Апология лжи

Манеж.

Версию Эрнста передаю своими словами, возможно не совсем точно, да и сокращаю.

Хрущев входит в зал второго этажа Манежа и спрашивает: "Кто тут главный?" Кто-то выталкивает Белютина, но Ильичев говорит: "Никита Сергеевич! Главный не этот, главный вон тот", - и показывает на Эрнста Неизвестного. Хрущев спрашивает Эрнста: "Ты гомосексуалист?" "Нет, - говорит Эрнст, - дайте мне, Никита Сергеевич, девушку, и я докажу, что я не гомосексуалист". Повидимому, Хрущеву это нравится, он внимательно слушает Эрнста, а Эрнст начинает его учить, "доказывает ему, что его спровоцировали", защищает интеллигенцию, "загоняет его в тупик", объясняет ему, какие великие художники Пикассо и Сикейрос, и Хрущев с ним соглашается. Эрнст заводится, играет, они все ученики, а он учитель и т. д. Я категорически не согласен со всей этой чепухой. Не было этого, а был ужас, разгром, расправа. Действительно, Эрнст вел себя настолько мужественно, насколько позволяла ситуация, и в какой-то мере отстоял и себя и всех нас, но ни учителем, ни наставником он не был. Не мог он не думать о паспорте и лишении гражданства, и уверен, что в душе он испытывал такое же смятение, как ближайшие его друзья Владимир Янкилевский и Юлло Соостер, как все мы.

Но он владел собой, лучше нас знал, что за люди перед ним и, возможно, презирал их за двуличие и ложь. Да, было двуличие и ложь была там во всем. Лгал Хрущев о лишении нас гражданства, лгал Ильичев, который знал от своего сына, кто такой Белютин, врали вожди, когда кричали об аресте всех за непонятные им картинки, врал Шелепин, когда кричал, обращаясь к Неизвестному : "Где медь крадешь?", врали многие из нас, выставив в Манеже не те работы, что на Таганке, (и напрасно), а потом врали и неизвестно для чего сочиняли мифы Борис Жутовский, Эрнст Неизвестный, Нина Молева и любимый мной Элий Белютин, но гораздо страшней врал Серов, компрометируя более талантливых, чем он художников Андронова, Никонова, Пологову, Фалька. Врал и Народный художник Сергей Герасимов, когда, понимая все, молчал. ("Промолчи - попадешь в палачи"), врали члены идеологической комиссии ЦК КПСС, когда сочиняли сказочку о том, что Белютин не художник, а мошенник и гипнотизер, ведь знали от Поликарпова, что не так, а может быть, в каких-то своих интересах врал Поликарпов, ведь Борис Поцелуев наверняка передал мой рассказ о студии по инстанции, а может быть и Борис Поцелуев врал? Но ведь и я потом врал, что согласен с Хрущевым! Почти все врали от страха, и я их понимаю.

Не врали Борис Пастернак, Владимир Фаворский и Евгений Крапивницкий. Не врали художники Андронов и Никонов и некоторые поэты и композиторы в своих выступлениях на встрече с идеологической комиссией, думаю, что и они боялись, и тем более их уважаю, почти никто не врал на кухнях своих квартир. Стоило ли обо всем этом писать? Не знаю. Знаю только, что возраст и недостаток оставшегося времени жизни принуждают меня, по определению философа Хайдеггера к "тотальности самораскрытия", даже, если все это не более, чем "обмен обманом".

Воспоминания о Манеже 1962 начал писать я в госпитале для инвалидов войны. Писал с первого до последнего дня. Почему в больнице о Манеже? Вряд ли сам знаю. После первой капельницы достал лист бумаги. Хотел писать о войне, полжизни хотел писать о войне. Вдруг, сосед заговорил не со мной, а с кем-то о Хрущеве, а у меня перед глазами возник Белютин, и я начал писать о студии. Начал, кажется, с парохода, а потом назад, вперед и опять назад, и писал с утра до вечера тридцать дней.

Вышел из больницы, перечитал. Охваченный сомнениями, залез в дневники, звонил по телефону Вере Преображенской, Рине Поповой, еще многим, многим, а между тем из подсознания возникала то одна, то другая картина из пережитой некогда драмы, и вдруг дошло до сознания, как это важно, как это похоже на то, что вокруг. Но дело даже не в этом.

Написанный текст, требовал завершения и уже сам диктовал что-то сверхважное, видимо то, что в эпиграфе лучше меня сформулировал Натан Эйдельман .

А может быть, то, что после тридцатилетнего перерыва начал я писать стихи и картины, и процесс творчества потребовал назвать вещи своими именами. Впрочем, самое главное я уже написал в предисловии. Может быть, не случайно перескочил я через двадцать пять лет, сопоставив ужасы войны с аналогичными ужасами одной из скрытых войн. Поток сознания. На двадцать семь лет вперед для того, чтобы вернуться на двадцать семь лет назад и понять, как все просто и сложно?

Ссылки: