Рабичев Л.Н.: 7 мая 2002 года, спустя пятьдесят восемь лет

- Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы Вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! - говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист - Ольга Ильницкая . Происходит это в третьем госпитале для ветеранов войны в Медведково. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью. Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи. На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен.

Совсем не думал о реакции будущего слушателя или читателя, думал о том, как важно не упустить детали, пятьдесят лет назад это было бы куда как проще, но не возникало тогда этой непреодолимой потребности, да и я ли пишу это? Что это? Какие шутки проделывает со мной судьба. Самое занятное, что я не ощущаю разницы между этой своей прозой и своими рисунками с натуры и спонтанно возникающими стихами.

Зачем пишу? Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ, а у наших врагов из ФРГ? Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь - мемуары, да еще и с именами собственными, с реальными фамилиями. А как прореагируют на это правнуки майора Андрианова? Искренно - да, а как насчет нравственности, а как на счет престижа государства, новейшая история которого вдруг войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?

Озарение приходит внезапно. Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние . Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения, но вероятно и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием тридцатых годов, как с Гулагом , как с безвинной гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши - нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни.

Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда и, по существу, совершали преступления против человечества. Полковник - регулировщик? Достаточно было одной команды?

Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем виллисе и командующий Третьим Белорусским фронтом маршал Черняховский . Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками? Достаточно было одной команды? Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на майоре-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что "война все спишет"?

В апреле месяце моя 31 армия была переброшена на Первый Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал маршал Черняховский в Восточной Пруссии? Сумасшедшая мысль мучает меня - Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему:

- А не уничтожить ли нам всех этих восточно-прусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской? И Черняховский - Сталину:

- Будет сделано, товарищ генеральный секретарь! Это моя фантазия, но уж очень похожа она на правду. Нет, не надо мне ничего скрывать, правильно, что пишу о том, что видел своими глазами. Не должен, "не могу молчать!". Прости меня, Ольга Ильницкая.

Из дневника 1945 года. "В городе Лаубане седая женщина прыгала на четвереньках. Никто не заставлял ее делать этого. Ей хотелось рассмешить русских солдат. Единственный ее сын погиб на восточном фронте."

Ссылки: