Рабичев Л.Н.: Полевая почта, усталость от войны

Февраль 1945 года. Восточная Пруссия. Именно тогда возникло странное явление, сведений о котором ни в художественной, ни в мемуарной литературе я не встречал. В результате кровавых, бескомпромиссных и беспрерывных боев, как наши, так и немецкие подразделения потеряли более половины личного состава, и от крайней, ни с чем не сравнимой усталости, начали терять боеспособность.

Черняховский приказывал наступать, генералы - командующие армиями, корпусами и дивизиями приказывали, ставка сходила с ума, все полки, отдельные бригады, батальоны и роты топтались на месте. И вот, дабы заставить измученные боями части двигаться вперед, штаб фронта приблизился к передовой на небывало близкое расстояние, а штабы армий располагались почти рядом со штабами корпусов, а штабы дивизий приблизились вплотную к полкам. Генералы старались поднять батальоны и роты, но ничего из этого не получалось, и вот наступили дни, когда как наших, так и немецких солдат охватила непреодолимая депрессия. Немцы километра на три отошли, а мы остановились. Стояли солнечные весенние дни, никто не стрелял, и впечатление было, что война окончилась, а командование словно обезумело. Видимо, стараясь выслужиться, мой командир Тарасов приказал мне с частью взвода, с новой американской радиостанцией СЦР, а номер забыл, с радиусом действия до ста километров -два бойца крутили ручки динамо-машины - передислоцироваться ближе к переднему краю. Сборная мачта обеспечивала отличную работу. На этой стадии наступления никто не пользовался ни шифрами, ни морзянкой. Все приказы шли открытым текстом, и эфир наполнен был многоярусным хриплым матом небывалого напряжения, а солдаты спали, и разбудить их было невозможно. Просыпались, болтали о своих довоенных похождениях, о не успевших эвакуироваться немках. Котлов удивлялся. Заходишь в дом, и ни слова еще не сказал, а немка спускает штаны, задирает юбку, ложится на кровать и раздвигает ноги. И опять радист приносит приказ о наступлении.

Надо обеспечить связью зенитно-артиллеристскую бригаду. Шесть километров.

Траутенау . Уже вечер. Подъезжаем к крайнему дому. Там наши артиллеристы, но совсем не из нашей бригады и даже не из нашей тридцать первой армии. Селение - домов двадцать. Сержант артиллерист говорит, что расположиться можно либо в первом слева доме, либо напротив, в остальных фрицы, какая-то немецкая часть.

Пересекаем улицу. Дом одноэтажный, но несколько жилых и служебных пристроек, а у входа тачанка, трофейная немецкая двуколка, колеса автомобильные на подшипниках. Лошадь смотрит на нас печальными глазами, а на сидении лежит мертвый совсем юный красноармеец, а между ног черный кожаный мешок на застежках. Я открываю мешок. Битком набит письмами из всех уголков страны, а адрес один и тот же - воинская часть п/я * 36781.

Итак, убитый мальчик почтальон, в мешке дивизионная полевая почта. Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвых женщины и три мертвых девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежных комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками. Ну, предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистическое желание - воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры. Я понимаю - убил в бою, если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистическая игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома. Приказываю пять трупов перенести из первых комнат в дальние, кладем их на пол друг на друга. Располагаемся в первых, и тут сержант Лебедев предлагает вытащить из сумки, на счастье, по одному письму - кому что достанется. Я вытаскиваю свой "треугольник". Читаю, понимаю, что мне, кажется, повезло. Из города Куйбышева восемнадцатилетняя девочка Саша пишет незнакомому Ивану Грешнову, двоюродному брату подруги, что хочет с ним познакомиться и начать переписку. Сажусь за стол и пишу письмо, тоже треугольник, Саше. Про Двуколку, убитого почтальона, как вытащили по одному письму - кому что достанется, и как раз ее письмо досталось мне не Ивану, а Леониду, рассказываю о превратностях войны, о трупах в доме, о себе. Через две недели получаю ответ, семнадцать лет, окончила в Ленинграде два курса техникума, поступила на завод, который был эвакуирован в город Куйбышев, который для фронта изготовляет снаряды, читает, ходит в клуб на танцы, но ни мальчиков, ни мужиков почти нет, девочки танцуют с девочками и т. д. Но это все потом, спустя две недели. А сейчас восемь вечера, на столе две гильзы, полумрак, кто на кровати, кто на стульях, кто на полу. Треп.

Внезапно, кажется, Осипов обнаруживает патефон и пластинки. Фокстрот. Нас шесть мужиков и три девчонки телефонистки. Усталость, как рукой снимает, и мы все начинаем танцевать... Пошли, лейтенант - говорит мне Надя Петрова и кладет мне на плечи руки. Месяц назад ее из запасного полка, направили в мой взвод. В большой комнате польской избы столы с телефонными аппаратами, на полу радиостанция, стойка для автоматов, ящики для патронов и гранат, кровати, на которых по двое спали мужики, угол комнаты отгородили для себя три девчонки, поставили поперек шкаф и вход завесили скатертью, а для меня мой ординарец Королев оборудовал кабинет, два на два метра, стол, кровать, книжная полка. Я расставил книги, снял сапоги и портупею, расстегнул воротник, накрылся шинелью и уже засыпал, когда солдатики мои решили подшутить надо мной, а вернее снять с меня вот уже второй год тяготивший меня ореол целомудрия, и с согласия Нади, которой я явно нравился, впихнули ее в мою комнатку, и кто-то подставил ей ногу, и она свалилась на меня. Мы встретились глазами, я обнял ее, и она начала целовать меня. Она мне очень нравилась, что-то вроде любви с первого взгляда, естественность поведения, невысокая широкоскулая красивая деревенская девушка, она окончила десять классов и ушла на фронт из патриотических соображений, прошла через все круги армейского ада, была уже близка то ли с кем то из солдат, то ли с каким-то офицером, но сохранила чувство собственного достоинства, прекрасно могла отстоять себя от назойливых приставаний и так заразительно смеялась, что никто вокруг не мог удержаться. Да, я о ней мечтал, и она пришла ко мне, и готов уже был я безоглядно соединиться с ней, но оторвался, поднял голову - шесть осклабившихся пар глаз смотрели на нас сквозь приоткрытую дверь, и я попросил Надю лежать и не двигаться, и попросил их закрыть дверь, а они хохотали, и я не могу повторить их слов. Так мы и заснули на одной кровати, не прикоснувшись друг к другу, а на рассвете меня разбудил радист.

Начиналось наступление. И опять назад к почтовому мешку. Я танцую с Надей, а она прижимается ко мне, потом говорит: - "Давай выйдем на улицу". Мы выходим и, не сговариваясь, направляемся ко второй двери в комнату, наполненную трупами. Снимаем с кровати двух мертвых женщин, стремительно раздеваемся, но дверь с грохотом отворяется, замок пополам, и в комнату вваливаются танкисты из подъехавшего нашего танка. К трупам им не привыкать, на нас им наплевать, они устали и решили заночевать именно в этой комнате.

Ведь соседние дома занимали немцы, а стрелять они были уже не в силах. Я уговариваю Надю остаться со мной, но она вовсе не потеряла чувства стыдливости и стремительно одевается. Я тоже. Я еще не знаю чего ждать от танкистов и на всякий случай сжимаю рукоятку нагана. Опять у нас ничего не получилось. Не везет в любви - повезет в стихах. Утром сержант Лебедев залезает по приставной лестнице на чердак и, как ужаленный, скатывается вниз. - "Лейтенант, - говорит он мне почему-то шепотом, - на дворе фрицы." Я на чердаке, подхожу к окну, на дворе соседнего дома, прямо подо мной, человек сорок немцев в трусах загорают на солнце. Рядом с каждым обмундирование, автомат, кто-то сидит, курит, кто-то играет на губной гармошке, кто-то читает книжку... - "А что, если их всех закидать гранатами?" - спрашивает меня Лебедев. Считаю: нас девять, артиллеристов пять. А сколько немцев в соседних домах, что за часть, что у них на вооружении? По рации сообщаю об обстановке, жду указаний, но никаких указаний не поступает. Немцы нас уже заметили, но ни стрелять, ни одеваться не собираются. Солнце и какая-то жуткая лень. А мы сидим в своем доме с автоматами и гранатами и ждем указаний.

/ Не знаю, - говорю. / Не знаю, - вторит эхо. / Вот так же и искусство: / то пуля, то стрела, / то миг задержан каждый, / то озарен умом, / то обращен в потеху / внезапным поворотом / нахлынувшего чувства. /

Ссылки: