Зощенко: "Я ВСЕГДА ШЕЛ С НАРОДОМ."

Эта фраза Зощенко из его письма Сталину почти дословно совпадает с двустишием из ахматовского "Реквиема":

Я была тогда с моим народом.

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Реплика из лояльного (мало сказать лояльного - верноподданного) обращения проштрафившегося писателя к вождю - и строки из крамольной поэмы, которую Ахматова не решалась доверить бумаге: каждого, кому отваживалась прочесть только что родившуюся новую строфу, заставляла выучить ее наизусть и тотчас же сжигала.

Может быть, Зощенко говорил не о том, о чем Ахматова? Вкладывал в эти свои слова совсем другой смысл, противоположный тому, какой в свои стихотворные строки вложила она?

Нет, они говорили об одном и том же.

Письмо Зощенко, начатое уверением, что он "всегда шел с народом", кончалось так:

Мне весьма тяжело быть в Ваших глазах - человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.

Эти слова, как, впрочем, и тон всего письма, не оставляют сомнений в его искренности. Но тут есть некоторая странность.

Получается, что подозрение в том, что он "отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров", задело его больнее, чем то, что его на всю страну ославили подонком и трусом, в годы войны окопавшимся в глубоком тылу.

Это тем более странно, что никакие помещики и банкиры в постановлении ЦК и докладе Жданова не упоминаются.

Некоторый свет на эту странность проливает самое начало письма:

"Я никогда не был антисоветским человеком!". Очевидно, быть антисоветским человеком в представлении Зощенко - это и значит быть на стороне помещиков и банкиров.

Но есть тут и что-то еще. Какая-то, я бы сказал, личная задетость.

Создается впечатление, что подозрение в сочувствии помещикам и банкирам оказалось для него таким нестерпимо болезненным потому, что оно в чудовищно искаженном виде представляет не только его жизнь, но и какую-то - очень важную - грань его личности, самого строя его души.

Так оно на самом деле и было.

На столе керосиновая лампа под кокетливым розовым абажуром. Мы играем в преферанс.

Мои партнеры - толстая дама Ольга Павловна, старик с гнилыми зубами и его дочь - молодая красивая женщина Вероника. Это бывшие помещики из соседних районов. Они не пожелали уехать далеко от своих владений. Сняв у крестьян эту избу, они живут здесь на правах частных людей.

Вот уже четыре часа мы сидим за столом. Мне осточертела эта игра. Я бы с наслаждением ее бросил. Но мне неудобно - я в проигрыше.

Мне безумно не везет. Везет Ольге Павловне, которая с каждой удачей делается все более шумной и радостной.

Сдавая карты, она говорит:

- Получу свое "Затишье", немного попорю своих мужиков, и все пойдет по-старому.

- После такой революции только лишь попорете? - спрашивает гнилозубый старик.

Ольга Павловна, прекратив сдачу, говорит:

- Я не такая безмозглая, чтобы сажать в тюрьму своих мужиков. Я не намерена остаться без рабочей силы!

- Ну, нет, почтеннейшая Ольга Павловна, - говорит старик. - Я категорически не согласен с вами. И буду возражать против вашей политики. Двоих я вешаю - я знаю кого. Пятерых отправлю на каторгу. Остальных - порю и штрафую. Пусть они год работают только на меня.

Я бросаю свои карты так, что они подскакивают на столе и рассыпаются по полу.

- Негодяи, преступники! - говорю я тихо. - Это из-за вас такая беда, такая темнота в деревне, такой мрак!

Я выгребаю из карманов деньги и швыряю их на стол.

Меня колотит лихорадка.

Я выскакиваю в сени и, нащупав шубу, с трудом всовываю в нее свои руки.

Я иду во двор. Вывожу лошадь из ворот. Ложусь в розвальни.

Над моей головой темное небо, звезды. Вокруг снег, поля. И ужасная тишина.

Зачем я приехал сюда? Для чего я тут, среди птиц и шакалов? Я завтра же уеду отсюда.

(М. Зощенко. "Перед восходом солнца")

Книга Зощенко "Перед восходом солнца" непохожа на другие его книги. В этой книге он попытался понять и объяснить самому себе свою душу.

Сравнительно недавно в бумагах Гоголя была найдена запись, судя по всему, представлявшая набросок какого-то его неосуществленного замысла:

Припомнить все случаи, которые производили самые сильные смущения и душевные страдания.

Какие именно из этих душевных страданий были сильнее других и невыносимей.

Почему они невыносимы и почему нельзя преодолеть их.

Собрать и изложить это непреодолимое и доказать, что точно никакими силами нельзя преодолеть его.

В заключение рассмотреть в самом себе, какие нервы в нас чувствительнее и раздражительнее прочих.

Гоголь этот свой замысел не осуществил.

Его осуществил Михаил Зощенко в своей книге "Перед восходом солнца".

Во всяком случае, он сделал в ней нечто поразительно похожее на то, что задумывал совершить Гоголь.

"я понял ясно, что причина моих несчастий кроется в моей жизни. Нет сомнения - что-то случилось, что-то произошло такое, что подействовало на меня угнетающим образом.

Но что? И когда это случилось? И как искать это несчастное происшествие? Как найти эту причину моей тоски?

Тогда я подумал: надо вспомнить мою жизнь. И я стал лихорадочно вспоминать. Но сразу понял, что из этого ничего не выйдет.

Нет нужды все вспоминать, подумал я. Достаточно вспомнить только самое сильное, самое яркое. Достаточно вспомнить только то, что было связано с душевным волнением.

(М. Зощенко. "Перед восходом солнца")

И он вспоминает - все самое мучительное, самое больное, оставившее самый глубокий шрам в его душе.

Это я к тому, что воспоминание о том, как он играл в преферанс с помещиками, поселившимися в крестьянской избе, и о том, чем кончилась эта их мирная игра, принадлежит к числу самых важных, душевно значимых его воспоминаний.

Другим, не менее, а может быть, даже еще более значимым было такое его воспоминание:

Бывшая помещичья усадьба "Маньково" в Смоленской губернии. Сейчас здесь совхоз.

При исполкоме я прилично сдал экзамены на звание птицевода. И теперь я заведующий птицеводческой фермой.

На третью неделю я позволяю себе небольшие прогулки в окрестности.

Я хожу по проселочным дорогам. По временам встречаю крестьян.

Всякий раз меня ошеломляют эти встречи. Шагов за пятнадцать крестьянин снимает свою шапку и низко кланяется мне.

Я вежливо приподнимаю свою кепку и сконфуженно прохожу.

Сначала я думаю, что эти поклоны случайны, но потом вижу, что это повторяется всякий раз.

Быть может, меня принимают за какую-нибудь важную шишку?

Я спрашиваю старуху, которая только что поклонилась мне почти в землю.

- Бабушка, - говорю я, - почему вы так кланяетесь мне? В чем дело?

Поцеловав мою руку и ничего не сказав, старуха уходит.

Тогда я подхожу к крестьянину. Он пожилой. В лаптях. В рваной дерюге. Я спрашиваю его, почему он содрал с себя шапку за десять шагов и поклонился мне в пояс.

Поклонившись еще раз, крестьянин пытается поцеловать мою руку. Я отдергиваю ее.

- Чем я тебя рассердил, барин? - спрашивает он.

И вдруг в этих словах и в этом его поклоне я увидел и услышал все. Я увидел тень прошлой привычки жизни. Я услышал окрик помещика и тихий рабский ответ. Я увидел жизнь, о которой я не имел понятия. Я был поражен, как никогда в жизни.

- Отец, - сказал я крестьянину, - вот уже год власть у рабочих и крестьян. А ты собираешься лизать мне руку.

- До нас не дошло, - говорит крестьянин. - Верно, господа съехали со своих дворов, живут по хатам. Но кто ж его знает, как оно будет?

Я иду с крестьянином до его деревни. Я захожу в его избу.

На каждом шагу я вижу чугунную тень прошлого.

("Перед восходом солнца")

Из этой картинки ясно видно, что отношение Зощенко к народу было весьма далеко от ортодоксально-советского, согласно которому народ радостно принял революцию, с оружием в руках отстоял свою, рабоче- крестьянскую власть от помещиков и капиталистов и теперь, исполненный того же радостного энтузиазма, уверенно строит новую жизнь.

Именно это отношение определило самую основу его литературной работы. И оно оставалось таким и десять лет спустя. Вокруг во все трубы трубили, что народ - творец истории, единственный хозяин своей судьбы, а он в это время писал Горькому:

- Я давно уже перестроил и перекроил свою литературу. И из тех мыслей и планов, которые у меня были, я настругал множество мелких рассказов. И я пишу эти рассказы не для того, что мне их легко и весело писать. Я эти рассказы пишу, так как мне кажется - они наиболее удобны и понятны сегодняшним читателям.

Меня часто ругают за эту мелкую и неуважаемую форму, которую я избрал. Но я - пошел все же на это дело в полном сознании, что так требуется, ожидая при этом всяких для себя неприятностей..

Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то, если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие и даже страшные люди. И тут что-то такое страшно запущено.

(Из письма М.М. Зощенко A.M. Горькому. 30 сентября 1930 г. "Горький и советские писатели. Неизданная переписка". М. 1963. Стр. 162)

Это бесконечно далеко не только от ортодоксального советского взгляда на народ, но даже и от Толстого с его Платоном Каратаевым или Достоевского с его благостным мужиком Мареем.

Но насчет того, что он "всегда шел с народом", Зощенко не врал и не лукавил. И его язык, и весь его художественный опыт, и созданное им художественное пространство - все это выросло из сознания вот этой самой, постоянно им ощущаемой литературной вины перед народом.

Непонятно тут только одно: почему именно Сталина ему так важно было убедить, что он "всегда шел с народом". Неужели и в 1946 году он продолжал верить, что власть в стране "у рабочих и крестьян" и что Сталин олицетворяет именно вот эту, рабоче-крестьянскую власть?

Видимо, так.

Письмо Зощенко Сталину дышит такой искренностью и таким чувством собственного достоинства ("Я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль"), что в этом, как будто, не приходится сомневаться.

Сталин истинных литературных - художественных - намерений Зощенко, разумеется, не понял. Я написал "разумеется", потому что с неспособностью Сталина прочесть и более или менее верно истолковать художественный текст мы уже сталкивались: вспомним его истолкование раннего рассказа Горького, а также рассказа Эренбурга "Ускомчел".

Немудрено, что весь смысл литературной работы Зощенко он свел к "балагану" и "проповеди безыдейности":

Мы, попросту говоря, требуем, чтобы наши товарищи руководители литературы и пишущие руководствовались тем, без чего советский строй не может быть,

т.е. политикой,.. и не воспитывать людей вроде Зощенко, потому что они проповедуют безыдейность и говорят: "Ну вас к богу с вашей критикой. Мы хотим отдохнуть, пожить, посмеяться", поэтому они пишут такие бессодержательные, пустенькие вещи, даже не очерки и рассказы, а какой- то рвотный порошок.

(Из выступления Сталина на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) по вопросу о ленинградских журналах 9 августа 1946 г. Большая цензура. Стр. 573)

Никакого смысла в картине жизни, открывающейся в рассказах Зощенко, кроме желания дать людям возможность отдохнуть и посмеяться, Сталин не увидел. И слава Богу!

Если бы ему удалось не то что понять, но хоть приблизиться к понимаю смысла этой нарисованной писателем картины, дело для Зощенко обернулось не такой еще катастрофой. Потому что художественное пространство, созданное писателем Михаилом Зощенко, обнажает и разоблачает самую суть сталинщины.

Ссылки: