Несмеянов А.Н.- детство

В первый год после рождения я был толст. Года в 2-3 я уже пришел в норму, затем стал худ. К 40 годам проявил наклонность к полноте, и чем дальше, тем больше. Волосы мои были темно-русые и жесткие. К 20 годам они помягчели и по мере "умственного образования" лоб все расширялся, пока не перешел за макушку - это уже после 40 лет(!) Глаза у меня в детстве были большие, светлые (светло-серо-зеленоватые); "глаза как у сове", как говорила моя нянька Елена. Маленьким я был довольно хорошеньким, пока в переходном возрасте не стал у меня неуемно расти нос и надбровные дуги. Мама рассказывала, что когда она совершала со мной обычные прогулки по 3-му просеку Сокольников, какой-то, как тогда говорили, господин, ежедневно встречая нас, восхищался мной. Мной ли? Сам я, научившись говорить, высказывался так: я красивый, румёный. Я долго не мог научиться правильно произносить "р" и порядочным напряжением воли научился этому, полагаю, только в десятилетнем возрасте, если не позднее. Как и моя более старшая подруга детских лет тетя Оля, я произносил не три, а трли. В детстве, да и позднее, я был не слишком развит физически, слабее моих ребят сверстников, хотя бегал быстро, ходил на лыжах, хорошо ездил на велосипеде, довольно далеко и метко "по-мужски" бросал камни и палки, например, при игре в городки. Все же мои сверстники, приютские ребята, проделывали все это искуснее. К танцам относился с презрением (что за глупое занятие!), а когда понял их смысл, было поздно, успел научиться одной венгерке, которую, впрочем, танцевать так и не пришлось. Но это все относится к позднему отрочеству. См. Фото Маленький Шура Несмеянов (справа) с сестрой Таней. 1910 г 

Был я до крайности стеснителен и замкнут. Лет до 8 меня трудно было заставить поменять пальто с переменой сезона, мне это доставляло истинную муку. Психология была примерно такая: к осеннему пальто присмотрелись, а сменишь на шубу - вызовешь всеобщее нелестное внимание. Из-за стеснительности лет до 8 я не мог купить что-либо в лавке - стеснялся обратиться к продавцу. Но годам к 12 я уже отлично покупал реактивы в аптеках, например в аптеке Феррейна (ныне аптека N 1 на Никольской) или в аптеке отца моего одноклассника Варгафтига. Однако войти в комнату, где находилось общество знакомых и незнакомых лиц, долго было для меня мукой. Помню такой случай: я сидел за чаем в хорошо знакомом и милом семействе Никольских в приюте. Мне могло быть уже лет 14. И вдруг на меня нашел столбняк стеснения. Ни говорить, ни тем более встать, попрощаться и уйти я не мог. И не было для стеснения ни малейшей причины. Я сидел непозволительно долго и начинал замечать удивленные взгляды, что сковывало меня еще больше. В конце концов огромным усилием воли я заставил себя встать и неуклюже удалился. В такой степени ничего похожего уже не повторялось. Однако и студентом я избегал выступать на собраниях, выступления были мне нелегки и в первые годы по окончании университета.

В папу я был демократичен, и меня с детства возмущали всякие проявления неравенства к людям. В отличие от папы я был честолюбив, но честолюбие мое было направлено с детства на одно: я хотел быть ученым, профессором. Об Академии наук я в ту пору ничего не знал, и поэтому не мог хотеть быть академиком. Это честолюбие сохранилось и когда я вырос, но оно было, так сказать, чистым, меня нисколько не занимало звание или положение, я хотел сделать в науке что-то крупное.

В начале жизни я страшно боялся смерти , особенно тогда, когда лет в 12-13 понял, что загробной жизни нет, что бог такая же сказка как баба- яга. Толчек к этому пониманию по иронии судьбы я получил в церкви на пасхальной заутрене - единственной службе, на которую ходил. Было тесно и душно, мне сделалось дурно, и я потерял сознание. Меня вытащили на паперть, и кто-то из старших воспитанников доставил меня домой. Я убедился, что смерть возможна, что мир может продолжать существовать и без того, чтобы я его ощущал, обморок мне ясно показал мое ничтожество. Тем более мне захотелось единственно достижимой (как я тогда думал) формы бессмертия - бессмертия в своих творениях, бессмертия в памяти людей. Я явно упускал из виду, что наука отнюдь не лучший для этого путь. Впрочем, выбирать я не мог. Как я расскажу дальше, в науку я уже был прочно влюблен. Раньше - лет до 10-11 - я верил в благого бога. Откуда это взялось - не знаю, так как никто меня не пропагандировал. Во всяком случае в минуту опасности (входя в темную комнату) я крестился. А вечером молился, но молитва была моя собственная. Она звучала так:

"Господи! Дай мне ум - острый и быстрый, гибкий и глубокий, широкий и высокий, могучий ум". По-видимому, я просил слишком многого, или бог оказался слишком скупым, и мне было отказано почти по всем пунктам, кроме разве в известной мере первых двух. Позднее, критически оценивая себя, я убеждался, что был наделен интеллектом скорее художника (в широком смысле слова), чем ученого. Мое мышление было образно, мне явно не хватало папиной "кибернетической" логической машины. Мне нужна была наглядность, а в глубинах абстракции, чем жива современная наука, я плохо себя чувствовал.

Ссылки: