У Сталина был личный мотив нанести удар по Эренбургу в 1945 г

Сейчас пора наконец объяснить, что я имел в виду, говоря, что в решении Сталина в последние дни войны вдруг нанести удар по Эренбургу присутствовал и некий личный мотив.

Не вдаваясь в долгие объяснения, для начала перескажу еще один коротенький эпизод, о котором прочел недавно в статье самого осведомленного, самого компетентного исследователя жизненного и творческого пути Эренбурга - Бориса Фрезинского .

Дело было вскоре после войны. В московском ЦДЛ (Центральном Доме литераторов ) выступал советский посол в Лондоне , академик И.М. Майский . Вспоминая военные годы, он сказал, что в стране было тогда только два человека, сравнимых по силе своего влияния на общество, - Эренбург и - с его уст уже готово было сорваться второе имя. Но тут оратор, видимо, с ужасом осознал, чем будет для него чревато произнесение в таком контексте имени Сталина, и - как выразился рассказывавший эту историю Фрезинскому украинский писатель Савва Голованивский, на глазах которого все это происходило, - буквально оцепенел. Говорить об этом вслух было тогда, конечно, смертельно опасно.

Но Майский сказал сущую правду. Не только по влиянию, по воздействию на умы и души сограждан, но даже и по официальной тогдашней шкале непререкаемых духовных - да и политических - авторитетов имя Эренбурга не раз поминалось рядом с именем Сталина. В официальной гитлеровской пропаганде, например. (Однажды даже - в специальном приказе Гитлера.) Но - не только.

Лев Копелев был арестован за несколько месяцев до конца войны. Арестовали его за то, что он громко возмущался бесчинствами наших солдат (дело было в Восточной Пруссии ), и не только возмущался, но всеми доступными ему средствами (он был майором) пытался эти бесчинства пресечь. В доносе, предшествовавшем этому аресту и в значительной мере спровоцировавшем этот арест, сообщалось:

Он говорил, что тов. Сталин ничего не знает о положении, так как занят международными делами, ругал командование и тов. Эренбурга. (Лев Копелев. Хранить вечно. Книга 1. М. 2004. Стр. 153.) Шлейф этого обвинения, впервые сформулированного в том доносе, тянулся за ним на протяжении всего следствия:

- Подтверждаете ли вы имеющиеся у следствия данные, что он вел разговоры в защиту немцев, критиковал советское командование и писателя Эренбурга?.. (Там же. Стр. 303.) Ругать "тов. Эренбурга" было таким же государственным преступлением, как "критиковать советское командование", и чуть ли даже не таким же, как выражать недовольство отдельными поступками и высказываниями "лично товарища Сталина". Конечно, если бы Л. Копелев выражал свое несогласие с какими-то высказываниями или действиями, скажем, маршала Рокоссовского или секретаря ЦК ВКП(б) товарища Жданова, ему бы тоже не поздоровилось. Но выражать свое несогласие с маршалами и секретарями ЦК было государственным преступлением, потому что маршалами и секретарями ЦК их назначил Сталин.

Эренбурга же на его должность "тов. Эренбурга" никто не назначал. Строго говоря, дело обстояло даже еще хуже: его на эту должность, вдруг оказавшуюся такой высокой, назначили читатели "Красной звезды", фронтовых газет и боевых листков, которые запрещалось пускать на раскурку, если в них была напечатана очередная статья Эренбурга.

Назначили без согласования с товарищем Сталиным. Это был непорядок. До поры до времени с этим непорядком приходилось мириться. Но война уже шла к концу, до взятия Берлина оставались считаные дни, и настала пора указать Эренбургy его место. Не то, на котором волею обстоятельств он неожиданно оказался, а то, какое ему назначит товарищ Сталин, Я, быть может, не совсем правильно назвал этот ход мыслей Сталина его "личным мотивом". Во всяком случае, сам он, конечно же, считал, что действует по соображениям отнюдь не личным, а сугубо государственным. В стране может быть только один властитель умов и душ. (Как говорил Гитлер, один рейх: один народ, один фюрер.) Да, конечно, могут и должны быть писатели, журналисты, публицисты, памфлетисты и прочие работники идеологического фронта. Писателям может быть даже позволено чуть больше, чем партийным журналистам и партийным работникам, которые обязаны, как попки, повторять слова вождя. Писатель имеет право слегка разнообразить свой пересказ ЕГО мыслей, так сказать, некоторыми красотами собственного стиля. Это можно. Это - пожалуйста. Но никакой писатель не смеет иметь свой, особый взгляд, скажем, на германский фашизм или на немецкий народ.

Товарищ Сталин сказал: "Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается". Вот в рамках этого основополагающего высказывания и действуйте. А у Эренбурга был свой взгляд - и на немецкий народ, и на природу германского фашизма. И этот его взгляд не вполне укладывался в границы простой и ясной сталинской формулы. Сталинская формула свой (политический) смысл, конечно, имела. Но она была уж слишком простой. (Вот о чем - с куда большим основанием, чем об Эренбурге, можно было и надо было бы написать статью: "Товарищ Сталин упрощает".)

Формула Сталина как бы объявляла, что немецкий народ тут вообще ни при чем. Мы воюем не с немецким народом, а с фашистами. С Гитлером, который как пришел, так и уйдет. На вопрос, откуда приходят Гитлеры и почему им удается охмурить целый народ, эта сталинская формула не отвечала. Между тем об этом задумывались и с горечью признавали, что немецкий народ тут очень даже при чем, и сами немцы. Во всяком случае, лучшие из них. Вот что говорил, например, Томас Манн , выступая перед американцами (он уже и сам был в то время был гражданином США) в 1945 году:

Германия и немцы - такова тема моей сегодняшней беседы с вами, тема довольно рискованная, и не только потому, что самый предмет бесконечно противоречив, многообразен, неисчерпаем; нельзя забывать и о страстях, которые в настоящее время бушуют вокруг него. Говорить о нем sine ira et studio [ 3 ] с чисто психологической точки зрения может показаться почти аморальным перед лицом тех невыразимых страданий, которые принес миру этот злополучный народ.

Ссылки: