САМОЙЛО А.А.: В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

"Per aspera ad astra". [ 14 ] В августе 1895 года после некоторой задержки в полку по случаю смерти царя Александра III я приехал в Петербург держать вступительный экзамен. Академия помещалась тогда на Английской набережной, около Николаевского моста. Подыскивать себе квартиру я отправился на Васильевский остров и скоро снял ее на Большом проспекте за двенадцать рублей в месяц , с обедом за другие двенадцать. Это был максимум того, что я мог выделить на эти главные статьи расходов из моего месячного бюджета в 60 рублей . Академия в то время имела два основных назначения. Первой ее задачей было повышать специальное военное образование офицеров. Для этого предназначались два первых курса. Окончившие их офицеры получали право на ношение особого академического значка. Второй задачей академии было комплектовать корпус офицеров Генерального штаба . Для этого существовал третий, дополнительный курс, на который переводились лучшие по баллам офицеры, кончившие два первых курса. Зачисление на этот третий курс осуществлялось по числу вакансий, открывавшихся по штатам Генерального штаба. Наличие при Генеральном штабе специального офицерского корпуса было одной из особенностей русской армии, отличавшей ее от других европейских армий. Офицерам Генерального штаба была присвоена особая форма одежды, они пользовались правами на ускоренное чинопроизводство. Перед ними открывалась широкая дорога для службы не только по военному ведомству, но и на поприще дипломатическом, а также по ведомствам внутренних дел и даже народного просвещения. Естественно, что оказаться в офицерском корпусе Генштаба было очень много желающих. В академию стремились офицеры из всех родов войск армии и гвардии, казачества и флота. Не брезговали академией и отпрыски императорской фамилии. Академия находилась как бы под боком у гвардии, великих князей, военной и всякой иной аристократии. Обширная сеть из протекций, родственных связей, дружеских отношений, знакомств, интриг и прямой подлости была связана с поступлением в академию и обучением в ней. Здесь расцветали и разносились по всей армии чувства, не имевшие ничего общего с крепкой товарищеской спайкой, доверием и уважением к Генеральному штабу как "мозгу" армии. Недаром один из молодых преподавателей академии полковник Мартынов говорил, что академия - это нечто среднее между институтом благородных девиц и иезуитской коллегией.

Профессорский состав, по преимуществу из немцев, группировался вокруг маститого ученого стратега Леера , начальника академии , воспитывавшего и лиц царской крови. В академии я встретился со многими товарищами, однополчанами и однокашниками по Алексеевскому училищу : Кудленко, Ласточкиным и другими. Вступительные экзамены носили торжественный характер, но ничего особенного не представляли. Оригинальными были темы для сочинений по русскому языку, вроде "Не по-хорошему мил, а по-милу хорош", рассчитанные скорее на выявление фантазии, чем знаний. Я выбрал именно эту тему и иллюстрировал свои рассуждения примерами из военной истории. На высший балл по каждому из иностранных языков полагалось также писать сочинение; мне была дана тема "Полтавская битва". По всем четырем языкам, считая и русский, я получил по 12; по всем остальным предметам, общим и военным, - по 11 или 12 и только по математике 10. Среди преподавателей своей сухостью и какой-то неприязненностью выделялись три профессора - геодезии и астрономии - Шарнгорст , Штубендорф и Цингер , все трое генералы и немцы. Впечатление от остальных было вначале даже приятное, кроме полковника Орлова , говорившего вкрадчиво и даже слишком нежно, но не внушавшего симпатии. Ни с кем из слушателей ясных и приятельских отношений у меня не установилось. Со многими из них, особенно с гвардейцами (за исключением симпатичного подпоручика Семеновского полка Скалона ) и кавалеристами, я за все пребывание в академии ни разу дружески не разговаривал. Сразу после начала занятий определились две категории слушателей: одни исправно посещали все лекции - тем более, что это считалось обязательным, - другие засели за изучение курсов дома, а на лекции приходили лишь эпизодически, поручая приятелям расписываться за себя на явочных листах. Через год на переходных экзаменах лучшие знания показали те, кто занимался дома. Но я по своему упрямству не только не прекратил посещение лекций, но своими записями их снабжал даже своих близких товарищей. Думаю, что если не в баллах, то в своем военном развитии я не прогадал.

Правда, качество лекций было неодинаковым. Увлекательно читал стратегию генерал Михневич . С кием в руке он бегал по всей длинной кафедре, представляя иногда в лицах, тоне, жестах характеризуемых им полководцев. Тактику преподавал нам толстый, тяжелый генерал Кублицкий . Он, тяжело дыша, ставил свой стул возле карты и читал сидя, указывая иногда нужные места на карте ногой. Несколькими годами позже он получил дивизию в Харькове, а я был назначен к нему в штаб. Военную историю читали по эпохам несколько профессоров. Невзрачный на вид, косоглазый М.В.Алексеев (будущий генерал- адъютант и начальник штаба Верховного главнокомандующего - царя) содержательно и просто читал турецкие войны XIX века. В своих лекциях Алексеев выпукло обрисовывал "Восточный вопрос" как узел европейских противоречий, связанных с судьбой Турции и историческими стремлениями России к выходу из Черного моря. Конечно, он в своих лекциях не затрагивал трагических сторон войны, которые так ярко выразил Верещагин в ряде своих картин. И, разумеется, не говорил нам об отсталости России, ничтожестве ее правителей, интендантском хищничестве и других подобных вещах. Средневековые воины читал немец Гейсман . Он непрерывно ходил взад и вперед по кафедре и, не отрывая глаз от тетради, передавал слово в слово свой учебник. Всем нам было ясно, что посещать лекции "гершки" бесполезно, и только упрямцы, как я, не пропускали его лекций из принципа. Наполеоновские войны были специальностью полковника Баскакова , богатого сахарозаводчика. На свои лекции он приносил отличные карты, схемы и т.п., но читал монотонно и скучно. Великолепным лектором был профессор инженерного искусства генерал Цезарь Кюи - этот "первый инженер среди композиторов и первый композитор среди инженеров". Особенно хорошо и красиво рисовал он на доске сложные фортификационные сооружения. Надоедливо, скучно читал военную администрацию европейских армий генерал Макшеев . Он был автором такой уймы учебников по всем отделам военной администрации разных стран, что, получив эти учебники для подготовки к экзамену, мы с моим однокурсником Ласточкиным , соседом по квартире, еле дотащили их из академии до извозчика. Несмотря на молодые годы, Макшеев был совершенно глухой и принимал доклады слушателей через рупор. Готовясь по его учебникам к экзамену, мы ворчали, что он, написав столько книг по администрации, лишь оглох, а не сошел с ума! Сам Леер в мое время уже не преподавал. Его правой рукой и единоличным вершителем всех академических дел был полковник Золотарев , профессор военной статистики. Содержание этого предмета было очень скучным, так как преимущественно состояло в детальном описании не только больших водных линий и пространств в приграничной полосе нашей с Германией и Австро-Венгрией, но и всех мелких речушек, ручьев и болот, которые в изображении их Золотаревым вырастали в серьезные препятствия, а иногда даже в преграды на путях к нашим заграничным противникам. В империалистическую войну немало вреда причинила нам эта военная статистика Золотарева. Гражданскими профессорами были известные ученые: Ламанский читал историю, Иностранцев - исследователь русского Севера и Урала - геологию, Введенский - философию. Конечно, в лекциях, посвященных истории и философии, не было и следа марксизма и диалектического материализма. История преподносилась нам по старым идеалистическим схемам, философия - в духе правоверного, кантианства. На этих лекциях не произносилось даже имени передовых мыслителей, общественных деятелей и ученых, таких, как Маркс, Энгельс, Дарвин или Герцен и Чернышевский. Естественно, что наши понятия в области философии, этики, истории, социологии, истории литературы и искусства, экономических наук и естествознания были, как правило, весьма односторонними.

Преподавателей и профессоров по иностранным языкам я совсем не знал, потому что от занятий по языкам был освобожден так же, как от верховой езды были освобождены кавалеристы.

Кстати, верховую езду преподавал в академии кавалерийский ротмистр, выгнанный из полка конной гвардии за то, что женился на известной тогда в Петербурге певице Мравиной - солистке императорского Мариинского оперного театра. Он был выгнан по личному приказанию Николая II, хотя сам царь, как известно, был связан с балериной Кшесинской и построил ей особняк в Петербурге. Неравнодушен к хорошеньким балеринам был и великий князь Николай Николаевич . Рассказывали, что он, сидя рядом с царем на праздничном спектакле в Красносельском лагерном театре, неистово орал: "Балета-а-а-а! Балета-а-а-а!", вызывая отлично танцевавшую балерину. Вероятно, отсюда брали начало и слухи о "красноте" и даже "революционности" Николая Николаевича, так как фамилия балерины "Балета" по-французски значит "долой государство!" ("a bas l'etat!"). Преподавание военных наук находилось под сильным влиянием западноевропейских и особенно германских доктрин. Главенствующее значение имели стратегия и тактика. Современного понятия о "военном искусстве", обнимающем вопросы тактики, оперативного искусства и стратегии, совсем не существовало. Экономические и моральные возможности как своей страны, так и стран противника, не изучались. Законодателем военной науки был престарелый уже Генрих Антонович Леер , крупный военный теоретик дореволюционной России. Он ограничивал области военной науки одной лишь стратегией. Последняя, по его определению, есть синтез всего военного дела, его обобщение и философия. Очевидна связь этого определения с учением о стратегии военного светилы тогдашней Германии - Мольтке Старшего :

"Стратегия - это больше, чем наука; это перенос знания в практическую жизнь, дальнейшее развитие первоначальной руководящей мысли в соответствии с постоянно меняющейся обстановкой. Стратегия - это искусство действия под гнетом труднейших условий". Последователями Мольтке, как известно, были видные военные мыслители Германии Шлифен и Людендорф . Теперь с высот нашей советской военной науки, базирующейся на теоретическом фундаменте диалектического и исторического материализма, кажутся жалкими эти потуги определить роль и значение военной стратегии и ее составных элементов. Но тогда все это считалось образцом военной мудрости.

Кроме лекций в академии, по некоторым предметам были организованы и практические занятия. Широко проводились занятия по тактике. Для руководства ими приглашались офицеры из Главного управления Генерального штаба . По астрономии нам давались практические задачи на вычисления; по военной администрации поручалось составление карт. Все домашние работы этого рода необходимо было выполнять собственноручно. В действительности же состоятельные офицеры заказывали карты компетентным исполнителям и затем получали высокие баллы от профессоров. Об этом хорошо было известно академическому начальству, но оно не принимало никаких мер. Случайно обнаруженные факты такого недобросовестного отношения офицеров к своим обязанностям, разумеется, строго наказывались, но, по-моему, больше за проявленную при этом неловкость, чем по существу дела. Помню, при мне произошел такой случай. Генерал принимал от офицера ответственную задачу по австро-венгерской статистике и следил за его докладом по отлично выполненной огромной карте. - Вы собственноручно начертили эту карту? - спросил он. Офицер торжественно это подтвердил. - Странно, - заметил генерал, - кажется, эта карта уже была представлена мне в прошлом году. - Это, вероятно, оттого, что я перечертил ее с карты моего товарища, - в некотором смущении оправдывался офицер. - Вы можете дать мне слово, что перечерчивали сами? - Конечно, ваше превосходительство, - офицер приободрился, надеясь, что теперь выпутается из неприятного положения. - В таком случае, объясните мне, зачем вы перечертили вот этот маленький крестик, который я поставил здесь в прошлом году? - жестко спросил генерал. Это был удар, который определяется даже специальным термином "Coup de grace". [15] Через два дня офицер был отчислен из академии обратно в полк, как человек, не дорожащий честью офицерского слова. Однако офицеры все-таки находили способы поступить по-своему. С моим товарищем Кудленко мы сговорились, что он будет решать за меня задачи по астрономии, которые давались ему легко, а я за него - задачи по военной администрации. Обоим нам это соглашение было выгодно в смысле большой экономии времени, столь дорогого в дни подготовки к экзаменам. Но тут не обошлось без казуса. Однажды я отправился сдавать генералу Шарнгорсту задачу, решенную для меня Кудленко. Передо мной было еще четыре человека. Шарнгорст, бегло просмотрев задачу одного из них, сердито сказал: "Я же вам объяснял, что при решении задачи по солнцу надо принимать в расчет видимый радиус светила!" Следующий офицер, оказалось, этого радиуса тоже не принимал в расчет, и генерал, уже сильно рассердившись, швырнул его тетрадь на стол и что-то отметил в своей книжке. - Ну а вы? - обратился он ко мне. Уверенный в искусстве Кудленко, я ответил, что принял радиус в расчет. "Ну, слава богу, хоть один нашелся толковый человек!" Шарнгорст облегченно вздохнул и стал смотреть мою задачу: "Да вы же решали по звезде и потому правильно сделали, что не принимали в расчет радиуса!" - воскликнул он и, строго на меня посмотрев, также что-то отметил в своей книжке. Я отошел от Шарнгорста в большом конфузе и сел на свое место около Кудленко, встретившего меня словами: "Ну ты, толковый человек, потащил задачу, даже не взглянув на нее!" Отрицательной стороной академического курса была, на мой взгляд, именно его "академичность", погоня за высоким уровнем общего и притом теоретического образования в ущерб практической полевой подготовке и работе в живой жизненной обстановке. Сколько я могу судить, подготовка офицеров в западных армиях была лишена этого недостатка. Во время службы в штабе Киевского военного округа мне пришлось сопровождать приехавшего к нам румынского офицера Генерального штаба. Я должен был показывать гостю то, что нам было выгодно показать, и отнюдь не показывать то, что не следовало. Румын поинтересовался устройством нашего артиллерийского полигона, и начальник штаба генерал Маврин разрешил свозить его на полигон, но не показывать только что полученную в Киеве нашу новую шнейдеровскую гаубицу, которой никто из нас, офицеров Генерального штаба, еще даже и не видел. Подъезжая к полигону, я соображал, как проехать на него так, чтобы даже случайно не попасть на секретную гаубицу. Едва мы въехали в ворота, как вдали, не менее чем за 150?200 саженей, увидели какое-то не знакомое мне орудие. Показав на него рукой, румын равнодушно заметил: "А, это ваша новая гаубица!" - и затем за все время своего пребывания на полигоне об этой гаубице даже и не вспомнил, очевидно нисколько ею не интересуясь. Как мне было стыдно перед самим собой, со всем моим багажом - астрономическим, геодезическим, военно-психологическим и вообще академическим! Месяц спустя, надевая полученный мной первый иностранный орден - румынский, я вспомнил свою поездку на полигон и дал себе слово изживать недочеты в своей односторонней академической подготовке. Из офицеров - слушателей академии мне более других запомнились уже названные выше подпоручик-семеновец Скалой и корнет-драгун Баженов. Скалон, несмотря на свое положение гвардейского офицера и бывшего камер-пажа, держался всегда скромно и просто. Баженов - типичный армейский офицер, хотя, по-видимому, способный и талантливый, отличался неприятным апломбом и самомнением. О Скалоне мне придется еще многое говорить. О Баженове стоит сказать лишь то, что он окончил академию первым. Летнее время в академии - время практических занятий: топографических съемок и решения тактических задач в поле. Это важный и наиболее приятный период академического курса. Слушатели получали летом несколько повышенное содержание и проводили целые дни на воздухе, по большей части где-нибудь в деревне, иногда на значительном расстоянии от Петербурга. Для проверки результатов практики к нам приезжали профессора и преподаватели. Меня по полуинструментальной съемке проверял профессор Алексеев.

Он остался чрезвычайно доволен усовершенствованием, внесенным мной в технику триангуляции, и впоследствии дважды вспоминал об этом при встречах со мной в Киевском округе и в Могилеве, в Ставке Верховного главнокомандующего. Но, сознаваясь откровенно, это была всего лишь небольшая хитрость с моей стороны. Триангуляция - разбивка снимаемого участка на треугольники путем расстановки на местности вех и последующего перенесения этих треугольников на планшет с помощью кипрегеля (подзорной трубы и соединенной с нею линейки). Треугольники на планшете обозначаются точками (мест-вех) и служат канвой, по которой и наносятся затем местные предметы. Точность триангуляции проверяется последовательным приложением линейки кипрегеля к каким-либо двум точкам на ориентированном планшете и визированием в трубу: если в поле зрения ее окажется визируемая веха, то значит триангуляция, а следовательно, положение наносимых местных предметов верно. Моя хитрость заключалась в том, что, когда при визировании веха не входила в трубу, я просто переставлял самую веху так, что она приходилась точно на перекрещении нитей окуляра, а данное положение линейки фиксировал втыкавшимися в точки планшета тонкими иголками. Ясно, что, когда Алексеев при проверке прикладывал линейку к выбранным точкам на планшете, я втыкал в них иголки, определяя этим положение линейки, и изумленный точностью триангуляции Алексеев видел веху точно на перекрещении. Суть дела при этом не страдала, а уличить меня в моей невинной хитрости было нельзя. На младшем курсе мне пришлось проводить съемки вблизи Павловского вокзала. Музыкальные концерты на вокзале были одним из традиционных фешенебельных развлечений. Моим соседом по съемке был Скалон, и мы вместе ходили на концерты, причем Скалон много рассказывал мне о своем житье-бытье в Семеновском полку. Однажды он, будучи со своим взводом, несшим внутренний караул в Аничковом дворце, был приглашен царем на сеанс французского фокусника, показывавшего свое искусство царской семье. Фокусник, демонстрируя толстую палку в числе своих аксессуаров, случайно ударил ею по висевшему на стене большому венецианскому зеркалу. Удар был так силен, что осколки зеркала обильно усыпали весь пол. Царь, не скрывая своего крайнего огорчения, приказал сбежавшимся лакеям подобрать осколки, а раму зеркала завесить, чтобы пустое место не напоминало о неловкости фокусника. По окончании сеанса царь все же ласково поблагодарил артиста, и тот в ответ быстро сдернул полотнище с зеркальной рамы. Изумленным зрителям предстало зеркало в полной его неприкосновенности. По своему среднему баллу, вычислявшемуся для каждого офицера собственноручно Золотаревым по сложной системе различных коэффициентов, я был переведен на дополнительный курс академии. На этом курсе каждый офицер в течение года должен был выполнить три получавшиеся по жребию выпускные темы: одну - по теоретической разработке какого-нибудь военного вопроса (исследовательская тема); другую - по самостоятельному изучению какой-либо кампании (историческая тема); третью - по самостоятельной разработке какой-либо стратегической операции на заданном театре военных действий (стратегическая тема). По каждой теме в назначенный срок офицер делал 45-минутный доклад, сопровождаемый целой галереей собственноручно выполненных карт, схем, таблиц, графиков и тому подобных картографических приложений. Доклад делался перед комиссией, составленной из профессоров специалистов и часто в присутствии самого Леера. Офицер был обязан точно, минута в минуту, в отведенный срок изложить самое существенное из его темы. Непростительным недостатком считалось, если офицер этого условия не выдерживал в точности, а особенно если излагал менее важное в ущерб упущенному более важному. Если по заданной научно-исследовательской или исторической теме офицер не находил достаточно печатных материалов или если они имелись только на иностранных языках, не знакомых офицеру, академического начальства это не касалось: офицер должен был выполнить тему любыми средствами. Не могу не вспомнить защиту своей работы по первой теме - "О значении на войне морального элемента". - Скажите, поручик, - обратился ко мне после моего доклада присутствовавший на нем Леер, - если бы при действиях на высоких, покрытых снегом горах вам предложили выбирать полк, натренированный в таких действиях, или полк без необходимой практики, но с высоким моральным духом, - какой бы полк вы предпочли? - Предпочел бы полк, сильный своим духом, - ответил я и сослался на переход через Альпы Суворова, войска которого, конечно, специальной подготовки не имели. - Тогда я вам задам вопрос на примере, более близком к вашей обычной обстановке, - продолжал Леер. - Перед вами широкая и глубокая река, а у вас один полк из людей, умеющих плавать, а другой - из людей, не умеющих плавать, но сильных духом. Какой полк предпочли бы вы? - Ваше высокопревосходительство, а полки какой национальности? - спросил я. - Ну, положим, что полк, умеющий плавать, немецкий, а другой - русский. - Я предпочту русский полк! - ответил я. - По тому что при некоторых местных условиях, например в лесистой местности, смекалистые русские солдаты найдут возможность переправить через реку не только себя, но и пулеметы, пушки, обозы, а немцы при такой неожиданности, возможно, и спасуют. - Ну, зачем же вы такого плохого мнения о немцах? - с оттенком некоторой обиды возразил Леер. Только тут я сообразил, что Леер-то немец, и невольно смутился, ибо совсем не собирался своими ответами задевать его национальное достоинство. Я хотел только подчеркнуть свое убеждение в том, что наши русские солдаты по своим моральным качествам являются лучшими в мире. Особенной сложностью, конечно, отличалась третья, стратегическая тема. Офицер должен был долго работать с подлинными документами Статистического управления, чтобы собрать точные материалы, составить план материального снабжения своих войск, их сосредоточения для решающего боя, обеспечить ход сражения надлежащими оперативными и боевыми распоряжениями. Офицер должен был собственноручно снабдить свой доклад всеми необходимыми картами, схемами, расчетами и т.п. Из трех баллов, полученных по этим трем темам, в конце года выводился средний балл, который и решал, попадает ли офицер в число "причисляемых к Генеральному штабу". Опять-таки в зависимости от числа вакансий. Академическое начальство располагало, разумеется, множеством средств, чтобы по своему усмотрению влиять на судьбу офицера. Допустим, к примеру, что у профессора N (как это и было в моем выпуске) состоял слушателем его брат или сын. Последний мог рассчитывать на получение лучшего балла не только благодаря связям родства или знакомства, но и в силу более строгого отношения самого профессора N ко всем соперникам своего протеже. Давление этих обстоятельств я испытал на себе. Первые две темы у меня сошли отлично. Но когда я подал свою стратегическую тему генералу Орлову, он, взяв в руки мой скромный фолиант, воскликнул: "Я удручен одним видом вашей работы!" Понимая, какими последствиями грозит мне такое предвзятое отношение к моему труду, я отправился к Золотареву, доложил о своих опасениях и просил содействия, чтобы на мою защиту пришел генерал Леер. Золотарев обещал. После моего доклада первым говорил профессор Кублицкий. Сделав несколько общих замечаний, он заключил, что работа выполнена, отлично. "К сожалению, - начал свою речь Орлов, - я не могу присоединиться к мнению генерала Кублицкого". После этого он стал отмечать недостатки работы. Я с радостью видел, что никаких крупных недочетов он не нашел. Выслушав до десятка сравнительно мелких замечаний, Леер, смеясь, обратился к Орлову и сказал: "Ну, не будем заниматься ловлей блох, хотя занятие это в известных пределах полезное. Я считаю также, что тема отработана вполне хорошо". С этими словами он встал и вышел. Орлов своего мнения не отстаивал и согласился признать работу хорошей. По традиции все офицеры, кончающие полный курс академии, отвозились в Царское Село и представлялись царю, а затем завтракали в одной из дворцовых зал. Так было и с нашим выпуском 1898 года. Царь выслушивал фамилию офицера и каждому подавал руку, пристально вглядываясь в глаза, как будто желая прочесть в них что-то. Закончив, таким образом, свой академический курс я был признан достойным причисления к Генеральному штабу. Теперь мне предстояло годичное цензовое командование ротой в своем полку, а также штабной ценз при штабе 36-й пехотной дивизии, расположенной в Орле. За окончание академии я получил чин штабс-капитана и отбыл в летний отпуск.

Ссылки: