Медведев Л.: в гимназии: первый день

В доме совершалось важное событие. Все поднялись чуть ли, как говорится, не с петухами. В гимназию мне предстояло явиться к девяти часам утра, но нужно было снарядить меня как следует, а потому решительно вся семья, включительно с прислугой, посчитала своим нравственным долгом принять участие в моем снаряжении. Впрочем, правил без исключения, как известно, не бывает, а потому и в данном случае было одно единственное исключение - мой старший брат... Он, которому тоже сегодня надо было итти в реальное училище, как человек бывалый и видавший на своем веку и не такие еще виды, относился к событию, столь важному для меня, довольно равнодушно, и один в целом доме продолжал спать, когда все остальные находились в тревоге и хлопотах. Больше всех, даже, пожалуй, больше главного виновника этого знаменательного события, т.е. вашего покорного слуги, волновалась кузина Лидочка. Эта почтенная и милая девица носилась по всему дому как угорелая, отдавала приказания прислуге, делала разного рода замечания мне (на что я, впрочем, отвечал довольно неучтиво, говоря, что все это не ее - девчонки дело и что я отлично знаю, как мне нужно поступить в том или ином отношении), давала советы мачехе и бабушке, поминутно осведомлялась, который час, дабы не произошло опоздания, и так далее. Она простерла свои заботы даже настолько, что предложила проводить меня. Но, увы, именно это-то, особенно любезное и даже, можно сказать, не только вполне бескорыстное, но и самоотверженное предложение, привело меня в полное негодование. - Убирайся ты со своим провожанием. Очень мне нужно, - возопил я таким свирепым голосом, что Лидочка больше уже не пробовала делать дальнейших попыток в этом направлении. - Катя, где мои сапоги? - отчаянно взывал я по адресу горничной. - Да они стоят около кровати, - суетилась Катя и шарила по всем направлениям, но сапог ни около кровати, ни под кроватью не было. - Куда ж они девались?! Я же, помнится, сама подавала их сюда, - волновалась прислужница. - Катя, - снова кричал я, - где же сапоги? Вы их, вероятно, оставили в кухне: Бегите скорей, а то я опоздаю. Катя неслась в кухню, но без успеха: сапог и там не было. - Куда же они делись: О, Господи-Боже, вот еще несчастие на мою голову, - бормотала Катя. - Опоздаю, ей Богу, опоздаю, - волновался я. - Барышня! - обращалась Катя к Лидочке, - где панычевы сапоги? Может, вы видели сапоги: Ей же Богу, я сама их тут, около кровати, поставила. - Не знаю, не видела, - отвечала ей Лидочка и сама принялась шарить, где только можно было.

И вдруг Лидочка воскликнула: - Да они у него на ногах, он уже надел их. Действительно, сапоги давным-давно были на своем законном месте, т.е. на моих ногах, но от волнения я не заметил этого. - Как же вы не видели, Катя? - укоризненно говорил ей я, словно именно она, а не я, должна была знать, что сапоги мною надеты. И Катя не возражала, неизвестно по какой причине признавая себя виновной.

Но вот все сделано. Я приведен в должный порядок. Книги, которыми я набил полный ранец еще с канунного вечера, и учебные пособия уложены. В ранце, кроме книг, такая масса тетрадей, карандашей, перьев, писчей бумаги, которых, при самом щедром расходовании, должно хватить по меньшей мере на полгода для самого ученого и письменного человека. Тяжесть ранца такова, как у доброго солдата, отправляющегося в далекий поход против басурман: Теперь я могу пойти пить чай. Эту операцию, на сей раз, я произвожу уже в полной гимнастической форме. Теперь относительно мундира не возникает никаких сомнений и никто не думает о том, что я могу запачкать его, залив чаем или молоком. В столовой все, кроме вышеупомянутого брата, в полном сборе. На лицах у всех печать полной торжественности.

Отец, вставший из-за меня значительно раньше, оглядывает меня с особенной нежностью. - Ничего, молодцом, - одобрительно произносит он, - словно подбодряя меня, как подбодряет опытный полководец своих солдат перед решительным сражением. Мачеха смотрит озабоченно. - Пей, пей чай, - говорит она, - вот булка с маслом. Ешь, а то проголодаешься. Бабушка не говорит ничего, но как-то многозначительно вздыхает. Лидочка суетится. У дверей Катя, и в ее руках мой ранец, набитый учебным скарбом. Катя в данном случае напоминает оруженосца при каком-нибудь знаменитом рыцаре. С чаем, однако, покончено. Наступает знаменательный момент. Все поднимаются с места. Мачеха вручает мне какой-то внушительный сверток, обернутый в газетную бумагу и тщательно завязанный бечевкой. - Вот, возьми, - говорит она. - Это что же такое? - спрашиваю я с полным изумлением, [ведь] взято и приготовлено, кажись, решительно все, что необходимо для исправного и исполнительного гимназиста, ученика приготовительного класса такой-то и такой-то классической гимназии известного губернского города. Кажется, все, но это так только кажется: заботливая женщина видит и предусматривает все гораздо лучше нежели мы - мужчины. - Это твой завтрак, - говорит она. - Захочешь поесть - найдешь что надо. И вдруг происходит неожиданное вмешательство молчавшей до сих пор бабушки. - А кто же его проводит? - произносит она, вопросительно смотря на мачеху и отца. - Как кто? - спрашивает отец. - Ведь не один же он пойдет в такую даль, - говорит бабушка: Судя по ее тону она не допускает даже и мысли, что я могу пойти в гимназию один, без провожатого. - Ну вот еще, - говорит отец примирительно, - он уже не так мал и отлично найдет дорогу сам. - В такую даль! - повторяет бабушка. - Но это вовсе не так далеко, - возражает отец. - Ах, Боже мой, нельзя же его пускать одного, - снова протестует бабушка. - Бабушка! - с полным отчаянием восклицаю я. Мне даже жутко становится. Неужели же она осилит, неужели отец согласится последовать ее совету. Это был бы прямо ужасный, несмываемый позор. Такая важная личность, как ученик приготовительного класса, и будет отправлен в гимназию под надзором чуть ли не няньки, как какой-нибудь жалкий молокос. Но, слава Создателю, отец держится иного мнения. - Пустяки, - говорит он даже с некоторой досадой, - все так ходят. - Но мало ли что с ребенком может случиться, - произносит бабушка довольно язвительным и отчасти пророческим тоном. - Бабушка! - опять восклицаю я. Я все еще боюсь, что, чего доброго, она все-таки настоит на своем. - Но что же может случиться? - спрашивает отец, и мне совсем уже кажется, что он начинает колебаться. Бабушка говорит, что, во-первых, я страшный ротозей и меня при переходе через улицу может переехать извозчик, во-вторых - на улицах встречается очень много пьяных, которым решительно ничего не стоит обидеть всякого беззащитного ребенка, в- третьих - с любого из строящихся домов может свалиться огромное бревно или целый кирпич ("теперь, - говорит она, - это очень часто случается и о случаях подобного рода ежедневно можно прочесть в газете") и если я не буду убит на месте, то, во всяком случае, останусь калекой на всю мою дальнейшую жизнь: В-четвертых: Словом, бабушка приводит множество могущих случиться по пути моего следования случаев. Она, правда, не упоминает о том, что на меня может напасть шайка свирепых разбойников, что может случиться землетрясение или потоп (утро превосходное и никакими стихийными бедствиями не грозит), что могут войти в город неприятели и если не убить, то взять меня в плен, не говорит она так же и о том, что меня может растерзать голодный тигр или ужалить ядовитая змея, но, вероятно, все это она находит возможным. Ее речь настолько убедительна, что мачеха тоже поколеблена.

- В самом деле, - произносит она, - не послать ли его с Катей. - Мама! - с отчаянием и мольбой в голосе, уже почти со слезами на глазах, восклицаю я. Но, на мое счастье, папа гораздо тверже в своих убеждениях, чем это можно было предполагать. - Пустяки, пустяки, - говорит он. - Восемь часов: остается только час, - торжественно произносит Лидочка. - Ну, иди, иди же: пора, - решительным тоном говорит отец. Катя подает мне ранец. Как отважный рыцарь надевает перед боем латы и шлем, так и я напяливаю на свои плечи тяжеловесный ранец, надеваю на голову гимназическую фу-ражку. Мачеха крестит меня, бабушка обнимает с такой отчаянной порывистостью, как будто прощается со мною перед вечной разлукой. - Будь осторожен, Бога ради, будь осторожен, - напутствует она меня. И торжественная процессия направляется к парадным дверям. Кстати сказать, в парад-ные двери я ушел из дому в гимназию еще раза два, самое большее три, а потом всегда самым унизительным, но зато гораздо более удобным образом уходил через черный, ку-хонный ход. В дверях происходит еще одно трогательное прощание с бабушкой и: я на улице.

Я иду по тротуару бодро и смело, не поворачивая головы назад. Но я чувствую, что там, у дверей отчего дома, за мною следят несколько пар сочувствующих глаз: Я иду и иду вперед. Вот и конец нашей улицы, я поворачиваю за угол. С каждым шагом я приближаюсь к храму науки: Приближаюсь с наслаждением и трепетом, ибо не знаю в точности, что ожидает меня там, за желтыми стенами учебного заведения: Должен признаться откровенно, что в дальнейшем, которое наступило через несколько дней и продолжалось потом неукоснительно, изо дня в день, за исключением только воскресных дней и праздников, чувства, волновавшие меня по пути в гимназию, были уже совершенно иного свойства: я приближался к ней, не испытывая ни малейшего трепета, но вместе с тем не чувствуя и наслаждения: И торжественность проводов продолжалась весьма недолго: Меня не только не провожали с напутствиями, но к моему уходу никто уже и не думал вставать с кровати. Даже бабушка, и та в скором времени позорно изменила. И если я возвращался не совсем благополучно, т.е. с синяком под глазами или шишкой на лбу, то вместо соболезнования (что всегда случалось в первые дни) она только укоризненно покачивала головой и говорила: - Хорош, нечего сказать.

А Лидочка!.. О, дерзкая девчонка, которую следовало бы называть не Лидой, не Лидочкой, а самой скверной Лидкой: Она, потеряв всякое уважение к моей особе, частенько, при размолвках, называла меня: Нет, я даже не скажу, что она мне говорила: А, впрочем, буду уж правдивым до конца. Прошлое умерло, а мертвые сраму не имут. Она мне часто говорила: - Несчастный приготовишка! Что еще сказать об этом "первом дне". Что чувствуют в гимназии "новички" - это большинству читателей известно, а потому распространяться я не стану. В общем было и весело, и страшно. Возвращение мое домой тоже было крайне торжественно: Расспросов было такое множество, что с успехом могло бы быть и меньше, но я всем и каждому (отцу, мачехе, Лидочке, горничной Кате и всем прочим) отвечал очень подробно и весьма охотно. Однако обедать (к великой тревоге бабушки, находившей, что отсутствие аппетита происходит от нервности, думавшей, что я даже несколько нездоров и предлагавшей, на всякий случай, послать за доктором) я не мог. И не мог вот по какой причине: когда, во время первой в моей жизни "большой перемены", я развернул данный мне мачехой сверток (завернутый, как я уже говорил, в газетную бумагу и тщательно перевязанный бечевкой), то там оказалась такая уйма всякой снеди, которой смело хватило бы и на пятерых молодых людей моего возраста. Но я был добросовестен. Чтобы подкрепить утомленные умственной работой (мы в первый день ничего не делали) силы, я съел решительно все, что у меня было, все до последней крошки. Впоследствии я предпочитал получать вместо завтрака натурой "пять копеек на завтрак". И я всегда тратил этот капитал на что- нибудь... сладкое. А на обед набрасывался как голодный волк, так что бабушка нередко замечала: - Ну, и аппетит у этого ребенка. Право, даже страшно становится... Он может объесться и заболеть, так что придется посылать за доктором.

Ссылки: