 |
О пьесе А.Н. Толстого "Бунт машин"
Куда только не заносит русского человека у А.Н. Толстого в его романах, повестях, рассказах, пьесах.
Взять хотя бы пьесу "Бунт машин", которую он сочинил в начале 1924 года. Вообще-то слово "сочинил" тут не очень уместно, поскольку пьеса эта была не собственным его сочинением, а переделкой (можно даже сказать - перелицовкой) известной пьесы Карела Чапека .
В августе 1923 года, вернувшись из эмиграции в СССР, Алексей Николаевич дал интервью сотруднику журнала "Жизнь искусства", в котором, рассказывая о ближайших своих творческих планах, между прочим, сообщил:
В настоящее время я работаю над двумя переводными пьесами.
Первая из них - чешская пьеса Чапека "Бунт машин". Это динамитная по содержанию и динамическая по силе развития действия пьеса, но написанная, к сожалению, неопытной рукой.
Пьесу придется, как говорят французы, "адаптировать", приспособить к русской сцене. Ее надо, что называется, взять в работу - выбросить все мелкие недостатки, провалы и недоделанности.
("Жизнь искусства", 14 августа 1923 года)
Утверждение Толстого, что пьеса Чапека, о которой шла речь, была написана неопытной рукой, мягко говоря, не соответствовало действительности. Пьеса "RUR", созданная Чапеком весной 1920 года, принадлежит к числу самых блистательных творений этого замечательного писателя. Именно эта пьеса принесла Чапеку мировую известность. (Кстати, именно из этой пьесы вошло в наш язык придуманное Чапеком слово "робот".) Говоря, что пьесу придется "взять в работу" и по ходу этой работы выбросить из нее все портящие ее "недостатки, провалы и недоделанности", Алексей Николаевич делал, что называется, хорошую мину при плохой игре.
Но тут он по крайней мере не скрывал, что суть этой его новой работы будет состоять в том, чтобы "адаптировать", приспособить к русской сцене пьесу, написанную другим автором.
Но публикуя эту свою "адаптацию" чужой пьесы (в 1924 году - сперва в февральском номере журнале "Звезда", а потом и отдельным изданием), А.Н. представил свою роль в создании этого текста уже иначе. Он предпослал этой своей публикации такое предисловие:
Написанию этой пьесы предшествовало мое знакомство с пьесой "Рур" чешского писателя К. Чапека. Я взял у него тему. В свою очередь тема "Рур" заимствована с английского и французского. Мое решение взять чужую тему было подкреплено примерами великих драматургов.
Тут уж он делал хорошую мину при совсем плохой игре. Что, надо сказать, сразу было замечено и отмечено:
С его (Чапека) пьесой "RUR" случилось, на мой взгляд, нечто нехорошее и, пожалуй, небывалое в русской литературе. Посылаю Вам пьесу Алексея Толстого "Бунт машин". Хотя Толстой и не скрывает, что он взял тему Чапека, но он взял больше, чем тему,
- Вы убедитесь в этом, прочитав пьесу. Есть прямые заимствования из текста Чапека, а это называется словом, не лестным для Толстого, и весьма компрометирует русскую литературу. Лично я очень смущен.
(Из письма A.M. Горького И. И. Калиникову. 1 июня 1924 года. В кн.: А.Н. Толстой. Материалы и исследования. М. 1985. Стр. 158)
Смущен этим обстоятельством был не один Горький. Но это не помешало толстовскому "Бунту машин" выдержать 36 представлений на сцене Ленинградского Большого драматического театра . И это при том, что одновременно в том же Ленинграде, в Передвижном театре П.П. Гайдебурова , шла пьеса Чапека "RUR", не "адаптированная", а честно переведенная на русский язык с чешского.
То ли потому, что в тот момент не случилось с ним рядом Маршака, то ли по другой какой-нибудь причине (или по совокупности причин), но такой жемчужины, какая родилась из его обращения к сказке Коллоди "Пиноккио", из обращения к пьесе Чапека у него не вышло. Пьеса "Бунт машин" так и осталась бледным слепком с блистательной пьесы Карела Чапека.
Но была в этой его пьесе одна изюминка. Не заимствованная, а его собственная. Приспосабливая пьесу Чапека к русской сцене, А.Н. Толстой ввел в нее еще одну фигуру. В списке действующих лиц этот новый персонаж был обозначен как Обыватель. Собственно, действующим лицом в прямом смысле этого слова он не был. По первоначальному авторскому замыслу он должен был появляться на авансцене перед каждым действием - или даже перед каждой картиной - и перед поднятием занавеса забавлять публику чем-то вроде этакого незатейливого конферанса:
Действие первое
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Обыватель (перед занавесом). Электротехник в здешнем театре мне знакомый. Пошли в пивную. Я говорю: "Решительно не знаю, что теперь делать, - сократили. А есть, пить надо, эх, господа!" Он говорит: "Да, это тебе не фунт гвоздей". Я говорю: "Товарищ, неужели меня не пожалеешь?" Он говорит: "Безусловно я тебя пожалею". И вот, видите, подвизаюсь на театральных подмостках. Ролишка маленькая, большей частью в толпе. И смех и грех, ей-богу! То есть - слава труду! А сегодняшняя пьеса, по-моему, очень неприятная, страшная. Я бы ни за что не стал тратить деньги и время, чтобы у меня целый вечер волосы стояли дыбом. Я понимаю: напиши автор про что-нибудь обыкновенное, обывательское. Оставьте, оставьте, господа, именно - про обывательское, нам понятное. Не без приятности провели бы вечерок. А вы поглядите, что здесь наворачивает автор. Мало ему всех неприятностей, которые свалились на нашу шею? Дело вот в чем. В Тихом океане, на тропическом острове, устроена громаднейшая фабрика, где приготовляются фабричным путем из морских водорослей кто бы вы думали?.. Люди! Искусственные работники!
На первых порах в этой роли комментатора происходящих событий, освещающего их со своей, обывательской точки зрения, и выступает этот толстовский персонаж. Но с каждым новым его появлением открываются в нем новые черты. Все яснее высвечивается его облик - российского человека, прошедшего через все перипетии русской революции и Гражданской войны и вот теперь попавшего в фантастическую европейскую передрягу.
А вскоре роль "объясняющего господина" становится ему тесна. Постепенно он втягивается в эту новую для него ситуацию, применяется к ней, сам начинает совершать продиктованные этой ситуацией действия и вот уже становится в полном смысле этого слова действующим лицом.
Начинается с того, что он решает - сам не зная, зачем, - тоже купить себе искусственного человека - робота.
СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Обыватель и 088 проходят перед занавесом
Обыватель. Дурья ты голова, скотина, мало тебя пороли, бить тебя надо по башке, голова у тебя редькой! Чем я тебя, дурака, кормить буду? Где у меня деньги?.. Лопаешь ты, как буйвол? Одно у тебя на уме - дорваться до еды.
(Публике.) - Купил его на последние гроши, - Васькой зовут. А зачем купил - сам не знаю. Боюсь, как бы не сбесился.
(Опять к 088.) - Зачем ты мне на ногу наступил, урод? Пойди и без денег ко мне не возвращайся, доставай откуда хочешь. Я знать ничего не знаю! Стой! Смотри, Васька, бумажники больше в трамвае не дергать! То- то. А ты уж так сразу и догадался? Паразит! Иди!
(Публике.) - Я ему говорю: денег достань! Догадался, - влез и весь трамвай обчистил! Ну, конечно, неприятность с полицией. Тем только и отругался - говорю: он искусственный, он не разбирает того, что твое, что мое. Сволочь!..
И тут вдруг оказывается удивительная вещь. Оказывается, что этот неизвестно для чего введенный в эту пьесу и вроде даже совсем ей ненужный персонаж - единственный в ней живой человек.
Все остальные персонажи, - не только роботы, но и нормальные люди, родившиеся естественным путем, от отца с матерью, носящие человеческие имена, а не цифровые обозначения (Пуль, Морей, Герберт, Крепсен), рядом с ним кажутся искусственными.
Кто они? Немцы, англичане, бельгийцы, американцы? Пойди пойми. Да это и неважно. А вот национальная принадлежность введенного А.Н. Толстым в пьесу Чапека Обывателя сомнений не вызывает.
Не вызывает же она сомнений не столько потому, что купленного им на последние гроши искусственного человека он назвал русским именем "Васька", сколько сам этот факт, внятно говорящий, что не может он раствориться в этом бездушном, безнациональном, стандартизованном мире, где человека, хоть бы даже и искусственного, называют безличной цифровой формулой.
Действие третье
СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ
Обыватель. Вот и хорошо: семечек не грызете, на пол не плюете, табаку не курите, а если кто-нибудь и выражается, то - шепотом, чтобы не было слышно.
От всей души приветствую культурное завоевание. В прошлом году засел в партере один гражданин. Полный картуз у него семечек, грызет - плюет прямо под ноги незнакомой гражданке. Затем начинает выражаться: говорит слова особого назначения. Я - к нему:
- Гражданин, вы кто такой?
- Оставьте меня, я профессор!. А какой он профессор, - пьяный до того, что дышать нельзя рядом?
Что касается слов "особого назначения", то они тут поминаются не зря. И в этом же своем монологе толстовский Обыватель разъясняет нам, что это за слова и в чем заключается это самое их особое назначение:
В двадцать первом году стоял я в очереди у заколоченного продовольственного магазина. Обращается ко мне один человек, - он тоже потом профессором оказался, ученый из Академии наук.
Вот вы, - он мне говорит, - удивляетесь, гражданин, что мы все стоим и выражаемся. А знаете ли вы, откуда произошли эти самые слова особого назначения?
Я говорю: "Извиняюсь, не знаю, хотя вы и лезете ко мне с пошлостью".
Он говорит: "Произошли они в отдаленнейшие времена. Представьте себе: идет по лесу славянин и натыкается нос к носу на саженного парня. Куда податься? И хочет он этому парню доказать, что он ему отец, чтобы тот его не убил до смерти. Вот наш славянин и говорит тогда священные слова, то есть, по-нашему, выражается, сами понимаете как. Парень видит - перед ним папаша, и - бух в ноги. А вы смотрите, - профессор мне говорит, - что русский народ сделал со своими исконными, священными словами.
И тут он рукой махнул "эх, русский народ!.."
- Ух, граждане, так же ведь давеча можно было одним словечком предотвратить надвигающиеся кошмарные события? А теперь - поздно. Три тысячи "человек-люкс" выпущены с фабрики, и все проданы. (Вытаскивает газету.) Телеграмма из Сан-Франциско! "Искусственные работники бросают работу. Настроение тревожное. Жизнь остановилась. Вызваны войска. Население в панике и спешит покинуть пределы штата."
Нет, я решил принять самое деятельное участие в ходе пьесы! Не допущу!.. Для моральной поддержки выписываю Фаину Васильевну!
Сказано - сделано. Купленный на последние гроши "Васька" получает наконец осмысленное, хотя и трудновыполнимое задание:
Обыватель. Вот тебе, Васька, письмо, передашь Фаине Васильевне, моей супруге. Здесь адрес: от угла третий дом; в парадное не ходи, оно заколоченное, а заверни за угол, в ворота, и, как дойдешь до моей двери, - стучи. Фаина Васильевна испугается, окликнет: кто тут? Говори: письмо от супруга. Она, конечно, не поверит, подумает - налетчик. А ты божись, проси отворить. Она в другой раз не поверит, скажет, что сейчас позовет домуправа и дворника, и будут тебя бить. А ты не бойся, опять стучи, проси смотреть на тебя в щель. Тогда она отворит. Передашь письмо и деньги, а на словах скажи, что, мол, я в эмиграции заскучал, хотя вращаюсь среди высшей буржуазии. И возьми ты Фаину Васильевну и вези ее прямо сюда. Ну, иди, иди, а то некогда!
Как "Васька" сумел справиться с этим заданием, мы не узнаём. Узнаём только, что он с ним справился. И вот любящие супруги уже вместе - барахтаются в немыслимых событиях грандиозной европейской свары: искусственные люди, роботы, восстали, и началась тут такая каша, в сравнении с которой то, что наш Обыватель со своей Фаиной Васильевной пережили на Родине, может показаться детскими игрушками.
Но этот пережитый ими отечественный опыт помогает им и тут не пропасть:
СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дома с бесчисленными темными, выбитыми окнами уходят в небо. Багровое зарево. Вдали, в узких и глубоких улицах видны пылающие небоскребы. Глухие взрывы. Темно. Пусто, валяется несколько трупов. Появляется Обыватель.
Обыватель. Никого нет. Иди, Фаина Васильевна!
Фаина Вас. Боюсь, не могу. Зачем ты меня сюда завез, дурак старый, мало тебе своего беспорядка?
Обыватель. Ведь кто же знал, Фаина Васильевна?
Они идут. Из-за угла вырастает искусственный человек с ружьем.
Искусств, человек. Прохода нет.
Обыватель. Товарищ, мы свои.
Фаина Вас. Товарищ искусственный, мы с товарищем мужем за хлебом вышли.
Искусств, человек. Прочь!
Обыватель. Хорошо, хорошо, сейчас уйдем. (Отходит.)
Фаина Вас. Я тебе говорила. Тетеря!
Обыватель. А ты ори на весь Нью-Йорк, пушка, орала.
Идут к другому углу.
Фаина Вас. Ты говори им, что ты искусственный! Из-за другого угла выступает второй искусственный человек.
Второй искусств. человек. Ваши документы.
Обыватель. Товарищи, мы оба искусственные.
Фаина Вас. Товарищи, протрите глаза, своих задерживаете. Какие мы люди, даже странно? Тьфу, вот я на людей.
Второй искусств. человек. Пропуска?
Обыватель. Я даже этого слова не понимаю. Какие документы, пропуска?.. Я искусственный, тружусь, как собака, кровь из меня пьют проклятые эксплоататоры. Сегодня не выдержал, восстал с оружием в руках.
Второй искусств. человек. На какой фабрике сделаны?
Обыватель. Сделан я, товарищ, в Москве, на первой советской фабрике, Пресненского района. Конечно, материал, работа у нас не то, что у вас: страна мужицкая. Ляпают кое-как!
Пробегают, обхватив голову руками, нагнувшись, несколько фигур. Выстрелы.
Первый искусств. человек. Стой!
Второй искусств. человек. Стой!
Обыватель. Бейте их, паразитов. Стреляйте в них, товарищи!.. Лови, держи! Поездили на нашем горбе!..
Ну как тут не вспомнить - еще раз - слова Бунина:
Написал он в "советской" России особенно много и во всех родах. Написал немало такого, что просто ужасно по низости, пошлости, но даже и в ужасном оставаясь талантливым.
Ссылки: