Марченко Анатолий о себе

Меня зовут Анатолий. Фамилия Марченко. Я родился в небольшом сибирском городке Барабинске . Мой отец, Тихон Акимович Марченко , всю жизнь проработал на железной дороге помощником машиниста. Мать, Елена Васильевна , работала уборщицей на вокзале. Оба они совершенно неграмотны, и письма от матери всегда написаны чужой рукой. Я, проучившись восемь лет, бросил школу и уехал по комсомольской путевке на строительство Новосибирской ГЭС . С этого началась моя самостоятельная жизнь. Я получил специальность сменного бурового мастера, ездил по всем новостройкам ГЭС в Сибири, работал на рудниках, в геологоразведке. Последняя моя командировка была на Карагандинскую ГРЭС . Здесь я попал под суд. Мы, молодые рабочие, жили в общежитии, ходили в клуб на танцы. В этом же поселке жили сосланные с Кавказа чеченцы . Они были страшно озлоблены - ведь их выселили из родных мест в чужую Сибирь, к чужим и чуждым им людям. Между чеченской молодежью и нашей все время возникали потасовки, драки, иногда с поножовщиной. Однажды произошла большая драка в нашем общежитии. Когда она как-то сама собой кончилась, явилась милиция; похватала всех, кто был в общежитии (большинство участников успело убежать и скрыться). Среди арестованных оказался и я. Нас увезли из поселка, где все знали, как было дело. Судили всех в один день, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Так я попал в страшные карагандинские лагеря - Карлаг . Дальше обстоятельства моей жизни сложились так, что я решил бежать за границу. Я просто не видел для себя другого выхода. Со мной вместе бежал молодой парень Анатолий Будровский . Мы пытались перейти иранскую границу , но нас обнаружили. Взяли в сорока метрах от границы. Это было 29 октября 1960 года. Пять месяцев меня держали в следственной тюрьме ашхабадского КГБ . Все это время я сидел в одиночке , без посылок, без передач, без единой весточки от родных. Каждый день меня допрашивал следователь Сафарян (а потом Цукин ): почему я хотел бежать? КГБ предъявило мне обвинение в измене родине , и поэтому следователя мои ответы не устраивали. Он добивался от меня необходимых показаний, изматывая меня на допросах, угрожая, что следствие будет длиться до тех пор, пока я не скажу то, что от меня требуется, обещая за "хорошие" показания и раскаяние добавку к двухразовому тюремному питанию. Он не добился своего и не получил ни от меня, ни от сорока свидетелей никаких материалов, подтверждающих обвинение. Но меня все - таки судили за измену. 2 - 3 марта 1961 года Верховный суд Туркменской ССР рассматривал наше дело. Суд был закрытым : в огромном зале не было ни одного человека, кроме состава суда, двух автоматчиков за нашими спинами и начальника конвоя у дверей. Два дня мне задавали те же вопросы, что и на следствии, и я отвечал так же, отвергая обвинение. Мой товарищ по побегу Анатолий Будровский не выдержал следствия и одиночки, уступил давлению следователя. Он дал показания против меня, выгораживая и спасая себя. Показания же сорока человек свидетельствовали в мою пользу. Я спросил, почему суд не обращает на них внимания, и получил ответ: "Суд сам решает, каким показаниям верить". Я отказался от защитников, но мой адвокат присутствовал на суде и произнес речь. Он говорил, что у суда нет оснований судить меня за измену родине: свидетельству Будровского нельзя доверять, поскольку он заинтересованное лицо, тоже подсудимый по тому же делу; суд должен был принять во внимание показания остальных допрошенных до суда; Марченко можно судить за попытку нелегально перейти границу , а не за измену. От последнего слова я отказался: я не признал себя виновным в измене, а к моим показаниям мне нечего было добавить. 3 марта суд вынес приговор: Будровскому за попытку нелегально перейти границу два года лагерей (меньше максимального срока по этой статье, трех лет), мне - шесть лет по статье за измену родине (тоже значительно меньше предусмотренной максимальной меры, "вышки" - расстрела). Мне было тогда двадцать три года. Меня снова привезли в тюрьму, в мою камеру. Честное слово, на меня не произвел впечатления срок. Это потом каждый год заключения растягивается на дни, на часы и кажется, что шесть лет никогда не кончатся. Значительно позже я понял, что словами "изменник родины" мне искалечили не шесть лет, а всю жизнь. Тогда же у меня было только одно ощущение: совершена несправедливость, узаконенное беззаконие, и я бессилен, я могу только собирать, копить в себе обиду, отчаяние, копить, пока меня не взорвет, как перегретый котел. Я вспомнил пустые ряды кресел в зале, равнодушный тон судьи, прокурора, секретаря суда (она все время жевала баранку), молчаливых истуканов - конвоиров. Почему на суд никого не пустили, хотя бы мать? Почему не вызвали свидетелей? Почему мне не дали копию приговора? Что это значило: "Приговор вам не дадут, он секретный" Через несколько минут мне в кормушку камеры протянули синюю бумажку: - Распишитесь, что приговор вам объявлен. Я расписался. Все! Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Я объявил голодовку . Написал заявление - протест против суда и приговора, подал его в кормушку и перестал брать пищу. Несколько дней ничего не брал в рот, кроме холодной воды. Никто не обращал на это внимания. Надзиратели, выслушав мой отказ, спокойно уносили мою пайку и миску с супом, а в обед приносили снова. Я снова отказывался. Дня через три в камеру вошли надзиратели и врач. Приступили к операции под названием "принудительно - искусственное питание" . Меня скрутили, надели наручники, воткнули в рот распиратель, ввели шланг в пищевод и стали лить через воронку питательную смесь, что - то жирное, сладкое. Надзиратели говорили: - Снимай голодовку, все равно ничего не добьешься - мы тебе даже похудеть не дадим. Та же процедура повторилась на другой день. Я снял голодовку. Ответа на заявление я так и не получил. Через несколько дней за мной пришел надзиратель. Он повел меня по лестницам и коридорам на первый этаж и впустил в обитую черной клеенкой дверь. На табличке надпись: "Начальник тюрьмы". В кабинете за столом, под большим портретом Дзержинского, сидел сам начальник тюрьмы. На диване - знакомые мне по следствию прокурор по надзору и начальник следственного отдела. Четвертым был незнакомец, глянув на которого я вздрогнул: так неестественна и отвратительна была его внешность. Маленькое, шарообразное тельце, коротенькие ножки еле достают до пола, тоненькая, тоненькая шейка. А на ней огромный сплющенный шар - голова. Щелки глаз, еле заметный носик, тонкий улыбающийся рот - тонули в желтом, тугом, лоснящемся тесте. Как эта шейка не переломится под таким грузом? Мне сказали, что это заместитель прокурора Туркменской ССР. Предложили сесть. Разговор вели в дружески - фамильярном тоне. Спросили, как я себя чувствую, снял ли голодовку. Я поблагодарил за трогательную чуткость и внимание, сказал, что голодовку снял, и тоже спросил: - Скажите, пожалуйста, когда меня отправят? Куда? - Поедэшь на комсомольская стройка. Будэшь комсомолец, - ответило чудище, так и расплывшись в улыбке, радуясь собственной шутке. Мне стало невыносимо противно. Мне, осужденному ими за измену родине, было как - то неловко слышать от них эти слова здесь, в этом кабинете, видеть их циничные ухмылки. Они все отлично понимают! Я тоже понимал. Вернувшись в свою камеру, я вспомнил стройки, на которых работал.

См. Комсомольские стройки Я невольно вспомнил и Бухтарму, и этот случай, и другие стройки. Куда бы меня ни повезли, я теперь везде буду вот таким "комсомольцем", буду мокнуть и мерзнуть при проверках, жить за колючей проволокой, меня будет охранять вооруженная охрана с овчарками, а если я не выдержу и попытаюсь бежать, меня так же подстрелят, как того парня на Иртыше.

Ссылки: