Немецкий менталитет, война и судьба Германии

Страшная судьба Германии, чудовищная катастрофа, к которой она пришла, завершая новейший период мировой истории, - вот что привлекает всеобщий интерес, пусть даже интерес этот и далек от всякого сострадания.

Человеку, родившемуся немцем, в наши дни едва ли пристало взывать к состраданию, защищать и оправдывать Германию. Но разыгрывать из себя непреклонного судью и, угодливо поддерживая безграничную ненависть, которую его народ возбудил против себя, проклинать и поносить этот народ, а себя самого выставлять воплощением "хорошей Германии", в противоположность злой, преступной нации, с которой, мол, он не желает иметь ничего общего, - такому человеку, как мне кажется, тоже не к лицу.

Если ты родился немцем, значит, ты волей-неволей связан с немецкой судьбой и немецкой виной.

Томас Манн . Собрание сочинений. Том десятый. М. 1961. Стр. 304 - 305.) Ответ Томаса Манна на вопрос о том, в чем состоит эта немецкая вина, как будто не имеет ничего общего с ответами Эренбурга на этот проклятый вопрос. Но кое-что общее в этих - очень разных - ответах все-таки есть. Общее это состоит в том, что оба писателя в самом, как теперь говорят, менталитете немецкого народа попытались увидеть нечто такое, что позволило этому умному и цивилизованном народу соблазниться звериной, разбойничьей идеологией гитлеризма. Вот что написал однажды К. Симонов , вспоминая о той исключительной роли, которая выпала Эренбургу в военные годы:

Тогда, в войну, я, наверное, так же, как и другие читатели Эренбурга, не думал над истоками его публицистики. Тогда, в годы войны, мы, по правде говоря, не знали и истории создания "катюш" и не раздумывали над тем, в результате каких многолетних трудов и усилий они вдруг появились на фронте. Для нас было главным то, что они появились и ударили по фашистам! Так это было и с прямым и сокрушительным действием военных статей Эренбурга. Люди, причастные к войне, не размышляли над тем, откуда и как он появился, они радовались тому, что он есть! Теперь мы вроде уже хорошо знаем, "откуда и как он появился", из какого опыта, из каких жизненных впечатлений вырос антифашистский накал его военных статей. Ранняя искушенность в политике, в которой он уже давно не был дилетантом. Антифашистский конгресс писателей в защиту культуры , одним из главных организаторов которого он был. И, наконец, самое главное - война в Испании , в которой, защищая молодую испанскую республику от головорезов Франко, Гитлера и Муссолини, приняли участие все антифашисты планеты. Не буду отрицать, все это, конечно, тоже свою роль сыграло. Но началось это у него раньше. Гораздо раньше. Маленьким мальчиком я подъезжал впервые к Берлину. Раскрыв толстую непонятную книгу, похожую не то на Библию, не то на учебник тригонометрии, мать сказала мне:

- Мы приедем в Берлин в девять часов двенадцать минут. Я не поверил ей. Я ведь знал тогда только русские вокзалы, с тремя звонками, с неторопливыми пассажирами, попивающими чай, с флиртующими телеграфистами и душистой черемухой. Я знал, что, если побежать сорвать ветку черемухи, поезд не уедет, - поезд поймет, что нельзя без черемухи. Помолчав, я переспросил:

- Ну, а часов в десять или в одиннадцать мы все же приедем? Тогда мать, усмехнувшись, ответила;

- Здесь поезда никогда не опаздывают. Помнится, когда поезд действительно подошел к вокзалу Фридрихштрассе, и я, взглянув на часы, увидел девять часов двенадцать минут, я не обрадовался, - нет, я испугался. Ничто в тот день не могло исцелить меня от испуга перед непонятной точностью: ни ореховые торты, ни базары, где за одну марку можно было купить сказочный пенал. Теперь я знаю: здесь ничто не опаздывает. (Илья Эренбург. Виза времени. Л. 1933. Стр. 33.)

В уличных уборных Берлина - висит надпись: "Не позже чем через два часа после сношения с женщиной поспеши в ближайший санитарный пункт",- и адрес. Я не возражаю. Я только слегка боюсь людей, которые не пропустят этих "двух часов", которые обо всем вспомнят вовремя: подыскать женщину, съесть шницель, предаться любви и забежать в ближайший санитарный пункт. Для них уже не нужны никакие стрелки: они, кажется, рождаются с огромным сигнальным диском в груди. (Там же. Стр. 35-36.)

Я не знаю, уважают ли здесь литературу, но книгу здесь безусловно уважают. В России с книгой обращаются, как с проституткой: ее берут на одну ночь. Ее заливают слезами или супом, ее тискают и рвут. Она знает проклятья, нежные признанья, безумствования. Но прочитанная, она не получит права даже на скромное местечко в деревянной богадельне. Ее оставляют в пустом вагоне вместе с окурками и яичной скорлупой.

В Германии с книгой не безумствуют, не играют ею, - это неотделимая частица семейной жизни. Из нее выдаивают полезные афоризмы и с нее бережно смахивают пыль. Она укорачивает вечера, и она повышает духовный кредит ее владельца. Книга без переплета здесь выглядит неприлично, как женщина нагишом; но и переплет без книги возмутил бы любого немца: а высокие мысли? а веселые анекдоты? а полезные афоризмы?.. Я решаюсь сказать, что Германия - страна книги. Однообразие формы и свинцовый, тяжелый воздух позволяет говорить о полиграфическом пафосе страны.

Люди здесь мнятся мне типографским шрифтом, а дни - образцовой работой огромного линотипа. Даже идеологические и политические страсти напоминают перебранку маниакально-исполнительных корректоров. (Там же. Стр. 42-43.)

В своих военных статьях, особенно сорок первого года, Эренбург постоянно цитировал прочитанные им дневники убитых немцев - офицеров, ефрейторов, фельдфебелей. Эти цитаты он сопровождал своими гневными, саркастическими, презрительными комментариями:

Передо мной дневник ефрейтора Цохеля из Висбадена, п/я 22408. Цохель не страдает многословием, лаконически он записывает:

"На марше. У крестьян хлеб, молоко, масло, Привал в Лахове. Вечером свиные котлеты и картофель. Вот что записал ефрейтор Цохель из Висбадена 25 июля:

Темная ночь. Звезд нет. Ночью пытаем русских.

Деловито, спокойно, тем же почерком, что и записи о свиных котлетах! Мы знали, что гитлеровцы "несимпатичная раса". Но с каждым днем мы узнаем все о новых и новых преступлениях фашистов. Говорят: "звери". Нет, звери лучше. Звери не мучают для удовольствия. Звери не ведут дневников. Со зверей не взыщешь. Другое дело - ефрейтор из Висбадена, который аккуратно пытает человека, потом берет тетрадку и записывает: "Пытал".

(Илья Эренбург. Война. Июнь 1941 г. Апрель 1942 г. М. 1942. Стр. 70-71.) Мудрено ли, что этот ефрейтор Цохель из Висбадена, одним и тем же ровным, аккуратным почерком записывающий в своем дневнике, как он вечером поедал свиные котлеты с картофелем, а ночью пытал пленных русских, напомнил ему тех ужаснувших его берлинцев, которые "обо всем вспомнят вовремя: подыскать женщину, съесть шницель, предаться любви и забежать в ближайший санитарный пункт". Но у него были и другие, еще более красноречивые воспоминания. О делах совсем давних, но - один к одному - совпавших с теперешними, сегодняшними его впечатлениями.

В 1914 году, когда началась Первая мировая война , Эренбург стал печатать в "Биржевке" - "Биржевых ведомостях" свои фронтовые очерки. Потом они составили его небольшую книгу "Лик войны". Вот одна небольшая цитата из этой ранней, юношеской его книги:

В Пикардии немцы отошли на сорок - пятьдесят километров. Повсюду видишь одно - сожженные города, деревни, даже одинокие домики. Это не бесчинство солдат; оказывается, был приказ, и саперы на велосипедах объезжали эвакуируемую зону. Это - пустыня. Города Баном, Шонн, Нель, Ам сожжены. Говорят, что немецкое командование решило надолго разорить Францию. Пикардия славится грушами, сливами, повсюду фруктовые сады вырублены. В поселке Шон я сначала обрадовался: груши, посаженные шпалерами, не срублены. Я подошел к деревьям и увидел, что они все подпилены, их было свыше двухсот. Французские солдаты ругались, у одного были слезы на глазах.

Осенью 1943 года, в Глухове, накануне освобожденном нашей армией, он увидел фруктовый сад, а в нем - точно же, как тогда, 1916-м, - аккуратно подпиленные яблони. Листья еще зеленели, на ветках были плоды. И наши солдаты ругались, как 27 лет назад французские солдаты в Шоне.

Ксенофобией Эренбург не страдал. Во всяком случае, он был бесконечно далек от того, чтобы отождествить античеловеческую сущность гитлеризма с немецкой ментальностью. Но он не мог не видеть, что именно благодаря вот этим самым, издавна ненавистным ему, чертам немецкой ментальности немецкий обыватель оказался способен не просто притерпеться к гитлеровскому режиму и даже не просто принять его, но ощутить этот страшный, бесчеловечный режим в полном смысле этого слова своим.

Вышедшая в 1942 году книга Эренбурга "Война" , в которую вошли самые первые его военные статьи, открывалась разделом, который назывался "Немцы". Не "Фашисты", а именно "Немцы". Ничего выделяющего его голос из общего хора в этом не было. Все тогда говорили не "фашисты", а "немцы". Но Эренбург вкладывал в это слово еще и свое личное знание, свой личный опыт, свою старую, давнюю, личную неприязнь к этой самой немецкой ментальности.

Когда он писал Сталину

"Я выражал не свою линию, а чувства нашего народа", он говорил правду. Он, быть может, искренне считал, что никакой своей линии у него нет. Но на самом деле своя линия у него была. Просто до определенного момента она не расходилась с линией Сталина. Иногда она была естественным выражением официальной линии. Иногда шла параллельно ей. Иногда, как это было после вступления на немецкую территорию, - почти противоречила официальной линии.

Когда министры иностранных дел проводят свою линию с такой неслыханной последовательностью, они должны стреляться при перемене линии. Эренбург не ушел, он отступил, оставшись "моральной левой оппозицией" к спокойной политике наших оккупационных властей.

(Борис Слуцкий. Записки о войне. В кн: Борис Слуцкий. О других и о себе. М. 2005. Стр. 19.)

А вот в том его утверждении, что он выражал чувства нашего народа, не было уж совсем ни малейшей натяжки, никакого, даже самого крошечного зазора между смыслом этой формулировки и действительным положением дел.

Ссылки: