День второй, после выставки в Манеже, 3 декабря 1962 года

Весь день - неизвестность. Нервное напряжение достигло абсолютного предела. Осуждающие звонки. Их было много. Знакомые, родственники. Ожидание ареста. Вечером второго дня приехали ко мне мои друзья по студии - инвалид войны Миша Сапожников и Гетта Бодрова. Говорили о том же и решили, что надо немедленно защищать поруганную честь, и что все действия наши должен возглавить Элий Михайлович, а мы будем его поддерживать, и поехали к Белютину. Это был вечер второго дня после "Манежа". Нина Михайловна, Элий Михайлович, Миша Сапожников, Гетта Бодрова и я. Настроение было плохое. Я сказал Белютину, что надо немедленно писать лично Хрущеву, в Союз художников, в газеты, журналы, что Белютину надо изложить основные принципы своей учебной программы, а нам надо писать, какой он педагог, как, начав практически с нуля (под нулем подразумевалось то высшее художественное образование, которое мы получили в институтах, я - в Полиграфическом, а Миша и Гетта - в институте Кинематографии), стремительно вобрали в себя опыт мирового и русского, да и советского искусства двадцатого века и обнаружили в себе качества, о которых не подозвали - возможность свободно и независимо осуществлять замыслы, навеянные событиями собственной жизни.

Да, как это было ни удивительно, почти каждый из нас тогда обрел свою, именно свою биографию, почувствовал себя личностью.

Мы говорили Белютину, что надо доказать, что мы не связаны с иностранцами, что не приглашали мы их на Таганку, не мы и не знаем кто! И тогда нашу студию снова откроют. И не понимали тогда, что показать свои картины кому угодно, в том числе и иностранцам, не является преступлением, а Белютина наши "совковые" требования, выраженные в категорической форме, привели в такое раздражение, что мы чуть не подрались.

Господи! Сегодня я горжусь, что мои работы находятся в частных собраниях многих стран мира, но тогда? Советский патриотизм? Я дружил с Элием Михайловичем, был благодарен ему за все, что он для меня сделал, но в душе осуждал его за безрассудство. Ни о чем мы с ним не договорились и уехали домой. Было ощущение, что между нами нет единства, что отныне в критический момент жизни мы остались в одиночестве.

Ссылки: