подозревает. Он только стыдится его и - втайне - мечтает о том, чтобы у него был другой папа. То есть он уже предал отца - пока еще не на деле, а только в сердце своем. Но за первым шагом следует второй: Я стал рыться в столе и наткнулся на фотографии. Они были совсем не интересные, не фронтовые. На табуретке сидит здоровенный толстомордый парень в начищенных до блеска сапогах. Рядом с ним стоит такая же здоровая, наверное, очень краснощекая, девушка. На обороте очень крупными каракулями написано: "На память Николаю Петровичу от Афанасия и Веры".

- Пап, это кто? Это же не на фронте, а ты говорил, что здесь фронтовые? Отец оторвался от нотного листка, взглянул на фотографию и улыбнулся:

- Это мой денщик со своей невестой.

- Денщик - ? Я был поражен. - У тебя был денщик?. Я бы, конечно, так скоро не оставил его в покое, но тут мне на глаза попалась еще одна фотография. Да, уж тут не могло быть никаких сомнений - это была настоящая, фронтовая! У сломанного дощатого забора стоят трое военных. Один из них - отец. У всех на фуражках ? круглые маленькие кокарды, на плечах - погоны. С ужасом, не веря, что это может оказаться правдой, я спросил:

- Па, ты был белый?

- Что?! - Отец поднял голову от нотного листка. Что за чушь ты городишь?

- А почему погоны?

- Ну ей-богу! Ты ведь не маленький. Должен знать. Это было еще в империалистическую. Я служил в старой армии. Тогда все носили погоны.

- Но ты был офицер? У тебя был денщик, значит, ты был офицер!.. Тут до "подвига Павлика Морозова" совсем уже недалеко. Справедливости ради надо сказать, что, в отличие от своего героя, я никогда не завидовал ребятам, отцы которых работали на "Шарикоподшипнике", в ЦСУ или Главпуре РККА. И никакого Феликса Кононенко, отец которого работал с Дзержинским, в моей жизни тоже не было. И никогда в жизни я не подозревал моего отца в том, что он был "белый". Все это я выдумал. Выдумал, наверно, как раз для того, чтобы показать, как близок был мой герой к Павлику Морозову. Стало быть, я тут ни при чем? Да, вроде - ни при чем. Хотя? Выдумать-то я это выдумал, но все-таки не высосал из пальца. Что-то такое во мне все-таки было. Какую-то крохотную искорку, еле-еле тлевшую в детской моей душонке, я в себе обнаружил и - расшевелил, раздул ее, претворив в эту выдуманную сцену. Нет, все-таки я таким не был. До откровенного предательства, даже такого крохотного, на которое оказался способен мой герой, я все-таки не дошел. Но значит ли это, что я был умнее и лучше моего героя? Умнее - может быть. Своего Борьку Сазонова я и в самом деле - сознательно или неосознанно - в сравнении с собой сильно оглупил. Но лучше? Нет, на самом деле я был хуже, гораздо хуже своего героя. Ведь он свое маленькое предательство совершил в детстве. И тогда же, в детстве, изжил, задушил в себе Павлика Морозова. А я, сам того не подозревая, оказался Павликом Морозовым уже будучи вполне взрослым человеком, - когда сочинял вот эти самые свои рассказы. Герой рассказа Ильфа даже во сне не смог отмежеваться от своего отца. А почему? Что ему помешало? Ему помешала память. Память сердца, которая, как известно, сильней печальной памяти рассудка. Ему помешало то, что рука его сама знала, где находится эмалированная лоханочка, в которой лежало мыло. И то, что, закрыв глаза, он мог бы пройти по старой отцовской квартире, безошибочно сказав, что вот сейчас он стоит перед комодом, покрытым полотняной дорожкой. А на комоде - зеркало, голубой фарфоровый подсвечник и фотография. Но ведь и я, когда писал свои рассказы, тоже мог бы, закрыв глаза, вспомнить комнату моего детства. Пианино, на котором стояли старинные бронзовые часы с фигуркой крестьянского мальчика, сидящего на бронзовой лошадке. Он сидел на ней боком, свесив ноги, и я любил глядеть на его маленькие бронзовые ступни. Левой рукой он обнимал маленький снопик бронзовых колосьев, а правой придерживал лежащее на коленях бронзовое птичье гнездо с крохотными яичками. На корпусе - слева - из бронзовых завитушек высовывалась крохотная рогатинка, на которой висел медный ключик: им - точно раз в две недели - отец заводил часы. Делать это надо было медленно, совершая ровно десять полных оборотов, чтобы, не дай бог, не лопнула пружина. Перед часами - гуськом - шли друг за другом семь маленьких мраморных слоников - один другого меньше. Слева и справа от часов стояли две узкие стеклянные вазы, в которые мама иногда ставила цветы (особенно запомнилась почему-то ветка мимозы). А перед вазами ? в рамочках ? фотографии. На одной - я, совсем маленький, годовалый. На другой - дед, которого я живьем ни разу не видел, с усами и бородкой, как у французского короля Генриха Четвертого, - тот самый дед, в честь которого меня назвали бы Феликсом, если бы я родился на шесть лет позже. Но моя "память сердца" не помешала мне в одно мгновенье, легко и просто отречься от всех этих аксессуаров моего детства и выдумать, будто мой герой (то есть - я) уходил терзать свою домажорную гамму к соседям, потому что у них (в отличие от нас!) был рояль. Впрочем, это мелкое предательство было совершеннейшим пустяком по сравнению с изменой, совершенной мною во втором моем рассказе. Я постыдился описать моего отца таким, каким он был. Я предал его, сочинив себе другого отца, который, провожая нас в эвакуацию, не прыгнул в последний момент в теплушку, чтобы уехать с нами, а, отправив нас, ушел в ополчение и погиб. Не знаю, не помню, что я думал тогда об этом, и думал ли вообще. Но совершенно очевидно, что где-то в глубине своего сознания (или подсознания) я верил, что не найти в себе сил расстаться со мною и с мамой, не смочь бросить нас одних на произвол непонятной военной судьбы - было неправильно. А записаться в ополчение и бессмысленно, без всякой пользы погибнуть в первые же месяцы войны или попасть в плен вместе с миллионами окруженцев, загубленных наложившим в штаны величайшим полководцем всех времен и народов, - вот это было бы правильно. Вот и выходит, что и я тоже был одним из тех, кто - пусть не на деле, а только в сердце своем - но все-таки повторил подвиг Павлика Морозова.

Ссылки: