Сталин и "Дни Турбиных"

Известно, что "Дни Турбиных" Сталин смотрел 15 раз. Эта цифра зафиксирована в театральных протоколах. Много писавший о Булгакове критик В. Лакшин , детство и юность которого протекали в непосредственной близости к МХАТу (родители его были артистами этого театра), считал, что цифра эта сильно занижена, поскольку вождь неоднократно приезжал на "Турбиных" в середине или к концу спектакля, и эти его посещения театра официально не фиксировались. Но и официальная цифра впечатляет. Пятнадцать раз приезжать на один и тот же спектакль - это поразительно много. Сильно, видать, этот спектакль чем-то его зацепил.

Чем же?

Художественные вкусы вождя особой тонкостью и глубиной восприятия, как мы знаем, не отличались. Многие его оценки (я имею в виду Сталинские премии, в присуждении которых его слово было, разумеется, решающим) были обусловлены соображениями скорее политическими, чем художественными. Но были у него и свои художественные пристрастия. Например, Ванда Василевская.

- Какое ваше мнение о Ванде Василевской как о писателе? - спросил Сталин в конце разговора. - В ваших внутриписательских кругах? Как они относятся к ее последнему роману?

- Неважно, - ответил Фадеев.

- Почему? - спросил Сталин.

- Считают, что он неважно написан.

- А как вообще вы расцениваете в своих кругах ее как писателя?

- Как среднего писателя, - сказал Фадеев.

- Как среднего писателя? - переспросил Сталин.

- Да, как среднего писателя, - повторил Фадеев. Сталин посмотрел на него, помолчал, и мне показалось, что эта оценка как-то его огорчила.

(К. Симонов. Глазами человека моего поколения. В кн.: Константин Симонов. Истории тяжелая вода. М. 2005. Стр. 383)

При всем при том, однако, нельзя исключать, что Булгакова Сталин отметил и выделил именно как художника.

Е.С. Булгакова в своем дневнике вспоминает рассказ Александра Николаевича Тихонова :

Он раз поехал с Горьким (он при нем состоял) к Сталину хлопотать за эрдмановского "Самоубийцу".

Сталин сказал Горькому:

Да что! Я ничего против не имею. Вот - Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал - и интонационно). Это мне нравится!

Тихонов мне это рассказывал в Ташкенте в 1942 году и в Москве после эвакуации.

(Дневник Елены Булгаковой. М. 1990. Стр. 301)

Нельзя тут сбрасывать со счета и магическую силу блистательного мхатовского спектакля, изумительную игру актеров, в частности Николая Хмелева, игравшего Алексея Турбина.

И об этом тоже есть запись в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой:

Вечером у нас Хмелев? Разговоры о пьесе. Рассказ Хмелева. Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские) Забыть не могу!

(Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 272)

Еще одним и, может быть, самым впечатляющим свидетельством того мощного воздействия, какое оказала на Сталина пьеса Булгакова "Дни Турбиных", может служить такое наблюдение (лучше сказать - догадка):

В недавние годы смотрел я во МХАТе посредственную постановку нынешних "Турбиных". И вдруг вздрогнул: на лестнице в гимназии Алексей Турбин, обращаясь к юнкерам, сказал слова, напомнившие чью-то другую, известную-известную, знакомую с дней войны интонацию: "Слушайте меня, друзья мои!".

Господи, да как же я сразу не узнал? Это же знаменитое сталинское:

"К вам обращаюсь я, друзья мои!" Кто из современников минувшей войны, начиная от тогдашних школьников, не помнит этой речи 3 июля 1941 года, когда, собравшись, наконец, с силами после острого приступа малодушия и растерянности, яростной обиды на судьбу и обманувшего его Гитлера, Сталин приехал из своего загородного убежища, чтобы произнести эти слова, воззвать к стране, заметная часть территории которой уже была захвачена врагом?

Помню, как слушали мы, дети сорок первого года, под черной бумажной тарелкой репродуктора это, непохожее на торжественные сталинские доклады и недавние речи о бандах троцкистско-зиновьевских двурушников, выступление. Помню тягостные паузы в репродукторе и как что-то звякало, то ли зубы о стакан, когда он отпивал воду, то ли чайная ложка. Оратор волновался перед микрофоном, как, может быть, ни разу в жизни, и оттого говорил с еще более сильным акцентом. Текст речи, который он привез с собой теперь в Кремль, он обдумал за последние бессонные ночи на даче в Волынском. Он знал, что говорить надо коротко, а начать как-то особенно, необычно, сразу завоевав все души, и он сказал:

"Товарищи! Граждане!..Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!"

"Братья и сестры" возникло в его сознании, потрясенном несчастиями последних дней, невольно, как отдаленное воспоминание детства и юности. Это были те трогающие равенством и умиротворением слова священника, его обращение к братьям и сестрам во Христе, которые он привык слышать в семинарской церкви в Тифлисе.

А следом невольно подвернулись под язык знакомые интонации булгаковской пьесы: "К вам обращаюсь я, друзья мои!".

(В. Лакшин. Булгакиада. В кн.: В. Лакшин. Голоса и лица. М. 2004. Стр. 268-269)

Это уже, так сказать, на уровне подсознания. Но и вполне сознательные высказывания Сталина на эту тему не скрывают острой его заинтересованности и пьесой и спектаклем.

Но это все - в приватных разговорах. Что же касается официальных, публичных высказываний Сталина об этой - так сильно впечатлившей его - булгаковской пьесе, то в них он был весьма сдержан. Можно даже сказать, суров:

Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже "Дни Турбиных" - рыба!

Что касается собственно пьесы "Дни Турбиных", то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: "Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь. "Дни Турбиных" есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

(Из письма Биллъ-Белоцерковскому)

"Взять, например, этого самого всем известного Булгакова. Если взять его "Дни Турбиных", чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мысли. Однако - я с точки зрения зрителя сужу. Возьмите "Дни Турбиных", - общий осадок впечатления у зрителя остается какой? Несмотря на отрицательные стороны, - в чем они состоят тоже скажу, - общий осадок впечатления остается такой, когда зритель уходит из театра, - это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди крепкие, стойкие, по-своему честные в кавычках, как Турбин и его окружающие, должны были признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь.

(Из выступления на встрече с украинскими литераторами)

Каждого, кто читал пьесу Булгакова "Дни Турбиных", утверждение Сталина, что пьеса эта есть "демонстрация всесокрушающей силы большевизма" и главное впечатление, с каким посмотревший ее зритель уйдет из театра, это "впечатление несокрушимой силы большевиков", не может не изумить.

Ничего похожего в этой булгаковской пьесе нету и в помине.

Лариосик поворачивает штепсель, и елка вспыхивает электрическими лампочками. Входят Шервинский, Студзинский и Елена.

Студзинский. Очень красиво! И как стало сразу уютно!

Мышлаевский. Ларионова работа. Браво, браво! Ну-ка, Ларион, сыграй нам марш.

Лариосик выбегает и начинает на рояле бравурный марш. Николка выходит, ложится на диван.

Ну вот, все в полном порядке! Ларион, довольно! Поздравляю тебя, Лена ясная, раз и навсегда. Забудь обо всем, и вообще - ваше здоровье. (Пьет.)

Николка трогает струны гитары.

Лариосик. Огни? огни?

Николка (напевает тихо). Скажи мне, кудесник, любимец богов!

Мышлаевский. Ларион. Скажи нам речь. Ты мастер.

Лариосик. Я, господа, право, не умею. И, кроме того, я очень застенчив.

Мышлаевский. Ларион говорит речь.

Лариосик. Что ж, если обществу угодно, - я скажу. Только прошу извинить: ведь я не готовился. Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень, очень много, и я в том числе. Я ведь тоже перенес жизненную драму. Впрочем, я не то! И мой утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны.

Мышлаевский. Очень хорошо про корабль, очень.

Лариосик. Да, корабль. Пока его не прибило в эту гавань с кремовыми шторами, к людям, которые мне так понравились. Впрочем, и у них я застал драму! Но не будем вспоминать о печалях. Время повернулось, сгинул Петлюра. Мы живы! да! все снова вместе! Елена Васильевна, она тоже много перенесла и заслуживает счастья, потому что она замечательная женщина И мне хочется сказать ей словами писателя: "Мы отдохнем, мы отдохнем".

Далекие пушечные удары.

Мышлаевский. Так! Отдохнули!.. Пять? шесть? девять?

Елена. Неужто бой опять?

Шервинский. Нет. Знаете что: это салют.

Мышлаевский. Совершенно верно: шестидюймовая батарея салютует.

Далекая глухая музыка.

Большевики идут!

Все идут к окну.

Николка. Господа, знаете, сегодняшний вечер - великий пролог к новой исторической пьесе.

Студзинский. Для кого - пролог, а для меня - эпилог.

Занавес

Так кончалась у Булгакова последняя - та, что была поставлена МХАТом редакция этой его пьесы.

В предыдущей ее редакции финал был немного иным. Герои пьесы садились за ломберный столик, начинали тасовать карты. Звучали реплики:

- У меня пиковая девятка..

- У меня, конечно, тоже пики.

Оркестровая музыка за сценой сливалась с Николкиной гитарой. А Николка под гитару пел свою любимую юнкерскую:

Уходят и поют

Юнкера гвардейской школы,

Их трубы и литавры,

Тарелки звенят.

Граждане и гражданки

Взором отчаянным

Вслед юнкерам

Уходящим глядят!

Бескозырки тонные,

Сапоги фасонные!

Но реплика о том, что сегодняшний вечер - пролог к новой исторической пьесе, там тоже была. Только там ее произносил не Николка, а Лариосик. А последнюю реплику - "Кому пролог, а кому эпилог?" - не Студзинский, а Мышлаевский.

В спектакле, как он мне запомнился (до войны, подростком, мне посчастливилось его увидеть), в этой финальной сцене вместо Николкиной юнкерской звучала другая песня.

В пьесе ее поют во второй картине первого акта:

Мышлаевский. Давай сюда гитару, Николка, давай!

Николка (с гитарой, поет).

Скажи мне, кудесник, любимец богов,

Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

Могильной засыплюсь землею?

Лариосик (поет).

Так громче, музыка, играй победу.

Все (поют).

Мы победили, и враг бежит.

Так за?

Лариосик. Царя?

Алексей. Что вы, что вы!

Все (поют фразу без слов)

Мы грянем дружное ура! Ура! Ура!

В тексте пьесы эта песня больше не возникает. Только в финальной сцене - намек на нее:

Николка (напевает тихо). Скажи мне, кудесник, любимец богов!

А в спектакле она возникала не раз - как некий постоянный лейтмотив, звучащий то грустно, то весело:

Так громче, музыка, играй победу.

Мы победили - и враг бежит, бежит, бежит?

Так за царя, за Русь, за нашу веру

Мы грянем громкое ура, ура, ура!

В финальной же сцене - после реплики "Большевики идут!" - Мышлаевский, ерничая, запевал:

Так за Совет Народных Комиссаров

Мы грянем громкое ура! Ура! Ура!

На "демонстрацию всесокрушающей силы большевизма" эта глумливая запевка Мышлаевского была похожа еще меньше, чем Николкина юнкерская из раннего булгаковского варианта.

Да и сам Сталин, надо полагать, пятнадцать раз ходил на этот спектакль не для того, чтобы вынести из него "впечатление несокрушимой силы большевиков". И Хмелев с его черными турбинскими усиками наверняка снился ему по ночам совсем не потому, что эти усики утверждали его в мысли, что "даже такие люди" вынуждены были склониться перед всесокрушающей силой большевизма.

Не отрицая силы художественного воздействия волшебного мхатовского спектакля на чуткую к искусству душу вождя, рискну предположить, что для такого необычайного сталинского интереса к нему была еще и другая, быть может, главная причина.

Неограниченный властелин полумира, создатель государственной машины, с которой не могла сравниться ни одна империя прошлого, земной бог, официальный титул которого (величайший гений всех времен и народов, корифей науки, гениальный полководец, основоположник, создатель, зачинатель, лучший друг физкультурников, и прочая, и прочая, и прочая) далеко превосходил количеством и пышностью определений полный титул российских самодержцев, он до конца своих дней не мог отделаться от комплекса неполноценности, от завистливого равнения на последнего отпрыска рухнувшей монархии. Я уверен, что лучшим комплиментом для Сталина, высшей оценкой созданной им империи были бы принятые всерьез полунасмешливые строки поэта: "Амуниция в порядке, как при Николае".

В последние годы сталинского правления этот его эстетический идеал выразился уже с полной очевидностью - вплоть до мелочей: раздельное обучение школьников, школьная форма, раболепно скопированная с формы учащихся старых русских гимназий, деньги - зеленые трешки, синие пятерки, красные десятки: точь-в-точь как царские. (При царе они в народе так и назывались: "зелененькая", "синенькая", "красненькая".)

Так и не отважившийся (в отличие от Наполеона) объявить себя императором, в конце жизни Сталин этих своих политических и эстетических идеалов уже не стеснялся. Но в 20-е и 30-е годы он еще должен был их скрывать.

То, что политическим его идеалом издавна была не мировая революция, не всемирное интернациональное братство пролетариев всех стран, а унитарное, самодержавное государство, проявилось очень рано: в его споре с Лениным о праве Советских республик на самоопределение, вплоть до выхода их из состава Союза. Но от этого было все-таки еще бесконечно далеко до обнажения его потаенной мечты о реставрации Российской империи со всеми атрибутами ее былого величия. До поры это оставалось его тайной любовью.

Вот почему ему снился по ночам Николай Хмелев в роли полковника царской армии Алексея Турбина с его черными усиками.

Но при этом он не мог не считаться с тем, что у тех, кто шел за ним и на кого он - до поры - вынужден был опираться, к полковнику Турбину было совсем другое отношение.

1 августа 1929 года в "Правде" был напечатан отрывок из стихотворной пьесы Александра Безыменского "Выстрел". Одной из ключевых в этом отрывке была такая сцена:

Демидов

И еще я помню брата.

Черноусый офицер

Горло рвал ему, ребята,

И его глаза запрятал

В длинноствольный револьвер.

Братья! Будьте с ним знакомы,

Истязал он денщиков,

Бил рабочих в спину ломом

И устраивал погромы,

Воплощая мир врагов.

Забывать его не смейте!

В поле,

В доме,

Иль в бою,

Если встретите - убейте!

И по полю прах развейте,

Правду вырвавши свою!

Сорокин

Руками задушу своими!

Скажи:

Кто был тот сукин сын?

Все:

Скажи нам имя!

Имя!

И-м-я!

Демидов

Полковник?

Алексей?

Турбин.

О художественных качествах этого текста говорить не стоит - они за пределами литературной критики. Но автору этой стихотворной белиберды очень хотелось, чтобы оценку ей дал Сталин. Не эстетическую, конечно, а - партийную. Он хотел получить от него подтверждение, что в этом его произведении нет ничего мелкобуржуазного или, не дай бог, антипартийного. И был при этом, судя по всему, весьма настойчив.

Настойчивость его увенчалась успехом. Требуемую индульгенцию он от вождя получил:

Тов. Безыменский!

Пишу с опозданием.

Я не знаток литературы и, конечно, не критик. Тем не менее ввиду Ваших настояний могу сообщить Вам свое личное мнение.

Читал и "Выстрел" и "День нашей жизни". Ничего ни "мелкобуржуазного", ни "антипартийного" в этих произведениях нет. И то, и другое, особенно "Выстрел", можно считать образцами революционного пролетарского искусства для настоящего времени.

С комм, приветом И. Сталин

19 марта 1930 г.

(И. Сталин. Сочинения. Том 12. М. 1949. Стр. 200-201)

Сталин, конечно, прекрасно понимал, что снившийся ему по ночам полковник Алексей Турбин - такой, каким его написал Булгаков и каким его играл Хмелев, - денщиков не истязал, рабочих "в спину ломом" не бил и никаких погромов, "воплощая мир врагов", не устраивал. Понимал, что все это - несусветная чушь. Но защищать полковника Турбина от яростной классовой ненависти комсомольского поэта не стал. Да, видимо, и не мог.

Чтобы у советского (не отщепенца вроде Булгакова, а в полном смысле этого слова советского) писателя хватило духу внятно сказать, что с образом бывшего царского офицера вовсе не обязательно связывать представление об изувере, истязавшем денщиков, избивавшем рабочих и устраивавшем погромы, должно было пройти лет двенадцать. И каких лет! Целая эпоха!

Вот в пьесе Константина Симонова "Русские люди" командир Красной Армии Сафонов беседует с бывшим царским офицером Васиным. Дело происходит осенью 1941 года, автобат, которым командует Сафонов, несет большие потери, людей не хватает, и комбат хочет назначить Васина своим начальником штаба:

Сафонов. Вы, я слышал, в русско-японской участвовали?

Васин. Так точно.

Сафонов. И в германской?

Васин. Так точно.

Сафонов. А в германскую войну, я слышал, вы награды имели?

Васин. Так точно. Георгия и Владимира с мечами и бантом.

Сафонов. А чем доказать можете?

Васин. В данное время не могу, так как с собой не ношу, а доказать могу тем, что храню.

Сафонов. Храните?

Васин. Так точно, храню.

Не знаю, как сейчас, но в 42-м году, когда была написана эта симоновская пьеса, подтекст этот двух последних реплик был предельно внятен. Все знали, что хранить все эти годы царские ордена было небезопасно. И вот - все переменилось: то, что еще вчера было криминалом, сейчас стало знаком мужества, верности, офицерской доблести и чести.

А в 20-е и 30-е годы сам Сталин вынужден был таить от своих "неистовых ревнителей" возникшую у него симпатию (может быть, даже больше, чем симпатию) к царскому артиллерийскому полковнику Алексею Турбину. И защищать от этих верных своих псов полюбившуюся ему пьесу Булгакова он тогда мог только вот такими невнятными оправданиями: "на безрыбье, мол, и рак рыба! Пьеса, конечно, антисоветская, но все-таки пользы от нее больше, чем вреда. Он даже и "Бег" разрешил бы поставить, если бы автор согласился добавить к своим восьми "Снам" еще два".

Но он ведь в это время уже прочел обращенное к нему откровенное письмо Булгакова. И прекрасно понял, что за человек этот Булгаков. Во всяком случае, понимал, что никаких новых "Снов" к своим написанным восьми этот строптивец добавлять не станет.

Поэтому и не захотел с ним встречаться.

Булгаков до последнего дня своей недолгой жизни терзался этим проклятым вопросом: почему Сталин передумал, отказался от своего намерения встретиться с ним и поговорить по душам.

Всю жизнь М.А. задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал? И всегда я отвечала одно и то же. А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал после того твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, - разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?

(Дневник Елены Булгаковой. М. 1990. Стр. 300)

Умница Елена Сергеевна объяснила все правильно. Попала, можно сказать, в самую точку.

Я бы только к этому ее объяснению добавил одну самую малую малость.

Сталин вовсе не "раздумал" встречаться с Булгаковым. На самом деле он вовсе и не думал с ним встречаться. У него и в мыслях этого не было.

Перечитаем внимательно последние реплики того телефонного разговора. Вслушаемся в интонацию последних реплик вождя.

Изящно пошутив: "А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся!", он тут же сообразил, что, решив вопрос о "трудоустройстве" драматурга помощником режиссера во МХАТе, он оставил нерешенными все другие - главные - вопросы, поставленные перед ним Булгаковым в его письме. И дал понять ему, что это не телефонный разговор: "Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами".

Но Булгаков принимает это за чистую монету: "Да, да, Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить". Он верит, что это только начало их объяснения, что главное - впереди, в этой обещанной ему личной встрече.

Сталин это вроде как подтверждает: "Да, нужно найти время и встретиться." Но имеющий уши да слышит. Ведь времени для этой встречи у него может и не найтись: мало у него разве других забот? "А теперь желаю вам всего хорошего".

Многие из тех, кому случалось встречаться и разговаривать со Сталиным, уверяли, что если ему это было нужно, он всегда умел очаровать собеседника. Может быть, не все поддавались этому его очарованию, но Булгакова он очаровал. "Он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно", - год спустя вспоминал Михаил Афанасьевич.

Истинный смысл этой сталинской элегантности открылся ему не сразу.

Ссылки: