 |
"Русский характер" героя Толстого не меняется даже на Марсе
Вряд ли можно считать случайностью тот факт, что рассказ о фантастических событиях, легших в основу его повести "Аэлита" , А.Н. Толстой начинает с картины, увиденной глазами иностранца:
На улице Красных Зорь появилось странное объявление: небольшой, серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, - глаза были равнодушные, синие, с сумасшедшинкой.
Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзинку с зеленью и пошла через улицу.
Объявление заслуживало большего внимания. Скайльс, любопытствуя, прочел его, придвинулся ближе, провел рукой по глазам, прочел еще раз.
"Twenty tree", - наконец проговорил он, что должно было означать:
- Черт возьми меня с моими потрохами!.
В объявлении стояло:
"Инженер М.С. Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе".
Это было написано обыкновенно и просто, обыкновенным чернильным карандашом.
Невольно Скайльс взялся за пульс: обычный. Взглянул на хронометр: было десять минут пятого, 17 августа 192.. года.
Арчибальд Скайльс - единственный иностранец во всей повести (разумеется, если не считать марсиан). И появление его здесь вовсе не продиктовано даже самой малой толикой сюжетной необходимости. События могли так же круто завертеться и без него. Взгляд иностранца, американского корреспондента Арчибальда Скайльса, понадобился автору для того, чтобы резче, выразительнее остранить, то есть подчеркнуть странность происходящего. Странность, заставившую американца усомниться в том, что он пребывает в здравом уме, и в то же время не вызвавшую даже слабого, самого мимолетного удивления у рядового жителя Петрограда.
А спустя всего несколько строк на сцене появляется один из центральных героев повести.
Фигура его вылеплена резкими, выразительными штрихами. И выразительность эта во многом определяется тем, что мы глядим на него все тем же изумленным и раздраженным взором Арчибальда Скайльса:
В это время перед объявлением остановился рослый, широкоплечий человек, без шапки, по одежде - солдат, в суконной рубахе без пояса, в обмотках. Руки у него от нечего делать были засунуты в карманы. Крепкий затылок напрягся, когда он стал читать объявление.
- Вот этот - вот так замахнулся, - на Марс! - проговорил он с удовольствием и обернул к Скайльсу загорелое беззаботное лицо. На виске у него наискосок белел шрам. Глаза - сизо-карие и так же, как у той женщины, - с искоркой. (Скайльс давно уже подметил эту искорку в русских глазах и даже поминал о ней в статье: "Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность, и, наконец, непонятное выражение превосходства - крайне болезненно действуют на европейского человека".)
- А вот взять и полететь с ним, очень просто, - опять сказал солдат и усмехнулся простодушно.
- Вы думаете пойти по этому объявлению? - спросил Скайльс.
- Обязательно пойду.
- Но ведь это вздор - лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов километров.
- Что говорить - далеко.
- Это шарлатанство или - бред.
- Все может быть.
Скайльс, тоже теперь прищурясь, оглянул солдата, смотревшего на него именно так: с насмешкой, с непонятным выражением превосходства, вспыхнул гневно и пошел по направлению к Неве.
Это - взгляд со стороны, глазами иностранца. А вот как сам Гусев рассказывает о себе, уговаривая инженера Лося взять его с собою на Марс:
- Ну, и дела были за эти семь лет! По совести говоря, я бы сейчас полком должен командовать, - характер неуживчивый! Прекратятся военные действия, не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу. (Он потер макушку, усмехнулся.) Четыре республики учредил, - и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз собрал сотни три ребят, - отправились Индию освобождать. Хотелось нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, погулять захотелось! ну, с бандитами не ужился. Ушел в Красную Армию. Поляков гнал от Киева, - тут уж я был в коннице Буденного:
"Даешь Варшаву!" В последний раз ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого без малого год по лазаретам. Выписался - куда деваться? Тут эта девушка моя подвернулась, - женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, - отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас никакой нет, - не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь.
Из короткого, но такого выразительного этого автопортрета вновь выглянул и явился перед нами тот тип русского скитальца, о котором говорил в своей знаменитой пушкинской речи Достоевский:
Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского - интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится!
(Ф. Достоевский. Пушкин. Речь, произнесенная 8 июня 1880 года).
На мысли эти Достоевского натолкнул образ пушкинского Алеко, на которого Гусев, конечно, совсем не похож. Но не зря, оттолкнувшись от героя пушкинских "Цыган", мысль Достоевского повернулась в сторону социалистов, рассуждая о которых, он сказал: "Это всё тот же русский человек, только в разное время явившийся". И как-то не очень уверенно добавил: - конечно, пока дело только в теории.
Во времена, описываемые Алексеем Николаевичем Толстым, дело было уже не в теории. Вышедший на арену мировой истории новый русский скиталец стал уже на практике осуществлять свою главную жизненную программу, состоящую, по меткому слову Достоевского, в том, что ему необходимо "именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится".
Движимый этой идеей, он учредил четыре республики, ринулся с тремя сотнями конников освобождать Индию. И вот теперь нелегкая несет его на Марс, где он тоже не будет сидеть сложа руки, а станет, не щадя живота, сражаться за счастье угнетаемых местными аристократами пролетариев- марсиан, ибо - дешевле он не примирится:
- Мстислав Сергеевич, - позвал Гусев. Он теперь сидел, трогая голову, и плюнул кровью. - Всех наших побили? Мстислав Сергеевич, что же это такое? Как налетели, налетели, начали косить! Кто убитый, кто попрятался. Один я остался! Ах, жалость! - Он поднялся, ткнулся по комнате шатаясь, остановился перед бронзовой статуей, видимо какого-то знаменитого марсианина.
- Ну, погоди! - схватил статую и кинулся к двери.
- Алексей Иванович, зачем?
- Не могу. Пусти.
Он появился на террасе. Из-за крыльев мимо проплывающего корабля блеснули выстрелы. Затем раздался удар, треск.
- Ага! - закричал Гусев.
Лось втащил его в комнату и захлопнул дверь.
- Алексей Иванович, поймите - мы разбиты, все кончено! Нужно спасать Аэлиту.
- Да что вы ко мне с бабой вашей лезете?
Он быстро присел, схватился за лицо, засопел, топнул ногой и - точно доску внутри у него стали разрывать:
- Ну, и пусть кожу с меня дерут. Неправильно все на свете. Неправильная эта планета, будь она проклята! - Спаси, говорят, спаси нас! Цепляются! Нам, говорят, хоть бы как-нибудь да пожить! Пожить!.. Что я могу?.. Вот кровь свою пролил. Задавили. Мстислав Сергеевич, ну, ведь сукин же я сын, - не могу я этого видеть! Зубами мучителей разорву!
Жалость к несчастным угнетенным марсианам, боль за них, готовность пролить за них кровь, зубами разорвать их "мучителей", - все это у Гусева не показное, истинное. Но у этой его "всемирной отзывчивости" есть и другая, оборотная сторона:
За утренней едой Гусев сказал:
- Мстислав Сергеевич, ведь это выходит не дело. Летели чёрт знает в какую даль, и, пожалуйте, - сиди в захолустьи!
- А вы не торопитесь, Алексей Иванович, - сказал Лось, поглядывая на лазоревые цветы, пахнущие горько и сладко. - Поживем, осмотримся.
- Не знаю, как вы, Мстислав Сергеевич, а я сюда не прохлаждаться приехал.
- Что же, по-вашему, мы должны предпринять?
- Странно от вас это слышать, Мстислав Сергеевич, уж не нанюхались ли вы чего-нибудь сладкого?
- Ссориться хотите?
- Нет, не ссориться. А сидеть - цветы нюхать, - этого и у нас на Земле сколько в душу влезет. А я думаю, - если мы первые люди сюда заявились, то Марс теперь наш, советский. Это дело надо закрепить.
- Чудак вы, Алексей Иванович.
- А вот посмотрим, кто из нас чудак. ? Гусев одернул ременный пояс, повел плечами, глаза его хитро прищурились. ? Это дело трудное, я сам понимаю: нас только двое. А вот надо, чтобы они бумагу нам выдали о желании вступить в состав Российской федеративной республики. Спокойно эту бумагу нам не дадут, конечно, но вы сами видели: на Марсе у них не все в порядке. Глаз у меня на это наметанный.
- Революцию, что ли, хотите устроить?
- Как сказать, Мстислав Сергеевич, там посмотрим. С чем мы в Петроград-то вернемся? Паука, что ли, сушеного привезем? Нет, вернуться и предъявить: пожалуйте - присоединение к Ресефесер планеты Марса. Во в Европе тогда взовьются. Одного золота здесь, сами видите, кораблями вози!
Лось задумчиво поглядывал на него: нельзя было понять, шутит Гусев или говорит серьезно: хитрые, простоватые глазки его посмеивались, но где-то пряталась в них сумасшедшинка.
"Сумасшедшинка" - это отблеск владеющей Гусевым безумной мировой идеи, той самой "всемирной отзывчивости", которой так восторгался Достоевский. Но за "сумасшедшинкой" прячется очень трезвый расчет. Рассуждает Гусев не как мечтатель-идеалист, помышляющий о вселенском счастье, а как самый обыкновенный конквистадор: мы - первые, стало быть, Марс - наш! Одного золота тут кораблями вози!
Оборотной стороной пресловутой всемирной отзывчивости, таким образом, оказывается имперское сознание.
Здесь А.Н. Толстой отчасти как бы предвосхитил новый, более поздний период нашей истории, когда уже вполне откровенные имперские вожделения Страны Советов прикрывались лозунгами интернационального братства (той самой всемирной отзывчивости), а солдаты, отправляемые в дальние походы откровенно завоевательного свойства, лицемерно именовались воинами- интернационалистами. Но в облике толстовского Гусева нет и тени этого лицемерия. Движущая им "всемирная отзывчивость" так же подлинна и так же наивна, как и его здоровый имперский инстинкт. И это-то как раз и наводит на мысль о близости (а может быть, даже и тождестве) эти двух, казалось бы, таких несхожих стимулов человеческого поведения и таких далеких друг от друга идей.
Ссылки: