Рабичев Л.Н.: Свадебное путешествие. Январь 1954

Ленинград. В восемь часов утра. Мороз градусов восемнадцать. Завтракаем в Молочном кафе на Невском проспекте. Ни в одной из гостиниц нет мест. На всякий случай занимаем очередь в гостинице напротив Московского вокзала. Вещи свои оставляем по договоренности в одном из издательств. Невский проспект. Кони барона Клодта. Ростральная колонна. Замерзли. Нева. Эрмитаж. Интересно все, но у меня ностальгия по детству, по первой довоенной поездке с кружком античной истории дома пионеров в запасники Эрмитажа и я уговариваю Викторию начать с античных залов. Внезапно она останавливается перед краснофигурной древнегреческой вазой. Я то хотел смотреть Мирона и Праксителя. В 1939 году в Керчи, под горой Митридата собирал я осколки подобных ваз, на раскопках в Пантикопее я держал одну из извлеченных археологами ваз в руках, но Виктория обратила внимание на то, чего моя память не заметила и прошла мимо, на свободный, не скованный никакими канонами рисунок, и на живую ассиметричность форм этих сосудов. На то, как вопреки унаследованным ремесленным канонам, возникали какие-то непредусмотренные функциональными задачами гениальные игры. Вспоминаю, что на каждой из ваз выгравирована была подпись мастера, создавшего ее. Свободное творчество. Личности.

Боже! Как это актуально, как несовместимо ни с академическим искусством, ни с догмами искусства социалистического реализма, то, чего так не хватало многим нашим генералам на войне. Но ведь что-то подобное, я уже испытывал, когда после войны смотрел в подвалах музея на Пергамский алтарь. А потом на выставке Пикассо, я понял, что и он испытал потрясение, столкнувшись с образцами древнегреческой вазописи.

Свобода выбора! Я волнуюсь, чтобы не потерять ощущение открытия, фотографирую с разных позиций каждую из ваз и не замечаю, как наступает вечер, а мы еще не устроены, нам негде ночевать.

Однако, два шага вперед, шаги - это месяцы. В Москве, в музее изобразительных искусств - обращаем внимание на древнегреческий дворик, на фрагмент в натуральную величину Парфенона. Проходили в институте, видели при просмотре диапозитивов, но не обратили тогда внимание на то, что каждая из колонн завершается по своему, что и тут такая же игра свободного воображения. Свободное творчество! Вопреки нормам и регламентам возникает что-то новое.

Именно то, чего так боятся секретари партячеек, народные художники, академики живописи, руководители творческих союзов и вожди народа. Как мы тогда гордились своей Родиной, понятия не имели о том, что живем в тоталитарном государстве, для которого свобода мышления смертельна.

Это то, с чего начались наши успехи в области внешнеторговой рекламы, что обнаружили мы сначала в журнале "Польша", потом в отделе редких книг в библиотеке Ленина, что пытались потом делать сами на протяжении всей жизни. Книги, рисунки, картины, письма, поэзия, проза. Каждая работа - поступок! Выходим из Эрмитажа, смотрим, говорим. В гостинице находим свое место в очереди к администраторше, очередь не уменьшилась, узнаем, что то и дело, какие-то люди получают номера. Кто-то предполагает или подсказывает:

- "Надо в паспорт двадцать пять рублей вложить..."

Глаза слипаются. Силы на исходе. Вкладываю в паспорт сто рублей. Просовываю в окошко администратору. Женщина перелистывает страницы паспорта, поднимает глаза, опускает глаза и протягивает мне квитанцию вместе с паспортом, мне предоставляется двухместный номер. Открываю паспорт - сто рублей на месте. Сумма в четыре раза превысила негласно установленную таксу и, видимо, дама испугалась. 1954 год. Девять лет назад окончилась война, но почти половина моих ровесников ходит на работу в своих военных шинелях, на груди ордена и медали. В Москве, в Ленинграде получить место в гостинице трудно.

Что еще? , . Через месяц возвращаемся в Москву? Любовь. Счастье. Возникает идея продолжить "медовый месяц" Шесть лет назад, после того, как меня не приняли в Литературный институт, позвонил я Евгению Долматовскому. Мучила меня мысль - что делать дальше?

Ссылки: