Этапы Марченко Анатолия

На другой день меня отправили. Отдали одежду, отобранную при аресте, только ботинки не вернули - их изорвали на мелкие куски, искали "советского завода план". Велели одеться - обуться и вывели из тюрьмы. "Воронок" стоял вплотную к двери. Меня сунули в бокс, заперли. Машина тронулась. Моя клетушка - без окон, ничего не видать, только чувствуется движение. Вот машина замедлила ход, развернулась, пятится задом. Значит, подъезжаем к вагону. Из машины - скорей, опять скорей, через две плотные шеренги солдат, прямо в вагон. Вагонзак - его еще называют "столыпин" - устроен так же, как обычные купированные вагоны. Вдоль стен с одной стороны узкий проход, по другую сторону - отдельные кабины - купе. Только двери купе не сплошные, а с решеткой. Одна сторона вагона глухая, а окна в коридоре забраны решетками, только снаружи этого не видно - решетки закрыты шторами. Снаружи смотреть - вагон как вагон, никто не догадается, что в нем везут арестантов. Правда, все окна наглухо закрыты и зашторены, никто не выглядывает, не машет рукой провожающим. Угрюмые и нелюбопытные пассажиры, видно, собрались в этом вагоне. Внутри купе полки, по три одна над другой с каждой стороны. Между средними полками можно перекинуть щит - получаются сплошные нары. В общем, лежачих мест здесь - семь, если потесниться - восемь; а набивают в каждую кабину - клетку обычно человек двенадцать - пятнадцать, а то и больше. Вдобавок - вещи заключенных. И все закупорено, свежему воздуху и попасть неоткуда, разве когда на остановке откроют дверь, чтобы кого - то ввести или вывести. В коридоре ходят солдаты с пистолетами. Если попадется неплохой парень, он откроет на ходу окно в коридоре и через дверь - решетку ненадолго потянет свежестью. Но есть такие конвоиры, что проси не проси - не проветрят. И зэки задыхаются в своей клетке, как рыба на песке. От Ашхабада до Ташкента меня везли, как принца, - одного в клетке! В других клетках было битком, я спросил соседей через стенку - сколько их, и мне ответили: "Семнадцать". Оказывается, предоставленный мне комфорт объяснялся не особой заботой о политических, а тем, что боятся соединить с бытовиками: как бы не разагитировали дорогой. Так что от тесноты я не страдал, как другие. Зато в остальном мне было так же скверно, как и всем. В ашхабадской тюрьме мне выдали харчей на дорогу: буханку черного хлеба, граммов 50 сахару и одну селедку. Сколько бы ни пришлось ехать до следующей пересылки, больше ничего не дадут: в вагонзаке не кормят. Но хуже, чем голод, заключенных мучит в пути жажда . Утром и вечером дают по кружке кипятку, а воды - какой солдат попадется. Если подобрее, так раз или два принесет, а надоело ему бегать с чайником - хоть умирай от жажды. Под вечер я решил поужинать. Развернул свой ашхабадский паек, оторвал руками полселедки, съел с хлебом. Попросил у солдата воды или кипятку - не дает: "Когда всем - тогда и тебе". Жду. Минут через двадцать начали раздавать кипяток. Солдат с чайником ходит по коридору, наливает кипяток в протянутые сквозь решетки кружки. Подходит к моей клетке. - Давай кружку! А у меня кружки нету, не запасся, сидя под следствием. Я прошу: - Может, у вас найдется, из чего сами пьете? - Ишь чего! Кружку ему дай! А х? не хочешь? И отошел. Я стал макать хлеб в сахар, есть всухомятку. А пить хочется невыносимо. Давно не пил, во рту пересохло, а тут еще селедки поел. Почему - то во всех этапах заключенным дают именно селедку - нарочно, что ли? И потом, сколько меня ни возили, - всегда селедка. Старые зэки тоже говорят: селедку жрали, а пить нам не давали. Соседи за стеной, услышав, что у меня нечего и не из чего пить, стали просить передать мне их кружку с кипятком. Конвоир ругался, но все - таки передал. Я выпил кипятку с сахаром. - Оставь кружку себе, пригодится! Я ее все шесть лет с собой возил: и в Мордовию, и во Владимир, и снова в Мордовию. Потом новое мучительство. Прошу солдата выпустить меня в уборную. Отвечает: - Потерпишь! Конечно, потерпишь, куда же денешься? Уборная в вагонзаке одна: один унитаз, один умывальник. Водят по одному: открывают дверь - решетку, ставят в коридоре против своей двери лицом к стенке, руки за спину; дверь за тобой запирают, ведут чуть не бегом по коридору. Пока ты делаешь свое дело, дверь уборной открыта настежь, солдат стоит и наблюдает. Торопит: скорей - скорей! кончил - штаны не дадут застегнуть, все так же бегом, с руками за спиной, в свою клетку. Народу в вагоне битком, пока так всех переводишь, начинай сначала. А солдатам лень, не хочется, что ж, так вот с этими дармоедами и бегать по коридору целый день туда - сюда! Ну, и кричат: "Потерпишь!" - и не выводят, сколько ни проси, хоть плачь; жди, пока всех начнут водить, пока дойдет очередь до тебя. Самая что ни на есть пытка и с питьем, и с оправкой. Ее давно изобрели, говорят. И до сих пор она держится и будет держаться, наверное, до тех пор, пока возят по России арестантов. Всю дорогу до Ташкента я спал, как бог, мучился от жажды, есть тоже хотелось. Наслаждался человеческими голосами за стенкой: там шла непрерывная ругань - то с конвоиром. то между собой, то с дальними соседями. Отборный мат казался мне музыкой - пять месяцев я не слышал человеческой речи, только следователей КГБ да судейских. На другой день поезд прибыл в Ташкент . Нас по одному вывели из вагона, прогнали по узкому коридору между двумя шеренгами солдат и стали набивать в машины. Когда я поднимался по ступенькам, зэки уже кричали из машины, что больше некуда. Но конвоир заорал на них, и меня втолкнули внутрь, прямо на людей. Потом еще нескольких. См. " Черный ворон", "воронок" Поехали. Нас трясло и кидало, но упасть было некуда. Здесь мертвый - и тот стоял бы стоймя, подпираемый со всех сторон. Сколько времени ехали, неизвестно. Здесь смещены всякие представления о времени и минута кажется вечностью. Когда машина замедлила ход и сделала несколько поворотов, мы поняли, что подъезжаем. Скорей бы! Хоть выйти, разогнуться, вздохнуть. Но вот машина остановилась, а нас и не думали выпускать. Уже не было сил ни просить, ни ругаться. Наконец, солдат начал открывать. Сначала он выпустил из боксов одиночников, и те вышли согнувшись, - видно, не сразу могли выпрямиться. Потом открыли нашу дверь - решетку: - Выходи! Это оказалось не просто. Люди так спрессовались и переплелись дорогой, что никто не мог выпутаться, не мог вырваться из общей массы. Пока первый сумел выбраться, он буквально разделся, телогрейка его осталась в машине. И только после того, как из машины вышли почти все, первому вынесли его телогрейку. Вышли. Я, как и все, не мог разогнуться, не мог шагу ступить - ныло и болело все тело. Мы прибыли в ташкентскую пересыльную тюрьму . Над входом - огромный лозунг, белым по кумачу: "В условиях социализма каждый выбившийся из трудовой колеи человек может вернуться к полезной деятельности". Сначала нас сунули в карантинную камеру - большое мрачное помещение с двухъярусными нарами вдоль стен и маленьким зарешеченным окошком. Накормили обычным тюремным обедом и повели в баню. При бане парикмахерская. Даже удивительно было, что на свете существуют чистые комнаты, белые занавески на окнах. Парикмахеры - зэки в белых халатах. На стенах зеркала. Что за чудо? Оказалось, что в этой же парикмахерской стрижется и бреется вся тюремная администрация, от надзирателей до высшего начальства. Здесь остригли и меня. Обычно всех стригут наголо сразу же после ареста. Но в тюрьмах КГБ такого правила нет, там арестованным оставляют волосы. Но это до первой пересылки. На зависть своим сокамерникам я еще носил шевелюру. Я объяснил:

- У нас с вами крестные разные: у вас МВД, а у меня КГБ. В бане, заметив мою прическу, надзиратель схватил меня за рукав и потащил в парикмахерскую. В два счета меня оболванили, и теперь я больше ничем не отличался от других зэков. Баня в ташкентской пересылке - ад кромешный, особенно после чистенькой парикмахерской с зеркалами. В раздевалке две лавки, а загоняют туда человек сто. Под ногами чавкает мокрая каша из обвалившейся, осыпавшейся штукатурки, уличной грязи и воды. Разделся, сдал белье в прожарку - стой голый и жди, пока разденутся другие. А в раздевалке холодно, кожа на голых синяя, в пупырышках. Все орут, ругают матом и надзирателей, и тех, кто задерживает остальных. Только когда все готовы, надзиратель отпирает дверь в моечную. Каждому выдают крошечный ломтик мыла. Но где там намылиться! Не все и воду набрать успели: "Выходи. Нечего тут размываться, не дома!" Кое - как окатились и вышли. Вышли - а белье еще из прожарки не вернули, жди голый и мокрый на этом холоде. Наконец принесли большие обручи, на которые каждый из нас нанизал свое белье перед баней. Его должны были прожарить, чтоб уничтожить вшей, а оно даже нагреться не успело, только теплое. Лишь бы формальность выполнить, галочку поставить: заключенные вымыты, вещи обработаны. Да разве успеть сделать все как надо, когда столько народу, каждый день гонят и гонят! Я получил белье и стал одеваться. И уж, кажется, не избалован, а тошно становилось, как подумаю, что придется натягивать штаны через вывоженные в грязи ноги. Полотенцем вытереть - а чем завтра лицо вытирать? Я вытащил из своих вещей единственную майку, обтер ею ноги и, расстелив на полу, встал на нее. Кое - как оделся. Вокруг меня, толкаясь, задевая друг друга, одевались другие зэки, приспособившись кто как мог. Ругань, крики надзирателей: "Быстрей, быстрей!" Нас снова привели в ту же камеру. Мы разместились кое - как, надолго никто не устраивался: скоро будут разводить по этапным. А пока что каждый развлекался как мог. На нижних нарах началась картежная игра, на верхних - несколько мастеров своего дела клеили новую колоду. Кого - то уже успели избить. Кто - то встретил земляков, у них свои разговоры. Часа через два явился дежурный офицер с двумя надзирателями, по списку выкликнул человек двадцать пять, их увели. Потом увели следующую партию. И еще одну. Я оказался в четвертой. Нас привели в этапную камеру, в точности такую же, как карантинная. Такая же грязь, духотища, света от оконца никакого, круглые сутки горит лампочка. Нары изрезаны буквами - инициалами. На стенах надписи - все больше похабщина, но попадаются и надписи - весточки, надписи - письма: "Иван и Муся из Бухары ушли за 114 - й. Привет бухарским!" В камере человек восемьдесят. Одни сидят день - два, другие - неделю, третьи ждут этапа и по месяцу. Все это время - на голых нарах, без постелей. Все это время - без прогулки. Вместо прогулки оправка два раза в день по полчаса. В углу камеры ржавая параша, одна на всех, от нее по камере зловоние.

Принесли ужин. Раздали плохо вымытые, липнущие к рукам ложки, стали разливать баланду. К кормушке выстроилась очередь, те, кто еще не получил, ругались между собой, крыли раздатчиков; кто получил и отходил с миской от кормушки, крыл баланду: "Синюха, помои". Некоторым, мне в том числе, баланды не хватило: произошла какая - то путаница со списком. Пока выясняли, прошло минут сорок. Нам досталась уже какая - то совсем остывшая бурда. Сесть поесть негде. Кто пристраивается на нары, кто выпивает свою баланду стоя, через край - "через борт". Кто - то кого - то толкнул, - немудрено в такой тесноте, - баланда пролилась, а второй раз не дадут - скандал, драка. Кто - то полез хлебать на верхние нары и пролил, юшка закапала сквозь щели на тех, кто внизу, - опять скандал, драка. И так каждый день. Я просидел в этой камере дней двадцать. Обжился, нашел себе местечко на верхних нарах. Кое с кем познакомился. Люди здесь все время менялись: одних забирали в этап, на их место пригоняли новых. Появление новых в камере - событие: других - то событий нет. Все отрываются от своих занятий, разглядывают новичков, окликают знакомых. Я не рассчитывал встретить здесь знакомого, но тоже, как и все, свешивался со своих нар - поглазеть. Но вот однажды вводят новеньких, я смотрю, а среди них - Будровский. Толя Будровский , мой подельник, который закопал меня, чтобы выкарабкаться самому! Я откинулся на нары и смотрю из темноты, чтоб он не мог меня видеть. Войдя в камеру, Будровский быстро окинул взглядом нары зэков и прошел мимо меня. Дверь за новенькими закрыли и заперли. Тогда я слез с нар и сел внизу, глядя прямо на Будровского. Рожа у него была сытая, отъевшаяся. Наконец он увидел меня. Моментально переменился в лице. Забился в дальний угол камеры, следит за мной, но не подходит. Он, конечно, боялся, что я расскажу о его предательстве и тогда его изобьют до полусмерти, а могут и убить. В камере уголовники, а у них закон простой : продал товарища - получай свое! Пришло время идти на оправку. Будровский не идет, отказывается. Я его успокоил: - Иди, не бойся. Я никому не скажу, а поговорить с тобой мне хочется. Вышли вместе. И тут мой подельник расплакался: - Толик, прости меня. Я не мог, я боялся. Мне следователь сказал, что ты дал показания, какие надо, и если я не подтвержу их, значит, я виноватее тебя. Тогда все равно обоим вышка! - Тебе что, показали эти "мои" показания? - Нет, Толик, но все равно я не мог, следователь требовал, грозил расстрелом - сам знаешь, измена родине! - Что ж от тебя требовали? - Чтоб я сказал, что у тебя были враждебные намерения, что ты хотел предать. - Дурак, что я мог предать?! А ты, значит, - самому спастись, а меня под дуло? - Толик, но ведь не расстрел, шесть лет всего. Тебе все равно дали бы больше, ты старше, и мы же договорились, что ты большую часть вины возьмешь на себя. Толик, прости!.. - Что с тобой говорить?! Вернулись в камеру. Когда принесли кипяток, я достал свои припасы - остаток сегодняшней пайки, щепотку сахару. Будровский подсел ко мне со своими. Он развернул пакет, и я ахнул: конфеты, печенье! - Откуда у тебя? - Еще из Ашхабада, из тюрьмы. - А там откуда? Из каких денег? - Мне следователь выписывал. Он говорил, у них есть фонд для подследственных, и выписывал на ларек два раза в месяц рублей по семь - восемь. А папиросы так приносили, даром. Я первое время не знал, покупал из выписанных. - Что - то мне ни копейки не выписали! - Так, Толик, он говорил, кто хорошо себя ведет. - Ну - ну, за папиросы, за семь рублей на ларек!.. - Толик, прости! Возьми, ешь! Мне стало противно смотреть на него, на его сытое, желтое, заплаканное лицо. Через несколько дней Будровского взяли в этап куда - то на Вахш, на стройку ГЭС . А я остался.

Ссылки: