Ландау после тюрьмы

Усталость, и этот последний год тюрьмы могли сломить слабого человека. С Дау этого не произошло.

Один знакомый, разговорившись с Львом Давидовичем, сочувственно сказал: "Вам, вероятно, трудно не думать об этом печальном событии, и это подтачивает ваши силы. "Глупости. Достоевщина",- ответил Дау. Сказал как отрубил." Копание в себе. "Я с вами не согласен. Вы не можете заставить себя не думать об этом. "Могу. Вы плохо знаете классиков. Если бы это было невозможно, Толстой никогда бы не написал: "Каренин, с привычной властью над своими мыслями..." А Толстой, как известно, никогда не лгал."

В другой раз в разговоре на ту же тему один из приятелей Дау заметил: Странно, что человек, переживший такое, может веселиться.

В своем умственном развитии ты остановился на уровне ребенка,- ответил Лев Давидович. "В детском возрасте я тоже не понимал многих простых вещей. Когда мне насильно поставили термометр, целый час ревел и кричал: "Хочу, чтоб и раньше не стоял!" Что прошло, то прошло. Прошлого изменить нам не дано. "Да, но то, что было с тобой..."

"Негодяй в корыстных целях написал донос. Я предал негодяя анафеме, и точка. Помнишь, у Пушкина в письме к Чаадаеву: "Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя. Но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал". Хоть сто лет думай, лучше не скажешь."

В одном из писем у Дау вырвалось признание, которое проливает свет на всю его сознательную жизнь. Только один раз у него вырвалось такое признание, один-единственный раз, но этого достаточно, чтобы понять, какого огромного, доходящего до границы человеческих сил напряжения стоила ему творческая работа:

"16 июня 1939 года. Ты не представляешь себе, Корунечка, как я устал. Помнишь, как я мечтал раньше отдохнуть хотя бы несколько месяцев подряд, в течение которых меня бы никто и ничто не мучило. Ведь уже 13 лет подряд я живу в постоянном нервном напряжении. Но ты знаешь, что из моей мечты так ничего и не вышло. Сначала переезд в Москву, потом непрерывное боление, потом этот жуткий год. Когда ты была у меня в Москве, я старался держаться веселее, и ты, вероятно не видела, до какой степени я сейчас устал. Меньше 1/2 месяца отдыха в полубольном состоянии - это, конечно, слишком мало..." На душе у него было тоскливо. Настала зима. Как истинный бакинец, Дау всегда плохо переносил холода, а эта зима была лютая, он постоянно мерз.

"Здесь все время очень холодно 20-30*,- писал Дау в письме к Коре 10 января 1940 года. "Поэтому я никуда не хожу. А когда торчишь дома, вспоминаешь все грехи в смысле серости жизни".

Стало очевидно, что они не должны жить в разлуке. Иногда ему удавалось вырваться в Харьков, но потом он снова возвращался в свою холостяцкую московскую квартиру. Он пишет ей все чаще и чаще. В письмах "грусть и тоска, они полны любви, тревоги и нежности. 10 августа 1940 года он пишет:

"...Иногда мне становится вдруг очень страшно, что, может быть, ты больна. Это, конечно, глупо, но я так люблю тебя, что страх потерять тебя мелькает у меня в голове. До свидания, моя самая, самая любимая. Дау".

Ссылки: