 |
Сталину удобнее всего было начать смену идеологии с Петра I
Сразу отказаться от революционной идеологии и заменить ее царистской было невозможно. Поворот должен был происходить более или менее плавно. На то, чтобы окончательно завершить его, ушло пятнадцать лет. Но задуман и начат Сталиным он был именно вот тогда, в 1930-м. И начать его удобнее всего было именно с Петра. С одной стороны революционер, беспощадно рушивший устои замшелого, старого русского быта, с другой - государственник, создатель мощной державы, символ величия и славы России.
Сталин отнюдь не "оставил без внимания" пьесу А.Н. Толстого, как выразился И.М. Гронский, наивно полагавший, что вождь то ли не заметил ее идеологической уязвимости, то ли отнесся к ней снисходительно.
Сказав, что "пьеса прекрасная, жаль только, что Петр выведен в ней недостаточно героически", Сталин наметил для автора пьесы некоторые перспективы. Можно даже сказать, что он сделал ему некий, как тогда говорили, социальный заказ.
То, чего не понял старый большевик Иван Михайлович Гронский , очень хорошо понял "рабоче-крестьянский граф" Алексей Николаевич Толстой.
Новый, кардинально переработанный А.Н. Толстым вариант его пьесы о Петре явился на свет в 1934 году, то есть через пять лет после того, как ее "спас товарищ Сталин".
После благосклонного отзыва вождя пьесой заинтересовался МХАТ - тот самый МХАТ, который в 1930-м ее отверг. Требования театра были весьма скромны. Автора просили лишь "просмотреть и слегка подчистить старый текст пьесы". Но Алексей Николаевич лучше, чем мхатовцы, понял пожелание вождя: "Я перечитал ее и решил приняться за работу над совершенно новой пьесой о Петре"
Сейчас я изображаю его как огромную фигуру, выдвинутую эпохой. Новая пьеса полна оптимизма, старая - сверху донизу насыщена пессимизмом. В новой пьесе "Петр I" дается иная концепция, ставятся и разрешаются новые технические задачи.
(А. Толстой. Роман, пьеса, сценарий. Газета "Литературный Ленинград", 26 октября 1934 г.)
Чтобы увидеть, в каком направлении шла переработка пьесы и как далеко она зашла, достаточно рассмотреть только одну какую-нибудь ее сюжетную линию. Даже только один эпизод.
Наиболее выразительна в этом смысле сцена казни царевича Алексея.
В первом варианте пьесы (том, который "спас" Сталин) она была представлена так:
Картина девятая
Сводчатый каземат в крепости. На полу стоит железный фонарь. У двери, прислонясь, Поспелов курит трубку. На дощатой койке в тулупе лежит на боку Алексей. Бьют крепостные куранты - шесть.
Алексей. - Были случаи, были, были! Поведут на плаху, - клади голову! И топор занес! Стой, стой!.. Остановись, кат!.. Помиловали? И топор - мимо - тяп?
Господи, господи! Минутка дорога! Помиловали, а на минутку опоздай? Ох!.. Господи, не дашь опоздать?
Сам генерал-адъютант Ягужинский скачет, скачет! Бумагой машет! Остановитесь! По приказу государя" Вскочил на эшафот. Стой, кат! Помиловали!
(Замолчал, приподнялся.) - Василий?
Поспелов. - Ну?..
Алексей. - Сенат приговорил к смерти. А батюшка может помиловать. Он - выше сената! Ох, тоска, тоска! Вася, сбегай к царю. Пускай еще пытают! Повинюсь. От имени отрекусь. Хочу в монастырь, послушником. Народу пусть скажут - казнили, а я тихонько - в монастыре буду. Без имени так и проживу!
Алексей затих. Слышен звон отмыкаемого замка. Голоса, шаги. Алексей поднимается на кровати, расширенными глазами глядит на дверь.
Входят Петр, Меншиков, поп Битка с крестом. Толстой, Бутурлин, в черном плаще поверх кафтана, Апраксин.
Петр (садится на край постели, остальные - стоят). Проститься с тобой пришли! Можешь - прости! Зла к тебе не имеем. Помню, что на руках носил. Любить - не любил. Ибо отвращен был мыслью. Но плоть - моя, - то помню! (Наклоняется, целует его в лоб.) Прощай? (Отходит к двери, останавливается, отвернув лицо. Меншиков, Толстой, Бутурлин, Апраксин - кланяются Алексею в землю, целуют его в голову.)
Меншиков. Прости - в чем согрешил против тебя.
Толстой. Вельми грешен есть! Преужасней всех перед тобой. Прости! Коли можешь.
Апраксин. Прощай, Алексей Петрович! Скоро и я, старик, за тобой!
Бутурлин. Меня, безобразного, грешного, скверного, прости, христа- ради!
Битка наклоняется с крестом, шепчет что-то Алексею на ухо.
Алексей. - Умоли отца! Помилованье? (Поворачивается и глядит на Петра. К Петру подходят Меншиков, Толстой и Поспелов. В стороне - Апраксин и Бутурлин.)
Петр. Кончайте. (Нагнувшись, шагает в низкую дверь, уходит. Меншиков, Толстой, Поспелов кидаются к царевичу.)
Занавес
Сцена жуткая. Но решил ее Толстой как будто в соответствии с исторической правдой. То есть - представил всё так, как оно было на самом деле.
В действительности, однако, никто не знает, как там все это было на самом деле. Как умер царевич Алексей, мы, вероятно, не узнаем никогда. В "Записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии" есть запись за 26 июня: "Того ж числа пополудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился".
Ганноверский резидент Вебер сообщал, что с царевичем, узнавшим о приговоре, случился апоплексический удар. Австрийский резидент Плейер в одном донесении повторяет эту точку зрения, но в другом сообщает, что ходят упорные слухи о смерти царевича от меча или топора. Голландский резидент де Би писал своему правительству, что Алексей умер "от растворения жил".
Это донесение было вскрыто, канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров устроили форменный допрос де Би, и резидент выдал своего осведомителя - повивальную бабку М. фон Гуссе, которую вместе с дочерью и зятем допросили в крепости. Н.Г. Устрялов , собравший все эти сведения, считает, что царевич умер, не выдержав пыток, которым его подвергали даже в день объявления приговора.
(Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Париж - Москва - Нью-Йорк. 1993. Стр. 38)
Нельзя не упомянуть тут и версию насильственной смерти царевича, которую высказал в своей "Истории Петра" А.С. Пушкин:
24 июня Толстой объявил в канцелярии Сената новые показания царевича и духовника его. Он представил и своеручные вопросы Петра с ответами Алексея своеручными же (сказали твердою рукою писанными, а потом после кнута - дрожащею.) И тогда же приговор подписан.
25 июня прочтено определение и приговор царевичу в Сенате.
26 июня царевич умер отравленный.
(Пушкин. ПСС. Том десятый. М. 1950. Стр. 246)
Современный историк и эту версию полагает сомнительной.
Откуда узнал Пушкин об отравлении? Сюжет этот был еще столь опасен в то время, что лишь с помощью криминалистов И.Л. Фейнберг прочел тщательно вычеркнутые строки в дневнике переводчика Келера в его беседе с Пушкиным: "Он раскрыл мне страницу английской книги, записок Брюса о Петре Великом, в которой упоминается об отравлении царевича Алексея Петровича, приговаривая: "Вот как тогда дела делались". Пушкин верно понял, что именно так тогда дела делались, но подробности насчет отравления были недостоверны: записки Брюса считаются едва ли не подделкой конца XVIII в. Как видим, даже Пушкин, жадно вылавливающий каждую деталь тайной истории Петра, не смог прийти к истине.
(Н.Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия. М. 1973. Стр. 69)
А.Н. Толстой, изображая сцену казни царевича, судя по всему, опирался на документ, насчет достоверности которого мнения историков тоже расходятся.
Это - письмо гвардии капитана А.И. Румянцева некоему Д.И. Титову.
Александр Иванович Румянцев (который, кстати сказать, был отцом будущего знаменитого полководца графа и фельдмаршала П.А. Румянцева) играл важную роль в деле Алексея Петровича еще задолго до его насильственной смерти: именно ему было поручено отыскать находящегося в бегах царевича и всячески способствовать его возвращению в Россию.
Вот письмо, посланное ему Петром из Кале 19 апреля 1717 года:
Получил я твое письмо из Вены марта от 31 числа, из которого о всем уведомлялся. И надобно тебе, конечно, ехать в Тироль или в иное место и проведывать, где известная особа обретается, и когда о том уведаешь, то тебе жить в том месте инкогнито и о всем, как он живет, писать; и буде же куды поедет, то секретно за ним следовать и не выпускать его из ведения и нас уведомлять.
Будучи, как явствует из этого письма, доверенным лицом государя, гвардии капитан вполне мог быть и непосредственным участником убийства царевича, о чем он якобы сообщал в своем письме Титову. Документ этот ("Убиение царевича Алексея Петровича" - Письмо Александра Румянцева к Титову Дмитрию Ивановичу), впервые опубликованный весной 1858 года в герценовской "Полярной звезде", сразу вызвал целую бурю споров, не умолкающих до сего времени. Одни историки, как всегда бывает в подобных случаях, считают это письмо подлинным, другие доказывают, что оно - позднейшая подделка. Но нам нет нужды входить в существо этого спора. Для нас тут важно, что, по-видимому, именно этот рассказ гвардии капитана А.И. Румянцева Алексей Николаевич Толстой положил в основу изображенной им сцены:
"Мы, елико возможно, тихо перешли темные упокой и с таковым же предостережением дверь опочивальни царевичевой отверзли, яко мало была освещена от лампады, пред образами горящей. И нашли мы царевича спяща, разметавши одежды, яко бы от некоего сонного страшного видения, да еще по времени стонуща, бе бо, и в правду, недужен вельми, так что причастия того дня вечером, по выслушивании приговора сподобился, из страха, да не умрет, не покаявшись во гресех, не хотяще никто из нас его мирного покоя нарушати, промеж собою сидяще, говорили: "Не лучше ли де его во сне смерти предати и тем от лютого мучения избавити?" Обаче совесть душу налегла, да не умрет без молитвы. Сие помыслив и укрепясь силами, Толстой его, царевича, тихо толкнул, сказав:
"Ваше царское высочество! восстаните!" Он же, открыв очеса и недоумевая, что сие есть, седе на ложнице и смотряще на нас, ничего же от замешательства [не] вопрошая.
Тогда Толстой, приступив к нему поближе, сказал: "Государь - царевич! по суду знатнейших людей земли Русской, ты приговорен к смертной казни за многия измены государю, родителю твоему и отечеству. Се мы, по его царского величества указу, пришли к тебе тот суд исполнити, того ради молитвою и покаянием приготовься к твоему исходу, ибо время жизни твоей уже близ есть к концу своему".
Едва царевич услышал, как вопль великий поднял, призывая к себе на помощь, но из этого успеха не возымев, нача горько плакатися и глаголя:
"Горе мне бедному, горе мне, от царской крови рожденному! Не лучше ли мне родитися от последнейшего подданного!" Тогда Толстой, утешая царевича, сказал: "Государь, яко отец, простил тебе все прегрешения и будет молиться о душе твоей, но яко государь-монарх, он измен твоих и клятвы нарушения простить не мог. Прийми удел твой, яко же подобает мужу царския крови и сотвори последнюю молитву об отпущении грехов своих!"
Но царевич того не слушал, а плакал и хулил его царское величество, нарекая детоубийцею.
А как увидали, что царевич молиться не хочет, то взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас (кто же именно, от страха не упомню) говорить за ним зачал: "Господи! в руци твои предаю дух мой!". Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Той же, мню, яко Бутурлин, рек: "Господи! упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!" И с сим словом царевича на ложницу спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движение рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкия смерти, ему разума помрачение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, яко бы спящего, и, помолився Богу о душе, тихо вышли.
(Петр Великий. Воспоминания. дневниковые записи. Париж - Москва - Нью-Йорк. 1993. Стр. 39-41)
Какова бы ни была причина смерти царевича - задушили его пуховиками, как рассказывает в своем письме Румянцев, или прикончили каким-либо иным способом (А.Н. Толстой оставляет это "за кадром", опуская занавес после реплики Петра: "Кончайте" и следующей за ней ремарки: "Меншиков, Толстой, Поспелов кидаются к царевичу"), на современников насильственная смерть царевича произвела гнетущее впечатление. Особенно сразу распространившиеся слухи о том, что царь сам, лично допрашивал сына под пытками.
Летом 1718 года началось дело нескольких слуг, которые рассказывали, что им известно, как Петр в мызе неподалеку от Петергофа пытал царевича. Андрей Рубцов - слуга графа П. Мусина-Пушкина показал, что однажды,
"когда он был с помещиком своим, Платоном, в мызе, где был государь-царевич, в одно время помещик приказал ему, когда придет в мызу царское величество, чтоб он в то время не мотался: станут-де государя- царевича пытать.
(Там же. Стр. 37)
Другой из допрашиваемых по тому же делу в Тайной канцелярии показал:
А что и государя весь народ бранит, и то он говорил, а слышал на Обжорном рынке, стояли в куче неведомо кто, всякие люди, и меж собой переговаривали про кончину царевича, и в том разговоре его, государя, бранили и говорили, и весь народ его, государя, за царевича бранит.
(Там же. Стр. 41)
Совершенно очевидно, что бранили государя "за царевича" не какие-то политические противники Петра или идейные сторонники Алексея, а самые что ни на есть обыкновенные обыватели. Бранили за злодейскую расправу отца с родным сыном.
Даже в тот жестокий век дело это воспринималось как темное, страшное и гнусное. Во всяком случае, царя не украшающее.
Легко ли - скажу даже так: возможно ли было и в этой ситуации представить Петра героически?
Задача как будто непосильная. Но оказалось, что, если очень захотеть, и с ней можно справиться. Например, вот так:
День - в чертогах, а год - в дорогах,
по-мужицкому широка,
в поцелуях, в слезах, в ожогах
императорская рука.
Слова вымолвить не умея,
ужасаясь судьбе своей,
скорбно вытянувшись пред нею,
замер слабостный Алексей.
Знает он, молодой наследник,
но не может поднять свой взгляд:
этот день для него последний -
не помилуют, не простят.
Он не слушает и не видит,
сжав бессильно свой узкий рот.
До отчаянья ненавидит
всё, чем ныне страна живет.
Царевич на этой картине изображен не то чтобы не сочувственно. Он нарочито изображен так, чтобы мы уверились, что ему правильно умирать. Похоже даже, что он и сам знает, чувствует, сознает, что ему правильно умирать.
Что же до Петра, то он исполнен сознания полной, абсолютной своей правоты, безусловной и несомненной оправданности задуманного и уже решенного дела:
Не начетчики и кликуши,
подвывающие в ночи, -
молодые нужны мне души,
бомбардиры и трубачи.
Из этого, разумеется, еще не следует, что ему легко. Как-никак, сын все-таки, родное дитя:
Это все-таки в нем до муки,
через чресла моей жены,
и усмешка моя, и руки
неумело повторены.
Но, до боли души тоскуя,
отправляя тебя в тюрьму,
по-отцовски не поцелую,
на прощанье не обниму.
Рот твой слабый и лоб твой белый
надо будет скорей забыть.
Ох, нелегкое это дело -
самодержцем российским быть!
Дело темное и страшное, скажем мягче - нравственно не безупречное, изображается как деяние мало сказать героическое - как подвиг!
И финал, концовка стихотворения превращается уже в настоящий апофеоз этого петровского подвига:
Зимним вечером возвращаясь
по дымящимся мостовым,
уважительно я склоняюсь
перед памятником твоим.
Молча скачет державный гений
по земле - из конца в конец.
Тусклый венчик его мучений,
императорский твой венец.
Как и подобает лирическому поэту, автор тут прямо говорит о себе и от себя. И не просто уважительно склоняется перед величием подвига Петра, а словно бы уже сам готов припасть губами к императорской руке - той, что "в поцелуях, в слезах, в ожогах", - трепетно облобызать ее и, умиляясь, омыть слезами.
Под этим стихотворением Ярослава Смелякова стоит дата: 1945-1949. К этому времени (даже к 45-му, а к 49-му и подавно) поворот страны от революционной идеологии к царистской был уже полностью завершен.
Вспомнил я тут это стихотворение и так обильно его процитировал, помимо всего прочего, еще и потому, что в нем особенно ярко проявился масштаб этого поворота - весь размах этого качнувшегося в другую сторону государственного маятника. Тут важно, что сочинил его именно Смеляков, которым революционная идеология была не просто усвоена: в пору его комсомольской юности она была для него воздухом, которым он только и мог дышать.
Иное дело - А.Н. Толстой, про которого злые языки сложили такую байку:
Власть большевиков рушится. Под колокольный звон на белом коне въезжает на Красную площадь генерал Деникин. И первым к нему кидается "Алешка Толстой" и падает перед ним на колени со словами:
- Ваше превосходительство! Что тут без вас бы-ыло!..
Шутка, конечно. Но как к этой шутке ни относись, можно не сомневаться, что совершить тот идеологический поворот Алексею Николаевичу было не в пример легче, чем Ярославу Васильевичу Смелякову.
Не следует, однако, забывать, что ему совершить его предстояло в середине 30-х, то есть десятью годами раньше, когда поворот только замышлялся, и припадать губами к императорской руке - особенно ему, с его графским титулом и белоэмигрантским прошлым - было еще небезопасно.
Как бы то ни было, решил Алексей Николаевич эту задачу не так, как Смеляков.
Сцену в каземате, куда Петр приходил к царевичу прощаться и спускал на него свору убийц, он убрал. А вместо нее написал две другие.
Действие одной из них происходит в замке Сент-Эльмо в Неаполе, где обретается царевич, отдавшийся под покровительство императора Священной Римской империи. Туда является Петр Андреевич Толстой, которому царь поручил любой ценой вернуть царевича домой.
Картина седьмая
Комната в замке Сент-Эльмо в Неаполе. У окна сидит Фроська, в халате, неприбранная. У стола Алексей, пишет.
Фроська (раскладывая карты). Опять дальняя дорога, на сердце пиковый король. А ты говоришь - карты врут. (Облокотилась, глядит в окошко.) Господи, господи! Полгода смотрю на это море, ничего хорошего, одна простуда. Алеша, куда же дорога-то? Домой, что ли? Брось писать, кому ты все пишешь?
Алексей. Сенаторам пишу. Императорский курьер скачет в Питербурх, он и передаст тайно. Сенаторы меня любят. Князь Мосальской любит, князь Мышецкой любит, князь Ростовской любит. Еще напишу митрополитам, а они шепнут попам, а попы - прихожанам. Все будет, как я захочу. Меня чернь любит.
Фроська. Опять во сне видела, - ем студень. Почему здесь пища такая вредная, Алеша? Как итальянцы терпят? Не привыкну вовек.
Алексей. Потерпи, Фрося. Все будет хорошо. Император даст мне войско. Турки поднажмут из Крыма. Да шведы опять поднимутся. Англичане мне денег обещали. Чернь за меня, духовенство за меня. Половина сенаторов за меня.
Фроська (глядит в окно). Ну, опять чортушка идет.
Алексей. Кто?
Фроська. Да все он же ? Петр Андреевич Толстой!
Алексей. Не хочу его видеть. Ну его к чорту! (Уходит в боковую дверь.)
Фроська раскладывает карты, напевает. Входит Толстой.
Толстой. Здравствуй, Ефросинья! (Подсаживаясь.) Ну, говорила с ним?.. Надо кончить это дело. Царевич по своей воле должен вернуться.
Фроська. Не хочет он ехать! И не приставай с этим. Император нам громадное войско дает.
Толстой. Кто это тебе сказал?
Фроська. Да уж знаем - обещано.
В первом варианте пьесы преступление царевича изображалось - да и трактовалось - иначе.
Очнувшись от мутного, похмельного сна, Петр видит мужика, крадущегося к нему с топором. Вскочив, он хватает его:
- Что?.. Кто?.. Кто ты?..? И, вырвав у него топор, быстро, не давая тому опомниться, засыпает его вопросами:
- Ты не сам пришел? Послали? Кто подговорил?.. Отвечай!.. Кто послал тебя?.. Тот сперва отнекивается, говорит, что послал его Бог. Но в конце концов признается, что послал его царевич. Ошеломленный Петр не верит.
Петр (кричит). Врешь! (Вне себя) Врешь! (Отталкивает плотника.) Врешь!..
Вбегает Вытащи.
Петр. Беги за Толстым. Скорее!
Вытащи. Он дожидается! (Толкает дверь, входит Толстой.)
Толстой. Государь, я здесь.
Петр (указывая на плотника). На царевича сказал - врет! Со страху. Смотри - топор!
Толстой - Дорога тебе голова? Поезжай? Не мешкай? К римскому цезарю. Живого, мертвого - привези мне Алексея.
Толстой. Сие комплике. Однако - попытаться можно.
В следующей сцене Петр уже допрашивает привезенного Толстым Алексея. Царевич клянется, что все это - наговор. Но Петр предъявляет ему полученные под пытками показания:
Петр (читает). "Царевич-де изъявил радость, когда читал в курантах, что брат его, Петр Петрович, болен. Когда слыхал о чудесных видениях и снах или читал в курантах, что в Петербурге - тихо, то говорил: тишина недаром, отец скоро умрет, бунт будет! И говорил: за меня-де все духовенство, и боярство, и крестьяне. Скоро-де вернемся к старому. Царь- де долго не просидит.
Алексей. Не говорил, не думал, во сне не видал?
Петр. Зоон? Сам я не отважусь сию болезнь лечить? Посему вручаем тебя суду сената.
Алексей. Смилуйся. (Падает Петру в ноги.)
Петр. Люди!.. В железа его!
И сразу вслед за этой сценой шла сцена в каземате, где уже приговоренного к смерти царевича убивают. Кто и как вынес приговор, какие преступления вменялись царевичу в вину, мы - сверх того, что только что услышали, - так и не узнаём.
Получается, что царевича казнят за тайные его вожделения да за болтовню с несколькими сочувствующими ему, отчасти даже подговаривающими его к заговору боярами.
Вся эта схема слегка напоминает объяснение, которое Екатерина Вторая дает графу Орлову, отправляя его за княжной Таракановой, как она изложено в зощенковской "Голубой книге":
- Она метит на престол. А я этого не хочу. Я еще сама интересуюсь царствовать.
Так же и тут: вся вина царевича состоит в том, что он "метит на престол", а Петр еще сам "интересуется царствовать".
В новом варианте пьесы дело выглядит куда как серьезнее. Тут уже не намерения и не пустая болтовня, а самый настоящий заговор. И не против Петра только, а против России. Государственная измена.
Короткую реплику, вскользь брошенную Петром в первом варианте пьесы ("Сам я не отважусь сию болезнь лечить. Посему вручаем тебя суду сената"), в новом варианте Толстой развернул в отдельную сцену:
Картина девятая
Сенат. Круглый стол. На стульях сенаторы. Входят Петр, Меншиков, Шереметев и Поспелов, который ставит караул у дверей.
Петр (стоя с книгой у стола). Господа сенат! Нам довелось достоверно узнать о противных замыслах некоторых европейских государей. Мы никогда не доверяли многольстивым словам посланников. Но не могли помыслить о столь великом к нашему государству отвращении.
Нас чтут за варваров, коим не место за трапезой народов европейских. Наше стремление к процветанию мануфактур, к торговле, к всяким наукам считают противным естеству. Особенно после побед наших над шведами некоторые государства ненавидят нас и тщатся вернуть нас к старой подлой обыкновенности вкупно с одеждой старорусской и бородами.
Не горько ли читать сии строки прославленного в Европе гишторика Пуффендорфия! (Раскрывает книгу, читает.)
"Не токмо шведы, но и другие народы европейские имеют ненависть на народ русский и тщатся оный содержать в прежнем рабстве и неискусстве, особливо в воинских и морских делах, дабы сию русскую каналью не токмо оружием, но и плетьми со всего света выгонять - и государство российское разделить на малые княжества и воеводства". (Бросает книгу на стол.)
Вот что хотят с нами сделать в Европе ради алчности, не человеку, но более зверю лютому подобной. Сын мой Алексей хочет того же. Есть свидетельство, что писал он к римскому императору, прося войско, дабы завоевать отчий престол - ценою нашего умаления и разорения! Ибо даром войско ему не дадут. Сын мой Алексей готовился предать отечество, и к тому были у него сообщники. Он подлежит суду. Сам я не берусь лечить сию смертельную болезнь. Вручаю Алексей Петровича вам, господа сенат. Судите и приговорите, и быть по сему.
Затемнение.
Там же. На стульях сенаторы. На троне Екатерина. Около нее Меншиков.
Екатерина (встав, бледная, с трясущимися губами - Меншикову). Не могу, Александр Данилович, дело очень страшное. Духу не хватает. Спрашивай лучше ты.
Меншиков (начинает спрашивать, указывая пальцем на каждого). Ты? Князь Борис княж Ефимов сын Мышецкой?
Мышецкой. Повинен смерти.
Меншиков. Ты? Князь Абрам княж Никитов сын Ростовской?
Ростовской. Повинен смерти.
Меншиков. Ты? Князь Андрей княж Михайлов сын Мосальской?
Мосальской. Повинен смерти.
Меншиков. Ты? Князь Иван княж Степанов сын Волконской?
Волконской. Повинен смерти.
Меншиков. Ты? Князь Роман княж Борисов сын Буйносов?
Буйносов (поспешно). Царевич Алексей Петрович повинен смерти.
Меншиков. Ты? Князь Тимофей княж Алексеев сын Щербатов?
Щербатов. Повинен смерти.
Все это как нельзя лучше отвечало политическим концепциям, да и личным вкусам Сталина. Враги внутренние у него, как мы знаем, всегда были в сговоре с врагами внешними.
Можно не сомневаться, что этим художественным решением коллизии "Петр и Алексей" А.Н. Толстой угодил Сталину даже лучше, чем десять лет спустя Ярослав Смеляков .
У Смелякова, как ни героизирует он Петра, как ни раболепствует перед ним, все-таки промелькнуло:
Солнце утренним светит светом,
чистый свет серебрит окно.
Молча сделано дело это,
все заранее решено.
Вырвался все-таки у него этот глухой намек на то, что дело это - не такое уж чистое, коли делается оно втихую, тайно.
У Толстого "дело это" теперь происходит гласно, громко, открыто.
Сталин, как известно, тоже хотел, чтобы суды над "врагами народа" высокого ранга проходили гласно, открыто. И так это при нем и происходило.
Объясняя, чем новая его пьеса отличается от старой (это его объяснение я уже цитировал), А.Н. писал, что новая - "полна оптимизма", в то время как старая была "сверху донизу насыщена пессимизмом".
Формулировка эта лишь в очень малой мере отражает ту пропасть, которая отделяет последний вариант пьесы А.Н. Толстого о Петре от первого, раннего ее варианта.
В раннем варианте Петр был безмерно, трагически одинок:
Ромодановский. Петр Алексеевич? Тут разыскивать - плетей нехватит! Судить хочешь - суди всю страну. Казнишь - один останешься!
Петр (хватает за плечи Меншикова, Шафирова, Апраксина, Толстого, Брюса, подошедшего в это время Ягужинского, - спрашивает негромко). И ты?.. И ты?.. И ты?!! И ты?.. (Меншикову.) И ты, мейн херц? Сын мой любимый! (Сбивает страшным ударом кулака митру с головы Меншикова, трясет его за плечи, швыряет на пол, топчет ногами.)
И ты, и ты, и ты?..
(Кидается к столам, к людям.) Один останусь!.. Не пощажу! Ни одного! Кровью залью! Один останусь, один. (Падает на стул у стола, обхватывает лицо руками.) Один, один!..
Все пьяные и полупьяные на цыпочках спасаются - кто куда. Остаются Петр и Ромодановский.
Ромодановский. Ты на гору один сам-десят тянешь, а под гору не тянешь, а под гору - миллионы тянут. Непомерный труд взял на себя, сынок.
Петр. Двадцать лет стену головой прошибаю! Двадцать лет" Гора на плечах.. Для кого сие? Федор Юрьевич, я - сына убил! Для кого сие? Миллионы народу я перевел! Много крови пролил! Для кого сие? Умру - и они как стервятники кинутся на государство. Помоги, подскажи, темно мне! Что делать? Ум гаснет!
Но самым страшным в том раннем варианте пьесы был ее финал:
Петр. Дома плывут! Леса плывут! Животные! люди! Гибнет Питербурх!
Входит Апраксин в мокром плаще, без парика и шляпы.
Апраксин. Возьми голову мою, Петр Алексеевич!
Петр. Что?
Апраксин. Корабли, как яичная скорлупа, бьются! Канаты в руку толщины лопаются, с якорей срывает!
Петр. Флот!
Апраксин. Весь флот разметало! Кои - на острова, кои на Лахту несет!
Петр. Иди туда!
Апраксин. Море на нас поднялось! Сие выше сил человеческих! Иду, Петр Алексеевич. Долг знаю. Прощай. (Уходит.)
Петр садится к столу, закрывает лицо руками. Дикий вой ветра. Петр поднимает голову, глядит в окно. В стекла ударило брызгами и пеной. Петр поднялся, стоит, ухватившись рукой за край стола. Появляется Екатерина в расстегнутой бархатной шубе, с растрепанными волосами, лицо ее искажено ужасом.
Екатерина. Вода. Вода. Вода!..
Петр. Я один быть желаю, ваше императорское величество.
Екатерина. Погибаем! Вода уж в горницах!
Петр. Ищите не у меня защиты! Удалитесь!
Екатерина. Прости, прости, прости? (Плача, падает у его ног.) Конец наш, господи? Море идет! Спаси!
Петр. Я не велел тебе ходить сюда! Зачем пришла? Что еще нужно от меня? Спасти?.. От плахи тебя я спас! (Берет ее за руку, подводит к боковому окну.) Вот от чего я спас тебя! Видишь?
Екатерина. Что - вижу? Что?
Петр. Шест в волнах стоит. С шеста голова кивает!
Екатерина. Чья же голова на шесте кивает?
Петр. Виллима Ивановича Монса, сегодня поутру воздета!
Екатерина (быстро опускает голову). Твоя воля.
Петр. Спасибо скажи за сие. А не поняла, - после спасибо скажешь! Все тебе отдам - и государство, и сей город бедственный! Всю несносную тяготу жизни моей. И более - говорить с тобой не хочу. Уйди. А страшно воды - на чердак залезь, Умирать буду = тебя не позову. Никого не позову. Сердце мое жестокое, и друга мне в сей жизни быть не может! (Целует ее в лоб, запирает за ней дверь. Садится к столу, глядит в окно.) Да. Вода прибывает. Страшен конец.
Петербург во власти стихии - той самой, о которой у Пушкина в "Медном Всаднике" сказано, что с ней "царям не совладать". Гибнет флот - любимое детище Петра. И ни одного близкого человека рядом. Самый близкий - жена, которой он верил, - тоже ему изменила.
Но самое страшное в этом финале пьесы даже не это. Не безмерное одиночество Петра, а - крах его дела. Полное крушение всех его планов и надежд. Безнадежный провал двадцатилетних его сверхчеловеческих усилий.
Трагический этот финал страшен тем, что он не оставляет никаких надежд на то, что дело Петра будет продолжено, что оно - раньше или позже - отзовется добром для страны, ради будущего которой им было пролито столько крови.
Новый - последний - вариант пьесы А.Н. Толстого о Петре кончался так:
Петр (древнему старику). Здорово, отец.
Старик. Здравствуй, батюшка, здравствуй, сынок.
Петр. Много ли тебе лет будет?
Старик. Да много будет за сто.
Петр. Отца моего помнишь?
Старик. Отца твоего Алексей Михайловича не видел, а хорошо помню. Я тогда при нем на Брынских лесах жил, деготь гнал! Ох, плохо жили!
Петр. А деда моего помнишь?
Старик. Царя Михаилу? Не видел, а хорошо помню! Я тогда при нем за Перьяславскими горами пахал. Ох, плохо жили.
Петр. А поляков на Москве помнишь?
Старик. Молод я еще тогда был, а поляков хорошо помню. Их тогда, сударь мой, Минин с князем Пожарским под Москвой били! Я, сударь мой, от Нижнего-Новгорода пеший пошел со щитом и рогатиной! Я тогда здоровый был.
Петр. Много ты, дед, на плечах вынес.
Старик. Ох, много, сынок.
Петр. Ну, здравствуй. (Обнимает его.)
Слышны крики толпы. Роговая музыка. Подплывает корабль. Сидящие за столом поднимаются, приветствуют его криками:
"Виват!"
Петр. Виват!
Берет из руки Меншикова кубок с вином.
Петр. В сей счастливый день окончания войны сенат даровал мне звание отца отечества. Суров я был с вами, дети мои. Не для себя я был суров, но дорога мне была Россия. Моими и вашими трудами увенчали мы наше отечество славой. И корабли русские плывут уже по всем морям. Не напрасны были наши труды, и поколениям нашим надлежит славу и богатство отечества нашего беречь и множить. Виват!
Пушки, трубы, крики.
Занавес
Сталинский заказ был выполнен. Пожалуй, даже с превышением.
Выполнен, правда, он был декларативно и, как сказал бы Зощенко, - маловысокохудожественно.
Этому удивляться не приходится.
Удивляться надо тому, что в конце концов тот же сталинский заказ Алексей Николаевич сумел реализовать в полную силу своего редкостного художественного дара. Сделал он это в своем знаменитом романе "Петр I" , за который постановлением Совета Народных Комиссаров СССР от 15 марта 1945 года ему была присуждена Сталинская премия первой степени.
Премию эту он вполне заслужил. И как высшую литературную награду страны. И как носящую имя Сталина.
Ссылки: