Медведев Л.: в гимназии: Пансион

Это был довольно тяжелый, довольно трудный день в моей жизни. Мой дядя и вместе с тем опекун, привезши меня с тем, чтобы сдать в пансион 1-й Киевской классической гимназии, говорил с инспектором. Я не слыхал сути разговора, так как находился в некотором отдалении. Я стоял и, как говорится, хлопал глазами. Мне было, если сказать правду, очень не по себе. По сей день я учился в другой гимназии города, но не в пансионе, а приходящим, жил в чужой, но хорошей семье, куда попал после смерти отца и где считался своим человеком. Там я чувствовал себя достаточно свободной личностью, которой было дозволено не только дружиться, а в случае надобности и драться с уличными мальчишками или на бесконечно большое расстояние провожать солдат, когда они с музыкой шли по городу, но даже бегать на пожар и вступать там в споры и распри с лицами, наблюдающими порядок и благочиние во время этого общественного бедствия.

На пожарах иногда даже я с гордостью играл роль общественного деятеля: раза два или три я, вместе с прочими добровольцами разных званий и сословий, качал воду.

Теперь я очень грустил, ибо отлично сознавал свое новое положение, понимал, что свободе в том виде, какова она была до сих пор, приходит конец: сделавшись пансионером, я, вне всякаго сомнения, попаду уже в совсем иную, стеснительную для меня обстановку и лишусь многих привилегий и вольностей, добытых мною в течение всех тринадцати лет моего земного существования. Провожать солдат уже не придется, драки с мальчишками возможны лишь в праздничные дни, когда меня обещали "брать в отпуск", а с пожарами и совсем придется проститься. Согласитесь сами, что меня ждала незавидная, сравнительно со всем предшествующим, будущность для человека, сознающего свое достоинство. Я хлопал глазами и от нечего делать осматривал "инспекторскую комнату", где находился в данное время. Инспекторская (в других местах она называется "учительской", ибо в ней происходит отдохновение преподавателей во время перемен) новой гимназии напоминала собою нашу прежнюю инспекторскую, куда, за разного рода провинности и нарушения гимназических правил, меня неоднократно призывали и, выслушав мои объяснения, или отпускали с миром (это бывало относительно редко), или налагали соответственную меру взыскания (это бывало значительно чаще). Впрочем, все почти инспекторские или учительские (называй-те их, как вам будет угодно, ибо не в имени дело) комнаты удивительно похожи одна на другую. Инспекторской, окончив мой осмотр, я остался совершенно доволен, так как, по моему крайнему разумению, она была именно такова, каковой ей и надлежало быть. Но зато новый инспектор мне не очень-то пришелся по вкусу. Он нисколько не напоминал своей наружностью нашего прежнего инспектора, Онисима Ивановича, который так страшно кричал на нас, но которого, попривыкнув к его громовому голосу, мы нисколько не боялись, зная, что, в огромном большинстве случаев, дело только этим грозным шумом и ограничится... Новый инспектор был высокий господин с быстро бегающими маленькими глазами, тоненьким голосом и, что самое скверное, рыжими волосами, таковыми же усами и огненной бородой. Все же рыжие люди, так, по крайней мере в то время, думал я, неминуемо должны обладать достаточно злым характером.

- "От этого не отвертишься, его не проведешь, с ним шутки плохи". Таковы были удручавшие меня, далеко не веселого свойства мысли. Тем временем разговор с начальством пришел, как и все на свете, к концу. Мой дядя обратился ко мне с подобающей случаю речью, в которой внушил мне несколько наиболее важных и существенных параграфов из правил тихого поведения и доброй нравственности, сказал, что, в случае хорошего образа действий с моей стороны, меня постоянно, по праздничным дням, станут брать в отпуск, дал мне, с разрешения господина инспектора, три рубля денег, поцеловал меня в голову, перекрестил, потом раскланялся с инспектором, сказал ему еще два-три прощальных слова и удалился...

В первый момент мне стало совсем не по себе, я чувствовал себя в положении мыши, попавшей в мышеловку. Теперь я был один, в полном распоряжении "рыжего". Так я окрестил нового моего начальника и, как оказалось, будучи от природы умным и наблюдательным мальчиком, нисколько не ошибся в определении: вся гимназия поголовно именовала почтеннейшего Юлиана Ивановича именно этим словом. Исключение составляли только те воспитанники, которых природе заблагорассудилось наделить волосами того же цвета, каков был у нашего инспектора. Эти слово "рыжий" благоразумно замалчивали. Должен, однако, сказать, что, в результате результатов, как оно почти всегда и бывает, чорт оказался совсем не таким уж страшным, как его малюют. Мало того: Юлиан Иванович, несмотря на свою внешнюю суровость, был прежде всего на редкость справедливый человек, что детьми всегда особенно ценится, и очень добрый, любивший, как свое ответственное дело, так и находящихся под его ведением питомцев, особенно маленьких. Помню, когда года через два после моего поступления в пансион, Юлиана Ивановича перевели куда-то директором и он должен был нас покинуть, при трогательном прощании с нашим "рыжим", многие плакали совершенно искренно, а он, несмотря на повышение по службе, долго крепился, потом махнул рукой и сам заплакал...

Но перехожу к повествованию. - Теперь, дети, я прикажу проводить вас к Ричарду Ричардовичу, - послышался голос инспектора. Эта фраза вывела меня из задумчивости. Какие такие дети, когда тут всего одно дитя, и притом довольно скверное. Я невольно оглянулся вокруг и увидел, что, кроме нас двух, т.е., инспектора и вашего покорного слуги, в инспекторской находилось еще третье живое существо. Как я мог его проглядеть - не знаю, но, вероятно, я был сильно удручен, а потому и не заметил его. На одном из стоявших у правой стены стульев, под портретом внушительного генерала с орлиным взором и седыми баками (как оказалось потом, это было изображение одного из бывших попечителей учебного округа), сидел довольно высокого роста, худенький белокурый мальчик с веснусчатым лицом. Инспектор сделал пояснительный жест рукой, белокурый мальчик быстро поднялся и моментально, выразив на своем лице глубочайшее почтение, вытянулся в струнку. - Антон! Так сказал, вернее выкрикнул, инспектор и на зов, в одно мгновение, словно вынырнув откуда-то из-под земли, бесшумно появилась высочайшего роста и поразительной худобы фигура в унтер-офицерском мундире, с галунами и несколькими серебряными и медными медалями на груди. Это был "педель" Антон, господин, как пришлось мне убедиться в недалеком будущем, деятельный, зоркий, неутомимый, относящийся крайне враждебно к гимназистам, платившим ему взаимно тою же монетой. Впрочем, иметь с ним дело приходилось, главным образом, "приходящим" воспитанникам гимназии, а мы - "пансионеры" - сталкивались с ним относительно редко, да притом и времени, от постоянных войн со своими пансионскими "дядьками", в нашем распоряжении оставалось не настолько много, чтобы уделять Антону особенное внимание. - Отведи детей в пансион к Ричарду Ричардовичу, - протянул инспектор. - Слушаю-с! - отчеканил Антон ледяным, не имеющим совершенно никакой интонации, равнозвучным голосом. - Ну, дети, постарайтесь вести себя хорошо, и вам хорошо у нас будет. Обещаете? Сказав эти слова, новый наш начальник посчитал нужным притронуться рукой к нашим волосам, что, по-видимому, обозначало ласку в настоящем и утешение относительно будущего. - Обещаете? - снова повторил он. Белокурый мальчик не сказал в ответ ничего, он продолжал стоять, вытянувшись в струнку, зато я с величайшей готовностью пообещал вести себя самым наилучшим образом (самообладание уже успело ко мне вернуться) и даже, по собственной инициативе, подкрепил свое обещание клятвой, которой от меня никто и не думал требовать. - Пожалуйте! - отчеканил Антон тем же ледяным тоном, на этот раз обращаясь уже непосредственно к нам. Он имел удивительную способность говорить всегда однозвучно, никогда, словно говорящая машина, не понижая и не повышая своего голоса.

Предводимые Антоном мы пошли по длинному коридору гимназии, прошли его, по чугунной лестнице поднялись на следующий этаж, потом еще выше, еще и, наконец, остановились перед широкой, напоминающей добрые домовые ворота дверью. Антон позвонил. Дверь со скрипом распахнулась и перед нашими глазами предстала особа, хотя и в таком же унтер-офицерском мундире, как и Антон, и с таким же количеством медалей, но совершенно другого типа. Это был невысокий, плотного сложения человек с багровым носом и еще более багровой шеей, знаменитый в наших пансионских летописях дядька, Иван-Ябеда. - Вот, Иван, примите. Господин инспектор приказали проводить их к господину дежурному воспитателю, - официальным тоном заявил Антон. - Новички? - коротко спросил Иван, но в его голосе, в противоположность Антону, не было ничего официального. От Ивана-Ябеды пахнуло на нас букетом самого скверного табаку, называемого махоркой, или, на юге, где обучался я, "корешками". Он запер дверь за немедленно удалившимся, по исполнении инспекторского приказа, Антоном. Дверь задрожала, замок звякнул как-то особенно и, что касается меня, то на меня все это подействовало крайне угнетающим образом. - Прощай приволье, - уныло подумал я. - Ну, ходим, панычи. Иван-Ябеда говорил с изрядным хохлацким акцентом. Он энергично ударял на звук "о", а его "е" всегда звучало как "э" оборотное. По всем вероятиям наши физиономии выражали достаточную степень уныния, так как даже у дядьки Ивана явилась некоторая потребность так или иначе ободрить нас. - От - приемная, от - спальня старшего возраста, - пробурчал он, выразительно ткнув указательным пальцем по направлению к двум попавшимся на нашем пути дверям. - А от - умывальники, - пояснил он, указывая на огромные медные предметы, прикрепленные к стене и поразительно похожие на колоссальные самовары, разрезанные надвое. Как раз, не так давно перед этим, [я] прочитал не помню уж какую именно историческую повесть, где, в конце концов, какого-то малорусского гетмана поляки зажарили в "медном быке"... Именно этот-то самый "медный бык" и пришел мне на ум при виде умывальников. Безобидные и бесполезные предметы, служащие исключительно только для чистоты и опрятности молодого поколения, показались, по первому впечатлению, мне необычайно страшными. Иван-Ябеда проводил нас в комнату для занятий. Это была обширная зала, вся уставленная "партами" черной окраски, на три человека каждая, сдвинутыми по две вместе таким образом, что трем, сидящим на одной парте, приходилось сидеть лицами к трем, сидящим на противоположной. Посреди залы висела большая лампа, а по тому же направлению, у окон, выходящих на улицу, стоял небольшой столик. За столиком сидел красивый, стройный господин, брюнет с пробивающейся уже проседью в бороде, и что- то весьма старательно писал в толстейшей книге. Это и был воспитатель, а вместе с тем учитель немецкого языка, Ричард Ричардович Гартман . Толстейшая же книга оказалась "кондуитным" или, проще сказать, штрафным журналом, куда неукоснительно, в назидание будущих поколений, вносились злые деяния пансионеров, а против описания преступлений, в особой графе, и притом уже рукой инспектора Юлиана Ивановича, значилось: "лишить отпуска в следующий праздник", "оставить без третьего блюда", "в карцер на один час", и тому подобные довольно краткие, но вместе с тем и весьма выразительные изречения. Воспитатель довольно приветливо окинул нас взглядом. Увидев, что я был в форменной одежде, он прежде обратился ко мне. - Как ваша фамилия? Я сказал. - Имя? Я и это сказал. Он записал сказанное мною в другую, лежащую перед ним и тоже тол-стую книгу, а затем продолжал допрос. - В какой класс поступаете? - В третий. - Вы раньше уже, вероятно, судя по форме, были в другой гимназии? - Да. - В какой? Я ответил. - А... у вас там слишком много воли дают, - заметил он. - Нет, у нас там было ужасно строго. Мне почему-то показалось, что эта невинная ложь должна непременно послужить мне на пользу. Но воспитатель, видимо, плохо мне поверил, потому что как-то сомнительно покачал головой. - А какой язык изучали, - снова спросил он, - немецкий или французский? - Я француз. - Немецкий язык полезнее, - сказал на это Гартман. Я, конечно, не возражал. Покончив со мной, Ричард Ричардович обратился к моему белокурому спутнику. - Ваша фамилия? - Назаритенко, - ответил тот необычайно тихим, даже нежным голосом. - Имя? - Анатолий. - В какой класс поступаете? - "Ага, значит товарищи!" - подумал я. - Где раньше учились? - продолжал Гартман. - Дома-с, - учтиво ответил Назаритенко. - Какой язык изучали? - Оба, - проворковал Назаритенко. - И немецкий и французский? - Да-с. - Гм... это очень хорошо, что вы учитесь и немецкому языку: это очень полезный, это даже более чем необходимый язык, особенно потом, в серьезных научных занятиях. Гартман дружелюбно посмотрел на Анатолия Назаритенко, потом все-таки постарался так же любезно посмотреть и на меня. - Пойдем, господа, я укажу вам места, где будете сидеть, - обратился он к нам, подни-маясь со стула. Он повел нас на левую половину комнаты. Только теперь я хорошенько осмотрелся и увидел, что вся комната битком набита молодыми людьми всякого возраста, из коих немало было и весьма солидных юношей с усиками и даже легкой растительностью на месте будущей бороды. Старшие лениво, словно не хотя, а как-то невольно, оборачивали свои головы в нашу сторону, зато младшие делали это с глубочайшим наслаждением и величайшим любопытством. Послышался довольно громкий и вместе с тем многозначительный шопот. - Новички, новички. - Новички-дурачкии! - пропел где-то высокий дискант. - Тише! - прикрикнул воспитатель. - Дурачкии! - донесся откуда-то совсем с другой стороны гармонический альт. - Молчать! - снова пригрозил Гартман, и дальнейшее пение смолкло. - Ну, будут колотить, - порешил я, так как настроение толпы к новичкам было, очевидно, враждебное, угрожающее.

Раздумывая об этом, я мысленно приготовился к отпору и дал себе слово, во всяком случае, продать свою шкуру насколько возможно дороже. Ричард Ричардович нашел два свободных места рядом. Назаритенко занял крайнее место, я среднее. Другой мой сосед был высокий, лет четырнадцати мальчик. Черты его лица были неправильны и не отличались красотой, но зато ясные голубые глаза глядели так тепло и душевно, что я немедленно же почувствовал себя много легче. Положение, однако, было не из завидных. Прежде всего я не знал, что делать. Я бы занялся размещением в определенном для меня ящике несложного имущества, привезенного со мною, но Иван-Ябеда, взявши наши пожитки от Антона, сказал, что принесет их нам во время перерыва от занятий, а до этого было еще далеко... А потому, изнывая и от бездействия, и от неловкости положения, я сидел и с невольной грустью ожидал будущего. Физиономии многих пансионеров, сидевших на ближайших партах, не предвещали ровно ничего доброго.

Я знал, что в те относительно еще дикие времена к новичкам, вместо того, чтобы обласкать и ободрить их, новые их товарищи относились на первых порах недружелюбно. И первые признаки недружелюбия уже чувствовались в воздухе. Едва только дежурный воспитатель удалился на свое место, как в меня уже успело попасть несколько хлебных шариков, какое-то мягкое, слизистое вещество вроде хорошо пережеванной бумаги и несколько старых перьев. В грядущем могло быть и хуже, до лупки включительно.

В свое время, в прежней гимназии, где, считая с приготовительным классом, мне пришлось пробыть три года, я сам довольно деятельно обижал новичков, не представляя собою исключения из общего глупого правила, а теперь сам с горькой обидой ожидал, что и меня, старого, опытного гимназиста ждет подобная же участь, потому что, при данных обстоятельствах, в новой гимназии я сам был бы не что иное, как жалкий новичок и даже хуже: я перешел из другой гимназии, а у нас между гимназистами разных гимназий существовала постоянная вражда. До этого мы были, так сказать, врагами. Теперь предстояло сделаться союзниками, но это делалось не так-то легко: Словом, так или иначе, а мысли волновавшие меня были самого неприятного свойства. Мой сосед, мальчик с голубыми глазами, однако, не вселял во мне чувства недоброжелательства к себе. Наоборот, он, чувствуя мою неловкость, заговорил первый. Он шепотом задал мне несколько обычных в таких случаях вопросов: кто я, откуда, как зовут, како-го класса и проч. Я отвечал довольно неохотно, но узнал и от него, что он ученик четвертого класса, был раньше приходящим в той же гимназии, но вот уже три недели, как отдан в пансион. Фамилия Лукомский , имя - Петр. - Может быть, хотите книгу почитать? - обратился он ко мне, покончив со всеми предварительными вопросами. Это было, действительно, спасительное средство от горьких дум. Читать я любил и даже очень, а потому чуть не с радостью сказал: - Дайте, если есть. - Сейчас. Он приподнял крышку своего ящика, порылся между книгами и дал мне одну из них. - Это прекрасная книга, - сказал он. Видя такую вежливость, я тоже постарался отличиться хорошими манерами и сказал: - Спасибо! Я открыл книгу. Это был "Князь Серебряный" графа А.К. Толстого. Первые две страницы прочитал я плохо, а потом увлекся: Лучшее средство от всякого рода горьких дум и сомнений - хорошая книга.

Раздался резкий звон колокольчика. Это звонил дежурный воспитатель, оповещая час или, если быть точным, получас отдыха. Занятия в пансионе были распределены так: мы вставали в шесть часов утра и, после молитвы, занимались до половины восьмого, потом пили чай и вновь занимались до девяти. Затем следовали полчаса полного отдыха, после чего нам надо было спуститься вниз в гимназические классы, откуда мы возвращались обратно в пансион, если было пять уроков, в половину третьего, если меньше, то, разумеется, раньше. Это была первая часть пансионского дня. Обедали в три часа, затем были свободны до пяти. С пяти занимались до половины седьмого, отдыхали полчаса и снова занимались до трех четвертей восьмого. После этого следовал вечерний чай, а за сим отдых. В девять часов вечера вечерняя молитва, после которой три младшие класса и приготовительный шли спать, а пять старших классов занимались еще час, т. е. до 10 часов вечера. Звонок воспитателя, о котором я только что упомянул, извещал о получасовом перерыве вечерних занятий, т. е. это было в половину седьмого. Мигом поднялся невообразимый гвалт и шум. Мальчики быстро повскакивали с мест и большинство их побежало из залы в коридор. - Я скоро вернусь, - сказал мне Цыбульский, - и отправился к выходу . Вышел и дежурный воспитатель. Я и Назаритенко остались сидеть на своих местах и молчали. Не знаю почему, но я не имел ни малейшей охоты разговаривать с ним, хотя для этого и были основания: несомненно и он, как новичок, да еще поступивший прямо из дому, чувствовал себя не своей тарелке, а следовательно нам-то и подобало держаться один другого. Но он не делал ровно никаких попыток к сближению, а мне, изрядному волченку и дикарю по природе, тоже не хотелось делать первого шага в этом направле- нии. Иван-Ябеда быстро исполнил свое обещание и притащил наши пожитки: у меня была небольшая шкатулка, у Назаритенка узелок. - От теперь и устраивайтесь себе на доброе здоровье, - сказал дядька, - а одежу вашу я уже сдал в гардероб. С этими словами он удалился. Но едва успели мы запрятать наше имущество в ящики, как уже перед нами стояли четыре гимназиста, приблизительно нашего возраста. Физиономии у них были в достаточной мере задорные... - "Вот оно, сейчас начинается", - подумал я и приготовился, по мере возможности, не посрамить себя, не ударить в грязь лицом. Мальчики стояли перед нами. - Носатый, - произнес один из них. Это вне всякого сомнения относилось ко мне, и это была до некоторой степени правда, так как судьбе было угодно наделить меня носом несколько превышавшим тот размер, который бы делал мою физиономию правильной. - Белобрысый, рябой, - с дерзостью произнес другой мальчуган. Это, конечно, относилось уже к Назаритенке. Не знаю, что сказал он, но я, так как не любил замечаний о своем носе, оскорбился. - Вы ко мне не приставайте, - отозвался я с достоинством. - Ишь, какой важный, - продолжал неприятель. - Оставьте меня, - настойчиво сказал я. - А если не оставлю? - Тогда... - Ну, что тогда, тогда что? - задорно приставал мальчуган. Я и сам не знал, что именно должно последовать тогда, и потому, чтобы с одной стороны не потерять собственного престижа, а с другой стороны сбить противника с позиции неопределенностью, отвечал довольно гадательно: - А вот сами увидите. Незнакомец приблизился ко мне. - Вы себе не воображайте, - проговорил он с некоторой угрозой в голосе. И я постарался сказать грозно. - И вы не воображайте. - А этого не хотите? Откровенно говоря, я этого вовсе не хотел, так "это" было кулаком, приставленным к моему носу, довольно грязным кулаком, запачканным в чернила... Мой нос чувствовал не только приближение неприятного орудия, но даже его теплоту. Видя непосредственную опасность, я невольно отстранил руку соперника. - Эге, вы вот как... А ну-ка, попробуйте. И он слегка толкнул меня. - А вы не толкайтесь, - ответил я и тоже слегка подтолкнул его. Не знаю, чем бы это все кончилось, но совершенно неожиданно со стороны Назаритенка раздался отчаянный вопль, а потом рыдание. Вероятно, и с ним велся подобный же разговор, как и со мною, но он не выдержал роли. Едва только раздался вопль Назаритенка, как мальчуганы моментально пустились наутек, но в самых дверях столкнулись с Ричардом Ричардовичем, уже спешившим на отчаянный крик новичка. - Охременко, Войнов, Дверницкий, Богданов, стойте. Что случилось?.. А?.. И он быстро подошел к нам. - Что такое, отчего вы плачете? - спросил он. - Они дерутся, - сквозь слезы бормотал Назаритенко. - Кто они, все эти? Он указал на четырех захваченных им преступников. - Нет, вот этот, - рыдая сказал Назаритенко и указал на одного из мальчиков. - А, Охременко, это вы: хорошо-с: - Я только: - начал было свое оправдание мальчуган. - Вы только: знаю, хорошо знаю. Теперь ступайте под лампу, а потом мы поговорим относительно вас с инспектором. - Вас тоже трогали? - обратился он ко мне.

Я был настолько взволнован возможностью предстоящей мне опасности, что по первому началу ничего не мог ответить. Воспитатель принял мое молчание за утвердительный ответ. - Кто вас трогал, вот этот? Богданов, вы? - и он указал именно на того, кто затеял ссору. Но я уже пришел в себя. Богданов смотрел на меня своими черными глазами в упор. Они были несколько дерзкие, эти черные глаза, но такие большие, смелые, словно испытывали. Дух товарищества и самообладание сразу овладели мною, и я твердо отвечал: - Меня никто не трогал. - Да вы не бойтесь, скажите прямо, - настаивал воспитатель, пытливо поглядывая то на меня, поощряя, то на Богданова очень строго. - А я и не боюсь, меня никто не трогал. - А вас он не обижал? - снова обратился Ричард Ричардович к Назаритенке. Тот продолжал еще хныкать. - Кажется, и он трогал, - всхлипнул он. Но тут уже мне стало досадно. Я отлично знал, что Богданов его трогать не мог, так как собирался устроить битву со мной. - Нет, - сказал я довольно резко, - он его не мог трогать. Это неправда. - Почему? - спросил воспитатель. - Потому что он все время разговаривал со мной. - То есть, приставал к вам? - Нет, так прямо разговаривал. - О чем? - Ну, вообще: спрашивал. - Ваше дело, как хотите, - сказал воспитатель, затем обратился к Назаритенке: - Если вас кто-нибудь хоть пальцем тронет, то сейчас же скажите мне. Я строго, без всякого снисхождения накажу виновных. - Хорошо-с, - промычал Назаритенко сквозь слезы. - А когда придет инспектор, вы ему расскажите все. Охременко давно замечен. И воспитатель ушел. Меня взволновала, однако, несправедливость. Богданов Назаритенка не трогал. - Зачем же вы наврали? - сказал я, когда вся группа удалилась. - Я не врал, - со злобой ответил Назаритенко, - он меня толкнул, а я его не трогал. - Но не этот, не второй, - заметил я. - Все равно... пусть. Я не мог удержаться и прошептал: - Ябедник. Пока расхлебывалась вся эта каша, полчаса отдыха миновали и занятия снова начались. Воспитатель вызвал нас - новичков в библиотеку, чтобы выдать нам учебные книги и пособия. Там пришлось провозиться, так что час занятий прошел довольно быстро. Раздался новый звонок. Воспитанники снова устремились к коридору. Я толокся на одном месте, не зная, что предпринять. - У тебя есть пара? Я обернулся. Передо мной стоял мой недавний недоброжелатель Богданов. - Какая пара? - На чай. - То есть, как это? - спросил я недоумевая. - А строиться в пары. Мы, когда ходим на чай и обед, всегда строимся в пары. - У меня нет. - Так я буду тебе парой, хочешь? - Хорошо, - ответил я. - Идем. Он взял меня за руку и скорыми шагами потащил в коридор. Здесь воспитанники уже выстроились длинной вереницей, словно солдаты. Богданов и я заняли место. Через две минуты мы двинулись в самый нижний этаж здания, где находилась столовая, для которой в помещении пансиона не было подходящего места. - Ты в третий класс? - спрашивал Богданов уже на ходу. - Да. - Значит, товарищи. А с этим ябедой ты не дружи, - продолжал болтать Богданов, намекая, очевидно, на Назаритенко. - Я и без тебя отлично знаю, - говорил я, уже не чувствуя никакой робости. - Ты товарищ, это видно, - глубокомысленно заметил Богданов. - А вы зачем к новичкам пристаете? - спросил я уже внизу, когда мы входили в столовую. - Ну, разве не знаешь... нельзя же... надо узнать все, как следует. Это было сказано довольно неопределенно, но для меня достаточно понятно. - Ты садись рядом со мной, - сказал Богданов. - Хорошо. Мы стали у своих мест. Прочитали молитву, после чего все сели за чай. Его полагалось по два стакана на человека, при небольшой булке. Чаепитие продолжалось недолго, минут десять. Совершенно в таком же порядке, а вернее беспорядке, так как "пары" шли весьма нестройно и притом с величайшим гамом и шумом, возвратились мы обратно наверх. До сна оставалось около часу. Не могу сказать, чтобы первый вечер, проведенный в пансионе, показался мне особенно приятным. Во всяком случае, я чувствовал себя стесненным, но Богданов, взявший меня под свое, так сказать, покровительство, делал все от него возможное, чтобы только развлечь меня. - Ты чего же это такой? - спрашивал он, видя, что я нет-нет да и взгрустну. - Как какой? - спросил я в свою очередь. - Да такой... надутый, кислый. - Да так, скучно. - А ты не скучай. - Это уж не от меня зависит, - заметил я довольно резонно. Но Богданов продолжал свои утешения. - Главное, не будь бабой. Я, брат, тоже, когда поступил сюда, скучал, а теперь привык, - и ничего. Да ты в отпуски будешь ходить по праздникам? - добавил он. - Буду. - Ну, вот видишь, а еще скучаешь. Я вот и совсем в отпуск не хожу, а и то ничего, - сказал он с оттенком грусти. - Почему? - спросил я. - А очень просто, почему. Родители мои живут далеко отсюда, в уездном городе. За мной только и приезжают, что на Рождество да на Пасху. Зато уж эти дни гуляешь вволю. Ждешь, не дождешься, когда время настанет. И тут глаза его приняли самое восторженное выражение. Очевидно, воспоминания о родном доме, о родной семье волновали и трогали его душу.

Богданов, как я заметил потом, был изрядный "задира" и бойкий мальчик, но за смелый, открытый и в сущности бесконечно добрый характер пользовался общей любовью товарищей. Потому-то "протекция", оказанная им мне в этот первый вечер, проведенный мною в пансионе, сильно послужила мне на пользу. О нашей первой, поначалу столь недружелюбной встрече, знали уже многие, и так как я оказался, хоть и новичком, но не ябедником, то и отношения между мною и новыми моими товарищами установились довольно хорошие. Не 6олее, как через двадцать минуть после чаепития и после того, как Богданов показал мне свои "собственные" книги (он очень любил читать и "собственных" книг у него было десятка два, чем он весьма гордился), мы в количестве человек пяти уже играли в рекреационной зале в какую-то подвижную игру. Это в значительной степени развлекло меня и помогло скоротать вечер. Зато с Назаритенкой решительно никто не говорил. Его, однако, уже не трогали, и он в унылом одиночестве копошился возле своего ящика, приводя в порядок выданные учебники и прочее имущество. Вообще, этот воспитанник с первого же дня занял исключительное положение между нами... Наконец, раздался звонок, призывающий на вечернюю молитву, после чего "младший возраст", т. е. ученики приготовительного и трех первых классов, направился спать: Мне указали свободную кровать возле какого-то не знакомого еще мне мальчика из другого класса... Впоследствии, когда я окончательно освоился с пансионской жизнью, я переменил свое место и перебрался в круг товарищей-третьеклассников. Не скажу, чтобы я засыпал спокойно и весело. Много разных мыслей теснилось в моей голове...

Вспоминался родной дом, вспоминался покойный папа, разошедшаяся в разные стороны семья, наконец, и то семейство, где я жил после смерти отца... Словом, многое, многое припомнилось мне в эту первую пансионскую ночь. И то, что в сущности было так недавно, каких-нибудь два, три года тому назад, показалось мне далеким, но навсегда незабвенным, навсегда дорогим, дорогим уже потому, что оно было бесповоротно потеряно мною. В этот день я простился с тою порою жизни, которая называется первым, "золотым" детством. И действительно, много еще радостных минут пришлось испытать мне в дальнейшей жизни, но это были уже не те светлые, безоблачные радости, которые лелеяли меня в родном доме. Грустно мне было, так грустно, что я едва-едва не разрыдался, и только боязнь прослыть плаксой удержала меня от слез. Хорошо еще, что пришел Богданов и посидел неко-торое время возле меня, рассказывая, главным образом, о пансионских порядках...

Я заснул, а в шесть часов следующего утра громкий звонок возвестил, что пора вставать. Проснувшись, я в первый момент даже не мог сообразить, где я и что со мной. - Ну, вставай. Идем умываться!.. Это был голос Богданова. И с этого дня потянулась моя пансионская жизнь, продолжавшаяся почти четыре года.

Ссылки: