 |
письмо ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ - СТАЛИНУ О ВЫСЕЛЕНИИ ИЗ КРЕМЛЯ 3 сентября 1932 г.
Москва, Кремль 3 сентября 1932 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Моя личная жизнь, загаженная эгоистичным, жадным злым, лживым, коварным и мстительным мещанством, была гнусна. Я сделал болезненную, запоздалую попытку вырваться из грязных лап такой жизни. Это - мое личное. Пусть оно будет вынесено за стены Кремля - личное. Я умоляю ЦК, умоляю Вас: не смешивайте меня с личным, размежуйте меня с личным, отделите меня от него, сохраните меня, как испытанную и не отработанную еше рабочую силу. Мне через семь месяцев - 50 лет. Насколько меня - при надорванном здоровье - еще хватит, я бы хотел еще поработать, поработать крепко, чтобы достойно завершить свою революционную службу. Я прошу об одном: не разрушать того изумительного аппарата, какой мною за мой почти четвертьвековый писательский век создан. Мой рабочий кабинет и моя библиотека представляют нечто в своем роде единственное. Это сложная писательская ротационка. Книги - не только моя слабость, но и сила. Это - неотделимая и существеннейшая часть моего писательского организма, мой творческий - специально налаженный - инвентарь. Без моего "аппарата" я не могу жить, не могу работать. Вам надо посмотреть на этот стройный, упорядоченный, крепкий и грандиозный аппарат, чтобы убедиться: сорвать его с места, не разломав его, не погубив его нельзя. Это - симфония книжная, слагавшаяся в Кремле 15 лет. Это - продолжение моего мозга. Разрушение этого аппарата опустошит меня, разобьет, парализует. Я - не научный работник, могущий во время работы бегать по библиотекам за справками. Я - поэт. И мой инструмент, каким я его создал, должен быть во время работы под руками. Я и он - одно. Я прошу сохранить меня в писательски-организованном виде в чистом виде, как Д. Бедного только. Я прошу сохранить в Кремле мой творческий "бест", оставив мне из покидаемой квартиры ровно столько помещения, сколько займут книги и кабинет (подчеркнуто Сталиным). Личное будет за пределами этого места. Здесь будут только - письменный стол и книги, письменный стол и книги, и ничего больше. Здесь я буду нести свою службу, приходить сюда для спокойной, ничем не замутненной работы, живя лично вне Кремля. Я прошу не о личном. Я прошу о сохранении того общественно-ценного, что во мне есть и что еще партии не может не пригодиться. Удаленный из Кремля, вырванный с корнем из того места, которое связано живыми нитями со всем Союзом, я усохну, погибну. Мне горько и страшно не только говорить об этом, но подумать только. Сказать это, однако, я должен хотя бы уже для того, чтобы после нельзя было меня же упрекнуть: - зачем не сказал? Самый искренний привет ДЕМЬЯН БЕАНЫЙ
14 СТАЛИН - ДЕМЬЯНУ БЕДНОМУ ПО ПОВОДУ ЕГО ПИСЬМА О ВЫСЕЛЕНИИ ИЗ КРЕМЛЯ 4 сентября 1932 года.
4.IX.32 г.
Товарищ Демьян!
Само собой понятно, что помещение для книг и кабинет нужно оставить за Вами. Что касается личной стороны дела и связанного с нею переезда из Кремля, то это вызвано необходимостью не допускать скандалов (вызываемых, конечно, не Вами), которых не должно быть в стенах Кремля. Странно было бы рассматривать переезд из Кремля (Попытку "оторвать" Вас или "отдалить" от партии, от дела. Сами знаете, что сотни ответственных и уважаемых живут вне Кремля (в том числе М. Горький), однако, не вызывает ни у кого сомнения насчет их близости к партии, к Кремлю.
Привет! И. СТАЛИН
15 ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ - СТАЛИНУ В ОТВЕТ НА ЕГО ПИСЬМО 5 сентября 1932 г.
Демьян Бедный Москва, Кремль 5 сентября 1932.
Дорогой Иосиф Виссарионович! За мною последнее слово, слово безграничной благодарности. Особенно я тронут тем обстоятельством, что не меня Вы признаете источником той мути, которая, надеюсь теперь уляжется. Поскольку моя рабочая обстановка, мое святое святых остается в сохранности и неприкосновенности, мне больше желать нечего. Можно будет уверенно и спокойно работать. Ваш ответ меня утешил, ободрил, оживил. Внутреннее страдание часто является источником надломленного творчества. Источник заражающе-бодрого творчества - внутреннее ликование: оно должно ко мне вернуться. Вместе с окрепшей верой, что партии я нужен и партия меня, временами большого дурака, бережет. Сердечный, благодарный привет!
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ
16 ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ - СТАЛИНУ НАКАНУНЕ СВОЕГО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЯ
5 апреля 1933 г. Секретно
Дорогой Иосиф Виссарионович! Ничего я так не боюсь, как своих собственных писем. И особенно писем к Вам. Но? Вчера навестили меня два товарища - Гронский и Савельев - и кратко ознакомили меня с тем обменом мнений, который - в связи с моей 50-летней датой - происходил вчера в ПБ . Самая возможность именно такого, а не иного обмена мнений уже показывает, что радоваться мне нечему, а восхищаться собою не приходится и подавно. Умудрился-таки я создать для себя обстановочку. И виноват в этом один я, только я. Отрицать это было бы малодушной глупостью. Что с того, что многие частности я мог без труда опровергнуть? Например, будто я не был на съезде колхозников и не писал о колхозах. И на открытии съезда я был, и открытие съезда приветствовал стихами во всю первую полосу - во всю полосу! - "Комсомолки". Я собирался не пропустить ни одного заседания, а в газете заявил, что во время съезда дам ежедневные отклики. Но если человеку не везет, так уж не везет; с первого заседания я вернулся больным и полторы недели пролежал в гриппу с ужасной ангиной, что может быть подтверждено лечившим меня кремлевским горловиком. Я потерял не только съезд, но и возможность откликнуться на красноармейский юбилей, что тоже истолковывается не в мою пользу.
Или другой пример: я, дескать, написал басню, где "высмеивал товарищей", и эту басню даже напечатал. Насколько я был далек от мысли, не то что намерения, высмеивать друзей, показывает то, что инкриминируемую мне басню я послал в Сочи Вам. Хитрил? Нашел, кого перехитрить! И очень мне это было нужно. Басня вернулась с Вашей пометкой: "вялая". А она просто была неудачная и, как всякая неудачная или недоделанная вещь, искажала подлинные намерения автора: высмеять "лесных заговорщиков". Не одобренная Вами вещь не только нигде не предлагалась к печати, но от нее вряд ли можно сыскать след и в рукописях. Много бы частностей я мог разъяснить и опровергнуть их истолкование, но зачем мне опровергать частности, если невозможно опровергнуть главного: что в целом я кругом виноват? Что с того, что в презентовском "творчестве" на рубль лжи, а на копейку извращенной правды. Я себе и этой копейки простить не могу: она лишила меня Вашего доверия и дружбы, она создала возможность такого обмена мнений как вчерашний обмен. Стану ли я оправдываться тем, что вот Николай Первый, осматривая новое помещение академии художеств, увидал "хорошую казарму", кто что видит - а секретарь Анат[оля] Франса, Брюссон , сочинил такие дневники, что честная критика писала о них: "Брюссон преподнес нам содержание ночного горшка, а не содержание души гениального писателя,- от брюссоновского подношения мы вправе брезгливо отвернуться, обратившись к творениям Франса". Презентовская бредовая мазня - тоже "стенгазета из ватерклозета". Не в гнойной луже больного, бездарного и завистливого бумагомараки можно найти мое подлинное отображение во весь рост. И все же презентовские измышления я ставлю себе в жестокую вину. Недосмотрел! Поскользнулся в презентовской луже. Хорошо, что в ней не потонул. Но непростительно, что я неосторожно подставил себя такому "фотографу". Мало меня покарали за это. Заслуживаю большей кары. Я сам себя казню за это так, как никто. Конечно же, все это привело к некоторым изменениям во мне. Савельев сказал: "ты перестал улыбаться". Не до улыбок мне, - и с возрастом, претерпев партийные и личные несчастья, я стал сосредоточеннее. "Не ищешь встреч со старыми товарищами". Верно. Я стал замкнутее. Но замкнутость - не отчуждение.
Никогда я не буду вам чужим, и не станете вы мне чужими, дорогие мои товарищи! В предстоящих боях - не исключено - многие из вас лягут костьми. Я лягу там, где ляжете вы. И я хотел бы, чтобы лег раньше всех: я с радостью готов такой ценой вернуть к себе нарушенное доверие.
Говорилось о моих "колебаниях". И тут есть моя вина. Вина моя в том, что сам я этих колебаний в себе не приметил. Все время был убежден, даже до озорства, что на меня-то при всех обстоятельствах партия может положиться, как на каменную гору. Только таким убеждением я и мог держаться. В настоящее время оно у меня еще крепче после того, как в положении, представлявшемся мне непереносимым, я обнаружил удивившую меня самого выносливость. Я сам себя узнал лучше. Суждения обо мне некоторых товарищей я объясняю тем, что меня истолковывают. Я живу надеждой, что меня узнают. По работе. Работа сейчас для меня - все. Даже в "Комсомолке" я стал писать, помня Ваши слова, Иосиф Виссарионович: "Свяжитесь с молодежью!"
Иосиф Виссарионович! Мне как-то даже совестно, что вот некстати подошла эта возрастная дата и вынудила Политбюро судить и так, и так: и плох Демьян, и сохранить бы его. Твердо, искренне Вам говорю, что мне этот горестный, не во время подкравшийся "юбилей" самому встал поперек горла. Не озабочивайтесь, пожалуйста, какую бы этому юбилею придать расцветку. Не обязательно нужно награждать меня "орденом Ленина", поскольку возникают сомнения, что я его заслуживаю, или опасения, не пришлось бы меня этого ордена лишать. Пусть само ненаграждение будет истолковано уже как лишение, - пусть даже проскользнет самая дата неотмеченной, - все равно, все равно никто не услышит моей жалобы.
Улыбаться только мне трудно. И работать будет еще трудней. Но работать я буду. Буду работать в твердой уверенности, что подлинный мои праздник не уйдет, не уйдет от меня. Праздничным днем будет тот день, когда много грязи и шелухи стряхнется, свеется с меня, - когда устранятся все сомнения, и партия, ЦК и Вы, дорогой Иосиф Виссарионович, без колебания скажете мне: "ты - наш, мы тебе верим!" Всего не скажешь. Об одном прошу: поверьте искренности этого письма и тому, что это не какой-то тактический прием и что никаких личных моментов оно не преследует. О личном говорить не приходится: оно целиком поглощено тем, что составляет стержень моей жизни: горячо поработать и честно завершить путь, с которого у меня нет и быть не может никакого поворота. Сердечный привет! ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ
17 ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ - СТАЛИНУ С ПРОСЬБОЙ О ПРЕДОСТАВЛЕНИИ НОВОЙ ДАЧИ
15 апреля 1935 года
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ МОСКВА Рождественский бульвар, д. 15, кв. 2
Апреля 15 дня 1935 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Обращаюсь я к Вам, как правило, только тогда, когда мне уже податься некуда, когда - крайность. Еще три дня назад, услыхав мои сетования, Ворошилов посоветовал мне: "Пиши Сталину". Я три дня колебался, так как не хотел ставить всего на карту, а мое все базируется на созданной для внутреннего подкрепления утешительной мысли, что какая-то часть Вашего расположения ко мне сохранена и что если я обретаюсь порой в очень нерадостном состоянии, то потому что "Сталин же этого не знает". (Словесная формулировка, собственно, моей жены.) А если бы знал? Речь идет о моем сильно накренившемся здоровье и о возможности так работать, как бы мне хотелось и как бы я мог. Тяжело отразилось на моем здоровье следующее обстоятельство: с осени 1931 года по сей день я не имею ни зимнего, ни летнего здорового отдыха, томясь безвыездно в городе. У меня нет загородного приюта и нет никакой возможности его создать. Лето 32 года и лето 33 года свелось к тому, что я на своем фордике, когда уже было дышать нечем, уезжал за город, "в кусты", как диктовалось шоферу. Отдышавшись часа три "в кустах", я возвращался обратно. В прошлом 34 году я после долгих мытарств снял в деревне Баковке пол-избы у лесного сторожа. Но тут оказала себя с неожиданной стороны моя популярность; дворик маленький, голый, заборчик тоже реденький, а вокруг заборчика вечная толчея любопытных, вечное заглядывание и осматривание меня, - осматривание это кончилось тем, что меня приняли за самозванца, что я какой-то проходимец, назвавшийся Д. Бедным, который не мог же вот тут рядом с Буденным ютиться в крестьянской полуизбе. Во избежание дальнейших кривотолков мне пришлось смотаться. Поехал я тогда к Енукидзе , он хозяин дома, где я живу, авось и с дачей что-либо для меня выдумает. Енукидзе начал с того, что стал в подробностях показывать мне свою - действительно, до невозможности великолепную - дачу. Под конец взмыло у меня горькое чувство и я сказал доброму хозяину: "Хорошо живешь, Енукидзе. Что я в сравнении с тобою? Я живу в деревне на сеновале". Добрый хозяин, улыбаясь, ожег меня, как хлыстом, таким ответом: "И на сеновале можно хорошо и уютно устроиться. Коврами, напр., сено устлать. Вот Аванесов так жил". Я буквально опешил перед безмерностью такого бесстыдства. Овладев собой, я сказал доброму хозяину иронически: "Для того, чтобы сказать о тебе, ты пьешь счастье полнодной чашей, тебе не достает достойной твоего жилья чаши. Я тебе подарю ее". "Подари, - сказал хозяин. Чаши я, несмотря на многократные напоминания при встречах, не дарил. Но подарил ему ее совсем недавно, когда ему уже было не до нее, до этой прекрасной чаши. Пусть пьет из нее то, что в нее нальется. В моей жизни это редчайший случай ответа на обиду. Доказательством силы этой обиды служит уже одно то, что я не удержался от того, чтобы вспомнить ее даже в этом письме.
Убедясь, что дачу, воздух и здоровье мне надо добывать самому, я вынужден сделать попытку - устроить сие при помощи аппарата, строящего недалеко от Баковки и от Буденного писательские дачи. Я исхлопотал себе участок земли, примыкающий к Буденному. Прижался я к какому соседу с умыслом, стройка производится ВЦИКом большая, авось что-либо и мне перепадет, вода, например, и свет, опять же и дорога соседу выложена прекрасная, а и без того уже добиваю моего заезженного форда. Получился, однако, двойной просчет. Дача моя еле-еле оформилась в тот сруб, в ту уродину, которая изображена на прилагаемом снимке. Строить дальше ее не из чего и не на что. Я стою, так[им] образ[ом], перед потерей четвертого лета. Дачи нет. А если бы мне удалось это дупло застеклить хотя б по- летнему, то все равно - подъезда к даче нету. Семен Михайлович твердо усвоил старое мнение, что "сосед мой - враг мой". Поэтому, когда я стал просить его - позволить хотя бы в дурную погоду проскочить на машине через его участок, я получил отказ в самой непристойной форме. Наладить проезд мимо Буденного тоже оказалось мне не под силу. Этот проезд нужен не только мне, а группе колхозов, буквально воющих от созданного Буденным бездорожья. Выход есть только один: у Буденного прихвачено земли и лесу более 11 гектаров, участок форму имеет такую: ружье, - в прикладе, далеко от дула и от мушки, дом. Если у самой мушки - на узкой полоске сдвинуть забор влево на 11 саженей, колхозы - и я - получат проезд, прекратится ругань, вой, ржанье лошадей, карабканье пешеходов у буденновского забора. Вот какое дело, родной Иос[иф] Вис[сарионович]!
Теперь "Сталин знает". Я жажду - здоровья и работы. В тираж выходить мне рано. И не нужно это никому, кроме наших врагов. Я удивительно, незаслуженно счастлив поздним счастьем в моем новом, покойном, культурном и скромном домашнем быту. И весь я - по линии творческих замыслов - в бодром, радостном уверенном певучем настроении. Гири - только те, на которые я здесь сетую. Чего бы я хотел? По существу, немногого: чтобы мне сделали то, чего я не имею возможности сделать сам, никакой возможности. В лучшем случае, Хозотдел ВЦИКа мог бы убрать к черту мой нескладный сруб и поставить для меня более пристойную деревянную дачу комнаты в 4-5 с необходимыми жилпостройками. Я почти уверен, что мою "стройку" - так она неудачна - и достраивать умный инженер не захочет.
Дорогой Иосиф Виссарионович, я был бы удручен, если б Вы на секунду подумали, что мое письмо диктуется хоть тенью "личного" интереса. У меня нет тут ничего личного. Это, если хотите, у поэта чисто профессиональная потребность, чуя приток вдохновения, поэт - по Пушкину -
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы? Надо ли законность этого доказывать? Сердечный привет!
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ
P. S.
Прилагаю полученный мною пробный экземпляр моих басен в кукрыниксовском оформлении. Не делаю на нем надписи, так как готовится особо переплетенный экземпляр, который будет подписан автором и художниками.
Ссылки: