 |
Медведев Л.: в гимназии: Навуходоносор
Странный мальчик был Назаритенко. Он с первого же дня поступления в пансион поставил себя так, что все товарищи невзлюбили его как-то разом. И так оно продолжалось все время в гимназии, да, насколько мне известно, и потом. Такой уж у него несчастный характер был и, надо говорить правду, не мы - остальные мальчики - были виноваты в том, что наши отношения с Назаритенкой сложились таким печальным образом.
В школе вообще, а в школьном сожительстве в особенности, огромную роль играет так называемое "товарищество". "Хороший товарищ" пользуется всегда и общей любовью, и общим уважением; "плохой товарищ" - наоборот: его не любят, его сторонятся, а при случае и обижают, иногда даже тогда, когда он, быть может, лично и не виноват. "Товарищество" - добровольный, выработанный от начала школьной жизни закон, никем не писаный, но которому принято повиноваться. "Товарищество" само по себе снисходительно и прощает многие, не только мелкие, но и довольно крупные, прегрешения... Но есть один грех, которого "товарищество" не прощает своим членам никогда. Это то, что на школьном языке называется "ябедничеством", "фискальством"... Бывали у нас и "ябеды", и "фискалы"... Их не любили вообще, но Назаритенко в этом отношении представлял из себя нечто особенное, выходящее из ряда вон. Его "ябедничество", его "фискальство" не были чем-нибудь случайным или, что иногда бывает, вынуж-денным обстоятельствами, или минутой слабодушия, минутой раздражения и озлобления. Они сидели, так сказать, в его натуре... К тому же эти качества были у него не бессознательного расчета. Ему казалось, вероятно, что они могут принесть ему некоторые выгоды. Иногда так оно и бывало, но в конце концов, кроме вреда самому же Назаритенке, из этого ничего получалось. Быть может, потом он и сам тому не рад был, но остановиться уже не мог, да, по всем вероятиям, поздно было: о нем сложилась определенная репутация, и гимназисты не были бы в состоянии переменить о нем свое мнение. Назаритенко не останавливался даже и перед более худшим, нежели обыкновенное "ябедничество", он доходил и до "доносов", никому в сущности не нужных, совал свой нос туда, где ему совершенно быть не подобало.
Началось это с маленького... Если, нередко случалось, два малыша повздорят между собою, и дело закончится потасовкой, то почти всегда оставалась обиженная сторона... В крупной ссоре, конечно, и обида выходила ощутительнее. Были, разумеется, и заведомые драчуны, кичившиеся и своей физической силой, и мальчишеским задором. Тех, пожалуй, тоже не любили и в некоторых случаях действовали против них соединенно, так что им порядком доставалось. Но "жаловаться" и на них не полагалось. Не полагалось и "выдавать" их в случае опроса со стороны учителей... Иные говорили в таких случаях:
- Не знаю. Более правдивые отвечали прямо:
- Не могу сказать. Такой ответ, в огромном большинстве случаев, нравился и начальствующим лицам, так как ясно свидетельствовал о том, что мальчик, отвечающий таким образом, прежде всего никоим образом не желает солгать. Иногда обиженный не выдерживал, иногда даже сам, в порыве раздражения, бежал к воспитателю и жаловался. Тогда прочие говорили: - Ябедник. И затем уже класс обсуждал, насколько, при известных обстоятельствах, "жалоба" со стороны обиженного была допустима. Школьное "товарищество" очень чутко и справед-ливо в таких случаях. Если обидчик перешел дозволенные границы, то и "жалоба" признавалась правильной. Обидчика так или иначе наказывали. Но товарищи говорили:
- Сам виноват. И с обиженного снималось прозвище "ябеды". Но Назаритенко был какой-то особенный. Случалось ему видеть какую-нибудь ссору. Его решительно никто не спрашивал, но он отправлялся к воспитателю и тихонько ему докладывал: - А Иванов только что побил Петрова, Петров плачет. Положение воспитателя было в таких случаях не из очень приятных. Сам Петров не жалуется, а между тем нельзя же дозволить, чтобы Иванов его обижал... Приходилось идти разбирать дело. Петрова, действительно, воспитатель заставал в слезах. Но, странная вещь... - Почему вы плачете? - спрашивал воспитатель. Ответь со стороны Петрова, "хорошего товарища", был в сущности довольно нелепый: - Так. - Как так? - неминуемо должен был спросить воспитатель, - ведь так, зря, без причины не плачут. Вас кто-нибудь обидел? - Нет, - отвечал Петров, или просто отделывался молчанием. Получалась невольная путаница или, что еще хуже, благодаря непрошенному вмешательству Назаритенка, правдивый и хороший мальчик, чтобы только товарищ не подвергся какому либо наказанию, заведомо говорил неправду.
Играли мальчики в перья... Это не дозволялось, но в монотонной пансионской жизни почти совсем не преследовалось. Воспитатели на это не обращали внимания, почти все, за исключением чеха Поспишиля... Но если появлялся случайно Назаритенко, то, спустя некоторое время, виновных уже волей-неволей звали к воспитателю. Дело, правда, ограничивалось выговором и обещанием "отобрать перья, если это повторится", но воспитателю все-таки были излишние хлопоты. И так во всем. Это уж было не случайное ябедничество, а самое наушничество. По первому началу мы, мальчики, даже не могли понять, в чем дело и откуда становится известным. Назаритенко делал свои доносы тихо, избегал свидетелей, стараясь вообще не подавать даже вида, что он наушничает. Узналось это потом, а когда стало известно, то уже и сам Назаритенко не слишком старался скрываться.
Почему Назаритенко поступал таким образом, я объяснить не могу и теперь. Вероятно, по мелочности своей души: он надеялся, так или иначе, выслужиться, обратить на себя внимание гимназического начальства, чтобы извлечь возможные выгоды. В результате получилась общая к нему нелюбовь и, в свою очередь, он прямо ненавидел нас, хотя мы ему поначалу никакого зла не делали: Мало-помалу мы прямо стали бояться Назаритенка, остерегались не только делать, но даже что-либо говорить при нем. В это время наш герой чувствовал себя господином положения и похаживал, гордо посматривая на нас. Казалось, даже в глазах его было написано: - Ага, вот и я: Я знаю, что вы делаете, знаю все ваши мысли и, если захочу, немедленно все расскажу. Да и наверно расскажу: Но так продолжалось недолго: Уже перейдя в четвертый класс, мы перестали бояться нашего милого одноклассника, а потом наше отношение к нему перешло в глубокое презрение. Некоторые воспитатели совсем перестали его слушать: Один однажды так прямо и сказал ему: - Послушайте, Назаритенко, неужели вам самому не совестно так относиться к товарищам? А другой, которого мы очень любили, сказал уже нам:
- Господа, советую вам подальше держаться от господина Назаритенко. Если мы собирались в дружеский кружок и вели даже самые невинные разговоры, то, видя приближающегося Назаритенко, немедленно умолкали. Только кто-нибудь умышленно громко произносил: - Господа, вот идет Навуходоносор. Навуходоносором прозвал Назаритенка один из пансионских остроумцев, полтавский хохол Савчук, производя имя этого царя Вавилонского от слов "на вухо (ухо) доносить"... Такое наименование очень нам понравилось, и после этого Назаритенко раз навсегда остался для нас Навуходоносором.
Иногда, шутки ради, мы проделывали с Навуходоносором довольно нелепые вещи... И нам хотелось поставить его в глупое положение. Умышленно, притом непременно так, чтобы Назаритенко нас видел, мы собирались где- нибудь в кружок, в укромном уголке, и начинали шушукаться. Лица у нас были самые таинственные. Ни дать, ни взять, по наружному виду, настоящие заговорщики, обдумывающие преступный план. У Назаритенка даже глаза разгорались. Ему начинало казаться, что он напал на след чего-то необычайного, что он близок к открытию важной тайны. Он начинал ходить около.
Мы притворились, что увлеклись своим разговором и не замечаем приближения неприятеля. Назаритенко, увлекшись желанием изловить нас, шел, как глупая рыба на приманку... Продолжая делать вид, что не замечаем его, мы переходили, разговаривая тихим голосом, в другое какое-нибудь место, где-нибудь около двери. Назаритенко приближался на цыпочках и становился по другую сторону двери, откуда можно было удобно подслу-шать происходящий между нами разговор. Тогда мы начинали говорить громче...
- Так, значит, завтра? - спрашивал кто-нибудь.
- Завтра, - таинственно отвечал другой!..
- В три часа?
- Да.
- Все вместе?
- Все.
- Непременно?
- Да, да, это решено.
- Смотрите же, ребята, действовать дружно, один другого не выдавать.
- Конечно.
- Кто же начнет?
- А это мы по жребию.
- У меня уж и билетики готовы. Затем кто-нибудь вынимал из кармана несколько маленьких клочков бумаги и начинали "тянуть жребий"... Этот обычай мы позаимствовали из разных страшных романов, которые мы все читали в изобилии. Так, в подобного рода литературных произведениях, почти всегда имеют обыкновение поступать различные заговорщики и разбойники. Это и самому делу придает изрядный оттенок таинственности и злодейской мрачности. Назаритенко тоже, конечно, прочел пару-другую таких романов, а потому сердце его трепетало, и он был уверен, что тайно, как и полицейские сыщики в подобных романах, присутствует на совете обдумывающих злое деяние преступников... И, считая себя опытным сыщиком, ликовал, что захватил злодеев в самом начале, что давало возможность предупредить их отвратительный замысел. Стоя за дверьми, Назаритенко изображал собою воплощенное внимание и, надо думать, мысленно потирал руки. А мы продолжали играть свою коварную комедию совершенно серьезно.
- Пустой, - произносил один из "заговорщиков", вытягивая билетик.
- И у меня тоже пустой, - говорил другой.
- Мне! - замогильным голосом отзывался кто-нибудь из компании и затем, словно боясь чего-то, обращался к остальным: - А что, если узнают? Ведь тогда мне здорово достанется. - Не бойся... никто не узнает, - подбодряли мы вытянувшего исполнительный жребий. Назаритенке этого было вполне достаточно. Он хотя и не знал, что именно затевается, но знал, что что-то во всяком случае затевается, что участвуют такие и такие именно воспитанники, и что главная роль, по жребию, досталась на долю такого-то. Словом, он предполагал, что узнал все необходимое. Мы слышали, как Назаритенко осторожно удалялся, а затем и сами, сохраняя все тот же таинственный вид, расходились по местам. Конечно, он докладывал обо всем, что ему удалось узнать, и, конечно, только зря поднимал тревогу: в назначенное время мы совершенно спокойно сидели на своих местах, и Назаритенке только и оставалось удивляться.
Был один и такой случай, когда мы умышленно подвели нашего Навуходоносора под крупную неприятность. Действительно, сколько мне помнится, Назаритенко был тогда наказан один-единственный раз за все время своего пребывания в гимназии. Был какой-то, теперь уж не помню, церковный праздник. Учение в гимназии было, но вместе с тем в городе в этот день был назначен крестный ход. У нас в это время хворал учитель латинского языка и, следовательно, час его урока оставался свободен. Для того чтобы посмотреть процессию, времени было вполне достаточно...
Несколько приходящих учеников решили этим воспользоваться и отпросились у директора отлучиться в город. Директор дал разрешение. Несколько же человек пансионеров, в том числе и я, задумали побывать на торжестве самовольно. Но главной нашей целью было иное: нам захотелось непременно "подкузьмить" Навуходоносора. С этой целью мы попросили одного приходящего товарища уговорить Назаритенко пойти с нами. Назаритенко был и осторожен, и робок, но любопытство побороло робость и усыпило осторожность, к тому же церковные процессии он очень любил.
Правда, он спросил:
- А другие из пансионеров разве собираются? Его успокоили на этот счет. И в результате он очутился на процессии вместе с нами. Общий проступок связывал всех и общим молчанием. Это хорошо понимал Назаритенко, но на сей раз глубоко ошибся. Возвратившись обратно в гимназию, мы первым же делом отправились к инспектору и признались ему что "удирали" в город... Инспектор несколько удивился нашему самовольному признанию... - Почему же вы ушли? - спросил он. - Посмотреть на процессию, - было нашим полуправдивым ответом. Юлиан Иванович улыбнулся. - Любопытство!.. Ну, уж Бог с вами, повинную голову не секут. Только другой раз так не делайте. Вы тут все, никто больше не ходил? Мы переглянулись, словно пересчитывая, все ли мы тут в сборе. - Да, все, кроме только Назаритенко. - Как Назаритенко?! - с удивлением воскликнул инспектор. - Да, Назаритенко, - ответили мы общим хором, словно удивляясь и сами, почему это наш спутник вместе с нами не предстал перед очи начальства. - Неужели же и он был? - Был. Инспектор даже плечами пожал. - Не понимаю. Но почему же он в таком случае не явился ко мне вместе с вами? - Не знаем. - Ну, хорошо, - сказал инспектор, отпуская нас с миром, - вы идите и ничего ему не говорите, а я все дело разберу. В этот день, однако, ничего не случилось. Мы даже недовольны были, думая, что инспектор оставил наши слова без внимания. Только на другой день Назаритенко был вызван в инспекторскую и вернулся оттуда до необычайности злой и красный, как рак. Оказалось, что он струсил и окончательно отрицал то, что вместе с прочими отлучился из гимназии самовольно. Не предполагая в нас, как и в себе, известной доли мужества, он даже побожился в своей невинности и заявил:
- Спросите у других. Нас спросили и мы, верные нашему коварному плану, само собою разумеется, самым торжественным образом подтвердили наше заявленье. Тогда Назаритенко, в полном отчаянии, пошел напролом:
- Это они выдумывают на меня по злобе, - сказал он со слезами, но только - нехорошими, злыми слезами в голосе. Если вы нам не верите, Юлиан Иванович, - говорили мы, - тогда будьте любезны спросить у приходящих. Приходящие, разумеется, были спрошены и подтвердили наши слова. Таким образом Назаритенко понес наказание и довольно строгое: Но результаты получились и большие: он после это случая потерял уже значительную долю доверия к себе. Наушничать он не бросил, но уже не имел того значения, как раньше. Мы, впрочем, пошли дальше. Было решено прекратить с Назаритенкой всякие сношения раз навсегда. Это случилось, когда мы были в пятом классе. К нам присоединились все старшие воспитанники пансиона. И постановление соблюдалось строго. За одно только слово, если бы кто-нибудь обратился с ним к Назаритенке, полагалось прекратить с нарушителем договора всякие сношения. Помню, как-то случайно с ним заговорил воспитанник шестого класса, некий Погожев. С ним за это не было произнесено никем ни одного слова в течение целого месяца. И хорошо, что Погожев выдержался: мы не говорили с ним, но он больше не говорил с Навуходоносором, и лишь тогда мы отменили "отлучение", находя что Погожев в достаточной мере искупил свою вину. Назаритенко остался совершенно один. Деятельность его ограничивалась после этого лишь наблюдениями за маленькими воспитанниками, но это уже было не только гадко, но жалко и смешно.
Перейдя в седьмой класс, я оставил пансион и перешел в другую гимназию. Но мне хорошо известно, что с Назаритенкой никто из старших воспитанников (младшие делались старшими и присоединялись к общему постановлению) не имел решительно никаких сношений. Он был отщепенцем в полном смысле этого слова вплоть до окончания гимназии. Вероятно, и ему было не хорошо... Быть может, мы даже слишком зло поступили: Но не только мы: его не любили и учителя, и воспитатели, и даже дядька Иван- Ябеда. Тот го-ворил:
- Коли я докладываю, то по обязанности, а вот Назаритенко (Иван даже не говорил "господин" Назаритенко, хотя слово "господин" всегда присоединял к фамилиям старших воспитанников. Этим отчасти сказывалось его презрительное отношение к Навуходоносору), так тот действительно ябеда. При сколько-нибудь другом положении дел вышло бы, вероятно, иначе...
Назаритенко был бедняк, каких мало, сын причетника из бедной деревенской церкви. Отец его был обременен семейством, и наш Назаритенко воспитывался на казенный счет. Он кое-что зарабатывал лишь казенными уроками, занимался по назначению инспектора с маленькими учениками, но за это назначалась незначительная плата. Положение его было плохое, очень плохое. Были у нас и другие бедняки. Этим мы всячески старались помочь, выбирая самые деликатные способы помощи, но для Назаритенка не ударили бы палец о палец... Надо думать, что положение его было бы еще того хуже, если бы он плохо учился. Но учился он хорошо. Способностей особенных, правда у него не было, но усидчивость была прямо велика. Он учился и учился все время почти без отдыха. Кажется, он даже получил серебряную медаль по окончании курса. Много лет прошло с того времени, но, что касается меня лично, то должен признаться, что и теперь еще я вспоминаю о нашем Навуходоносоре с самым тяжелым чувством.
Ссылки: