 |
Откуда берутся стихи - хорошие и плохие
Из Сарнова
Когда Сталин в 1935 году в ответ на письмо Ахматовой дал команду Ягоде немедленно освободить арестованных В.Пунина и Льва Гумилева, об их освобождении звонком на квартиру Пастернака сообщил Поскребышев .
Было это ранним утром. Зинаида Николаевна побежала будить Ахматову. По собственным воспоминаниям, она "влетела" в комнату, отведенную гостье, и тут же ее обрадовала. "Хорошо", - сказала Ахматова, повернувшись на другой бок, и заснула снова.
Ахматова проспала до обеда.
О причинах такой "холодности" на прямой, последовавший много лет спустя вопрос Зинаиды Николаевны она ответила издевательски: "У нас, поэтов, все душевные силы уходят на творчество". На самом деле тогдашняя ее сонливость вполне объяснима - не сон это был, а последствие глубочайшего шока.
(Дмитрий Быков. "Борис Пастернак". М. 2005, стр. 506.)
В воспоминаниях самой Зинаиды Николаевны это изложено несколько иначе:
Через много лет я ей высказала свое недоумение по поводу ее холодности, она ответила, что творчество отнимает большую часть ее темперамента, забот и помыслов, а на жизнь остается мало.
(Борис Пастернак. Второе рождение: Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. М. 1993, стр. 289).
Анну Андреевну Зинаида Николаевна недолюбливала. Но ни малейшего намека на то, что этот ее ответ был издевательским, в ее воспоминаниях нет. Слово "издевательски" принадлежит Д. Быкову .
Ему же принадлежит и такая интерпретация поведения Ахматовой в те дни:
Ахматова немедленно выехала в Москву хлопотать - представления не имея, как и через кого. Остановилась она сначала у Эммы Герштейн (та вспоминала о ее страшном состоянии - "как будто камнем придавили"). Вид ее действительно был ужасен - она, как ведьма, ходила в большом фетровом колпаке и широком синем плаще, ничего вокруг себя не видела." По воспоминаниям Герштейн, Ахматова могла только бормотать: "Коля.. Коля? кровь. (Потом, четверть века спустя, она говорила Герштейн, что сочиняла в это время стихи - верится с трудом.)
(Дмитрий Быков. "Борис Пастернак". Стр. 504.)
В то, во что Дмитрию Быкову "верится с трудом", я верю безусловно. Стихи "приходят" к поэту, не спрашивая его согласия и не выбирая удобное для него время. А когда "приходят", остановить этот их приход уже невозможно. Потому что "ничто не может помешать внутреннему голосу, звучащему с огромной властностью".
Это душевное состояние поэта зовут по-разному: вдохновением, творческим подъемом. Однажды Ахматова назвала его "моментом лирического волнения".
На мой вопрос, как она относится к стихам одной поэтессы, сказала: "Длинно пишет. Все пишут длинно. А момент лирического волнения краток".
(Наталия Ильина. Ахматова, какой я ее видела. В кн.: Воспоминания об Анне Ахматовой. М. 1991.)
На самом деле упрек Ахматовой этой неведомой нам "одной поэтессе" состоит не в том, что та пишет "длинно", в то время как писать надо коротко, стремясь к предельной лаконичности поэтического выражения, ибо "краткость есть сестра таланта" и т.п. Замечание, что все "пишут длинно", означает, что у тех, кто пишет "длинно", стихи - неподлинные. Момент лирического волнения краток, стало быть, стихи, родившиеся "под током" этого лирического волнения, длинными быть не могут. Лирическая поэзия - это "скоропись духа", то есть выражение именно вот этого самого "лирического волнения". А если стихи "длинные", - это значит, что перед нами не что иное, как имитация лирического волнения. Проще говоря, не стихи, а подделка под стихи, фальшивка.
Стихи Ахматовой из цикла "Слава миру" показывают, что имитацией лирического волнения, подделкой, фальшивкой могут быть не только длинные, но и короткие стихи. Даже предельно короткие. Например, вот такие:
Там - в коммунизм пути, там юные леса,
Хранители родной необозримой шири,
И, множась, дружеские крепнут голоса,
Сливаясь в песнь о вечном мире!
А тот, кто нас ведет дорогою труда,
Дорогою побед и славы неизменной, -
Он будет наречен народом навсегда
Преобразителем вселенной.
Надежда Яковлевна Мандельштам , невольная свидетельница появления на свет едва ли не всех стихов своего покойного мужа (невольная, потому что у Осипа Эмильевича никогда не было не то что "кабинета", но даже кухоньки, каморки, где он мог бы уединиться), рассказывает о том, как у них - поэтов - это обычно бывает:
Стихи начинаются так - об этом есть у многих поэтов, и в "Поэме без героя", и у О.М.: в ушах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но еще бессловесная музыкальная фраза. Мне не раз приходилось видеть, как О.М. пытается избавиться от погудки, стряхнуть ее, уйти. Он мотал головой, словно ее можно выплеснуть, как каплю воды, попавшую в ухо во время купания. Но ничто не заглушало ее - ни шум, ни радио, ни разговоры в той же комнате.
У меня создалось такое ощущение, что стихи существуют до того, как написаны. (О.М. никогда не говорил, что стихи "написаны". Он сначала "сочинял", потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряженном улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова.
(Надежда Мандельштам. Воспоминания.)
О том, как это происходило у Ахматовой, Надежда Яковлевна тоже могла судить не только по тому, как об этом говорится в "Поэме без героя", но и но личным впечатлениям (в Ташкенте она жила с Анной Андреевной в одной комнате). Но тут речь идет не об индивидуальных "производственных" навыках того или иного поэта, а о некоем общем законе психологии поэтического творчества:
"в ушах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но еще бессловесная музыкальная фраза. В какой-то момент через музыкальную фразу вдруг проступали слова, и тогда начинали шевелиться губы.
Сочиняя стихи, О.М. всегда испытывал потребность в движении"
Стихи и движение, стихи и ходьба для О.М. взаимосвязаны. В "Разговоре о Данте" он спрашивает, сколько подошв износил Алигьери, когда писал свою "Комедию". Представление о поэзии-ходьбе повторилось в стихах о Тифлисе, который запомнил "стертое величье" подметок пришлого поэта.
(Надежда Мандельштам.. Воспоминания.)
Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам.
Так обстругивается и оформляется ритм - основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова.
Некоторые слова просто отскакивают и не возвращаются никогда, другие задерживаются, переворачиваются и выворачиваются по нескольку десятков раз, пока не чувствуешь, что слово стало на место (это чувство, развиваемое вместе с опытом, называется талантом).
Откуда приходит этот основной гул-ритм - неизвестно. Для меня это всякое повторение во мне звука, шума, покачивания или даже вообще повторение каждого явления, которое я выделяю звуком. Ритм может принести и шум повторяющегося моря, и прислуга, которая ежеутрене хлопает дверью, и, повторяясь, плетется, шлепая в моем сознании, и даже вращение земли, которое у меня, как в магазине наглядных пособий, карикатурно чередуется и связывается обязательно с посвистыванием раздуваемого ветра. Я не знаю, существует ли ритм вне меня или только во мне, скорей всего - во мне.
(Маяковский. "Как делать стихи")
Трудно найти двух более несхожих поэтов, чем Мандельштам и Маяковский. Но сходство творческого процесса у обоих просто поразительное. Это даже не сходство, а - тождество. Совпадает не только весь рисунок "творческого процесса". Совпадают даже частности.
Отметим, однако, главное: слова рождаются не сразу. Они "вылупляются" из гула, из ритма. Сначала в ушах поэта звучит неоформленная, бессловесная музыкальная тема.
Другими словами, на свой лад, но о том же говорит и Ахматова. Недаром Н.Я., осмысляя более близкий ей опыт Осипа Эмильевича, вспоминает ее "Поэму без героя":
Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции "Маскарада" 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой, то ли, когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту, в то время, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 октября 1917 г.). Как знать?
(Петербургские сны Анны Ахматовой. "Поэма без героя". СПб. 2004. Стр. 171)
В течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня (случалось это всюду - в концерте при музыке, на улице, даже во сне).
(Там же. Стр. 152)
Вещи, среди которых я долго жила, вдруг потребовали своего места под поэтическим солнцем.
Они ожили как бы на мгновенье, но оставшийся от этого звук продолжал вибрировать долгие годы, ритм, рожденный этим шоком, то затихая, то снова возникая, сопровождал меня в столь непохожие друг на друга периоды моей жизни.
(Там же. Стр. 154)
Стоит ли объяснять, что процесс появления на свет стихов из цикла "Слава миру" не имел ничего общего с этим таинством рождения подлинных ее поэтических строк, - подтверждать это сопоставлением (противопоставлением) одних строк - другим ("плохих" - "хорошим").
Не довольно ли просто вспомнить лишь некоторые из тех штампов, которые, как детские кубики, складываются в этих ее стихах в готовую, заранее заданную картинку:
Ликует вся страна!
И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик голоса.
Где дремала пустыня - там ныне сады.
Он создан уже - великий чертеж
Грядущего нашей страны.
Когда б вы знали, как спокойно
Здесь трудовая жизнь течет,
Как вдохновенно, как достойно
Страна великая живет!
На глазах наших стал человек
Настоящим хозяином жизни,
Повелителем гор и рек.
Одним порывом благородным
Фронт мира создан против вас!
За целость драгоценных всходов
Великих мыслей и трудов,
За то, чтоб воля всех народов
Сковала происки врагов.
Весь этот набор хорошо нам знакомых советских штампов (перечень их я мог бы длить еще долю) я привел тут, чтобы напомнить, что штамп - не просто свидетельство беспомощности художника, не только результат неспособности его справиться с заданной темой средствами искусства. Штамп, как говорил Станиславский, это способ сказать то, чего не чувствуешь.
Цикл Ахматовой под общим названием "Слава миру" появился не в одном номере "Огонька", а в трех.
В номере 14-м 1950 года - первая подборка, состоящая из стихотворений "Где дремала пустыня, там ныне сады", "И в великой нашей отчизне", "Клеветникам" (два коротких стихотворения под этим общим названием), "Тост", "Москве", "21 декабря 1949 г." (к дню рождения Сталина), и второе стихотворение о Сталине: "И он орлиными очами".
Спустя короткое время в номере 36-м появилась вторая ее подборка под тем же заглавием (Из цикла "Слава миру"). В нее вошли стихотворения: "Песня мира", "30 июня 1950", "1950 год", "С самолета" (три стихотворения под этим названием), "Прошло пять лет и залечила раны", "Покорение пустыни", "Севморпуть".
И, наконец, в номере 42-м - последняя, третья подборка, в которую вошли стихотворения "Где ароматов веяли муссоны", "Поджигателям", "В пионерлагере".
Не каждый - даже из официально признанных корифеев советской поэзии = удостаивался такой чести.
Эти три (подряд) представительные публикации со всей определенностью говорят, что Ахматовой в тот момент был оказан режим наивысшего благоприятствования.
Оказал ей эту честь Алексей Александрович Сурков , бывший в то время не только секретарем Союза писателей , но и главным редактором "Огонька" . Трудно, однако, представить себе, что он решился на это по собственной инициативе.
Забегая вперед, тут надо сказать, что Алексей Александрович и раньше и потом благоволил к Ахматовой. В отличие от Пастернака, которого постоянно и злобно травил, Ахматовой он неизменно старался оказывать покровительство. На свой лад, конечно: тщательно вымарывая из ее книг, которые пытался протолкнуть в печать, все живое, "ахматовское", и требуя, чтобы она сочинила еще что-нибудь, "по-настоящему советское".
Но в этом случае, я думаю, указание было получено "сверху". С самого высокого верха.
Об этом, помимо всего прочего, говорит еще и тот факт, что вторая и третья журнальные подборки Ахматовой увидели свет уже после того, как до Сталина дошло ее письмо, в котором она умоляла вождя вернуть ей сына. Да и трудно представить себе, чтобы прежде, чем решить печатать ее стихи о Сталине, появившиеся уже в первой подборке, их не показали "Хозяину".
Главной своей цели - ни стихами, ни письмом, - Ахматова не достигла. Санкцию на освобождение сына вождь не дал. Но к ее трудному, - можно даже сказать отчаянному положению снизошел и, как видно, дал команду оказать ей тот самый режим наивысшего благоприятствования. Выразилось это не только в публикации аж целых трех ее стихотворных подборок, что само по себе значило немало (это ведь был сигнал, знак согласия на ее возвращение в официальную советскую литературу), но и в последовавшей вскоре более важной акции: 14 февраля 1951 года Ахматову восстановили в правах члена Союза советских писателей .
Ссылки: