Рабичев Л.Н.: Бардак (в буквальном смысле!) на фронте

Однако возвращаюсь в Левенберг . С начала строевых наших занятий жизнь моя потеряла всякий смысл. Пока шла война, чувство исполненного долга, невыдуманное фронтовое братство, доверие ко мне, переходящее в любовь, моего взвода, а последний год, мечта о Литературном институте после войны, - все это воодушевляло и радовало меня. Еще в апреле написал я письмо на имя директора Литературного института с просьбой познакомить меня с кем-нибудь из студентов - поэтов. В мае получил письмо от Виктора Урина . Не без иронии описывал он жизнь свою и своего студенческого общежития, и прислал мне несколько своих стихотворений. Обменялись мы парой писем, условились о будущей встрече в Москве. Но, вместо Литературного института мучил я и дрессировал своих солдат. Друзья присылали мне книги, но ни читать, ни писать я не мог, так как днем была строевая подготовка, а вечером не было электричества, и гильзы мы тоже повыбрасывали. И вот, в темноте, когда спать еще не хотелось, пили какие-то трофейные вина. А я прекратил переписку с девочкой из Казани Сашей . По-видимому, появился у нее кто-то. В ответ на мое последнее письмо к ней получил я грубое, омерзительное письмо с угрозами и оскорблениями не от нее, а от какого то обезумевшего от ревности парня. Написал еще одно письмо, ответ был еще более омерзительный, а Саша молчала. Что-то во мне перегорело, и теперь мечтал я, тоскуя, о неизвестной, но прекрасной москвичке. Было вокруг много девочек и наших, и немок, но я не хотел размениваться и ждал новой настоящей любви. И, все-таки, разменялся.

Соблазнил меня командир третьего взвода моей роты лейтенант Кайдриков.

- Пошли со мной,- сказал он в один из вечеров, возьми банку американской тушенки, пачку сигарет, посидим с девочками. Я то все вечера напролет напивался с друзьями офицерами, а он в одном из соседних домов устроил... что? Одну минуту.

Иду за ним, открывается дверь дома, а там анфилада комнат и половина его взвода, из которого половина - бывшие мои солдаты, на диванах и кроватях, в креслах, просто на полу сидят, а на коленях, на коленях у них немецкие девочки, а на подоконниках еще пять скучающих. И тут, как тут, мой Кузьмин соскочил со своей подружкой с кресла, и... только я сел, - с подоконника соскакивает еще одна дивной красоты, и целует меня в губы, и оценивающим взглядом буквально просверливает меня. Что это?

Мне даже в голову не приходило, что такое возможно. Бардак? Публичный дом лейтенанта Кайдрикова? А Кузьмин: - Я сейчас сбегаю к тебе, лейтенант, принесу подушку, матрац, одеяло. А у меня голова кружится, и совсем я с этой немочкой себя потерял. Обнимаю ее, ни одного немецкого слова, кроме "Их либен зие" не знаю, а русские слова тоже все забыл, да и это их "либен зие" тоже произнести не могу, потому что хотеть то я ее хочу, безумно хочу, а люблю ли? Да нет, конечно, не умею я врать. А Кайдриков:

- Что же ты не раздеваешь ее, и все солдаты смотрят на меня и улыбаются.

- А нельзя в какую-нибудь другую комнату перейти с ней? А Кайдриков:

- Да у нас тут никто не стесняется, а вообще то - вот чулан, что ли. И Кузьмин несет постельные принадлежности. Я ее поднял на руки, она прижимается ко мне, и вот мы уже на постели, и тут я, видимо, совершил большую ошибку. Дело в том, что девочки эти не проститутки были. Видимо пережили они все жуткие трагедии, гибель родителей, братьев, сестер, женихов, крушение иллюзий, изнасилованные, без средств к существованию, но вчерашние гимназистки, студентки с еще не полностью утраченными романтическими представлениями о жизни, с жуткой потребностью на минуту забыть обо всем в искусственном омуте ласки и нежности.

А я дорвался до нее, как с цепи сорвался, стягивая, порвал чулок, набрасываюсь на нее даже не раздев до конца, видимо, своей поспешностью причиняю ей боль, долго не кончаю, а она не поддерживает меня, на лице гримаса горечи, которую я не замечаю, наконец я кончаю, и с ужасом обнаруживаю слезы страдания на ее глазах. Почему-то я, как когда-то, не испытываю удовлетворения от этой близости. Нужны какие-то слова, а я языка не знаю и говорю, задыхаясь: - "Нихт гут, нихт гут?". Как она понимает это "нихт гут", я не знаю. Она стремительно одевается, выскакивает из чулана, спускается по лестнице в вестибюль дома, прижимается к стене и вдруг жуткое трагическое рыдание, страшный истерический приступ. И тоска, тоска. Я рядом с ней, я унижен и раздавлен, и упорно твержу это свое "Нихт гут". Весь дом растревожен. Прибегает Кайдриков и она, рыдая, бросается ему на грудь.

- Ну что же ты, почему? - говорит мне Кайдриков, а я растерян и меня тошнит от всего этого, от моей неумелости, от пошлости и мерзости положения. Почему? Наверно солдатская веселая грубость была бы ей милее моего интеллигентского идиотически выраженного сочувствия. Не знаю.

Это вторая немка в моей жизни. Первая потрясла меня своей чистотой, как у Пушкина - "Чистейшей прелести чистейший образец" Это было пять месяцев назад. Назад в Восточную Пруссию, февраль 1945 года

Ссылки: