Медведев Л.: в гимназии: Кулинский

Он поразил меня необычайно... А между тем я был уже достаточно опытный гимназист, видавший всякие виды, так как уже вступил в третий год гимназической жизни. Я только что перешел во второй класс. - Хочешь играть в перья? - раздался надо мною такой басистый голос, что я невольно удивился и с недоумением повернул голову, по тому направлению, откуда исходил этот бас.

Передо мной стоял целый великан. Я и раньше, в прошлом году, видел его ходящим по коридору или, во время "большой перемены", гуляющим по двору, но всегда был твердо убежден, что это по меньшей мере ученик восьмого класса, и то из более старших по возрасту. Эта уверенность была во мне настолько сильна, что я никогда о нем ни у кого не расспрашивал, ибо мог ли меня, одного из самых крохотных "малышей" первого класса, интересовать восьмиклассник, до которого мне далеко, как до звезды небесной и который, конечно, не только не станет иметь со мною какое- нибудь дело, но вряд ли даже со-благоволит снисходительно кинуть на меня свой благосклонный взор. И вдруг это совершенно неожиданное: - Хочешь ли играть в перья? Смотреть на него я мог только, изрядно задрав свою голову кверху, так как его голова терялась где-то, если не в облаках, то у потолка. Он был очень высок, довольно плотного телосложения и с довольно определенными усами... Было даже, кажись, нечто вроде начинающей пробиваться бороды. В точности теперь уж не могу вспомнить, но, во всяком случае, в сравнении со мною он был человеком весьма зрелых, если не преклонных лет. От изумления и отчасти от испуга я ничего не ответил. - Ты разве не умеешь играть в перья? - задал он новый вопрос. - Умею, - пролепетал я. Я, само собой разумеется, хорошо умел играть в перья. Я не был бы "настоящим" гимназистом, если бы не обладал этим искусством. Играть в перья нам, в сущности, было запрещено, а так как запрещенный плод сладок в особенности, то нет ничего удивительного, что, за весьма редкими исключениями, мы все поголовно предавались этому почтенному занятию, посвящая ему свой досуг во время перемен. Да и начальство смотрело на это неизбежное зло довольно снисходительно, не прибегая к карательным мерам. Если слишком увлекающиеся игроки попадались надзирателю с поличным, то, в огромном большинстве случаев, все кончалось лишь замечанием и конфискацией игорного материала, т. е. перьев. Итак, я даже в некоторой степени должен был сказать, что в перья играть умею. - А перья есть? - вновь раздался голос гиганта. - Есть, - ответил я не без волнения. - Ну, так давай играть. Путей для отступления не было, вопрос был поставлен ребром. Я вытащил имеющийся у меня капитал, приблизительно десятка полтора перьев. Гигант засунул руку в карман, вытащил оттуда целую пригоршню перьев и направился к окну... - Как твоя фамилия? - спросил он. Я назвался. - А ваша? - робким голосом осведомился я в свою очередь. Сказать "ты" такому солидному господину я, по первому началу, не решился. Но великан вывел меня из неловкого положения. - Моя фамилия Кулинский, а только ты мне не "выкай", мы товарищи и должны друг другу "тыкать"... "Выкать" и "тыкать" - два глагола, которых в словарях, кажется, не имеется. Это специально изобретенные глаголы, произведенные от местоимений "вы" и "ты", но между гимназистами они приобрели право полного гражданства и употреблялись довольно часто, особенно в происходящих иногда ссорах. Дипломатические отношения прерывались именно заявлением какой-нибудь из враждующих сторон. - Не смей мне "тыкать", я не хочу иметь с тобою дело. - Ишь какое "выкало" отыскалось, - говорил другой из враждующих. И если какая-нибудь сторона продолжала упорствовать в "тыканьи", то иногда из-за одной только этой причины доходило до рукопашной. Что касается "хороших товарищей", то между ними отношения были "на ты", а потому великан Кулинский, предлагая мне "тыкать", этим самым доказывал, что желает находиться со мною в добрых отноше-ниях и нисколько не гордится своей величиною. Разумеется, я был польщен. И самый страх, испытываемый мною, прошел после столь дружеского и фамилиарного предложе-ния. Я даже уменьшил степень своего уважения, стал чувствовать себя в своей тарелке и начал энергично играть в перья. В эту перемену я выиграл у него штук пять перьев. - А ты здорово играешь, - похвалил меня Кулинский. Я ничего не сказал, но в глубине души испытывал чувство гордости: еще бы, я ли не умею играть!.. Увы!.. Я и не подозревал, сколько коварства таится в этой дружеской похвале. Долгое лишь время спустя я постиг свою слепоту и понял, что был жертвой, во-первых, своего самообольщения, а, во-вторых, тонко обдуманного плана военных действий!..

Кулинский, которого весь класс фамилиарно называл "кулина-малина", играл в перья с переменным счастьем; никогда почти у одного и того же противника он не выигрывал двух раз подряд, но странное дело: когда счастье было на моей стороне, мой выигрыш редко превышал пять перьев, а когда удача сопутствовала Кулинскому, то мне это обходилось в добрый десяток, а то и больше... Кулинский был великий мастер своего дела, а потому перьев у него было множество. И они были источником его благополучия. Это была его разменная монета. Если у кого-нибудь не бывало перьев, то Кулинский немедленно же предлагал разные выгодные коммерческие операции. - Променяй мне завтрак. - За сколько? - Я тебе дам двадцать перьев. Соблазн был велик, но хотелось выгадать больше. - Дай тридцать. - Ого-го!... Ишь ты какой, да разве он, твой несчастный завтрак стоит столько?.. Что у те-бя там?.. - Булка с маслом и сыром. - Покажи. И соблазняемый лез в ранец, извлекал оттуда что-нибудь съедобное и показывал Кулинскому. Тот внимательно осматривал, взвешивал, обнюхивал и говорил с некоторым пренебрежением, хотя и не без плохо скрываемого аппетита: - Тридцати не дам, не стоит. - А сколько же? - спрашивал обладатель завтрака. Ему теперь страшно хотелось устроить мену. - Двадцать три пера. - Ну, дай хоть двадцать пять. - Двадцать четыре, и ни одного больше, - решительно объявлял Кулинский, возвращая товар по принадлежности. А у обладателя завтрака страсти разыгрывались все сильнее и сильнее. - Давай!.. Кулинский отсчитывал двадцать четыре пера, получал завтрак и немедленно же при-нимался за его уничтожение с величайшим из аппетитов. Вероятно, он был вечно голо-ден. Мальчуган, продавши завтрак и обреченный на голод вплоть до возвращения домой к обеду, сгорал от пылкого нетерпенья снова сразиться "в перья". - Ну, идем играть, - приставал он. - Погоди, успеешь, - жуя съестное, отвечал Кулинский, - дай сперва съесть. По истреблении приобретенной снеди, он приступал к игре, выигрывая или проигры-вая, смотря по соображению. Он выменивал не только завтраки, но решительно все, что угодно: карандаши, перо-чинные ножи, иностранные почтовые марки для коллекций, пеналы, картинки сводные и рельефные и все, что только предлагалось ему в обмен. Но этого мало: он охотно прода-вал перья за наличные деньги, даже с особенной охотой, так как в таких случаях не торговался и был необычайно уступчив.

В то время как в магазине приходилось платить десять копеек за одну дюжину перьев, Кулинский установил таксу, по которой давал за копейку целых пять перьев на выбор, хотя бы это были даже "наполеоны"... Перья с изображени-ем этого французского императора отличались необычайной устойчивостью, и при игре их было очень трудно "сбить", т.е. перевернуть так, чтобы они легли на ребро, в чем именно и состояло искусство игры... Дешевизна, надо признаться, поразительная. Все дело, однако, в том, что почтенней-ший Кулинский, продавая свои перья столь дешево, ровно ничем не рисковал. Постепен-но они опять переходили в его собственность, а "наполеонов" он нисколько не боялся, так как, несмотря на их стойкость, отлично "сбивал" их... К тому же он постоянно "упраж-нялся", и если не играл с кем-либо, то играл сам с собою. Вероятно, первое впечатаете, произведенное мною на Кулинского было благоприятно, потому что, по окончании первой стычки на поле брани, он не только похвалил меня, ска-зав, что я играю здорово, но сделал еще крайне лестное для меня предложение: - Ты парень хороший, хочешь сидеть рядом со мною? Это была, действительно, высокая честь. Я выбрал, было, себе место на одной из пе-редних "парт", где сидели, главным образом, самые младшие из гимназистов второго класса. Кулинский же обитал на самой задней скамье (наша встреча произошла на второй или третий день после начала учения и Кулинский в этот день появился в первый раз; вот почему я и не видел его в классе до этого времени), где преимущественно основался народ наиболее почтенный, главным образом из "второгодников", в числе коих мой новый приятель был настоящим патриархом. Само собой разумеется, я с величайшей радостью и готовностью откликнулся на столь любезное предложение и перебрался со своим ранцем в обитель маститого второклассника. - Ты хорошо умеешь подсказывать? - задал мне Кулинский важный вопрос немедленно после моего переселения к нему. - О, умею! - отвечал я с гордостью, ибо действительно умел. - Это отлично, ты будешь мне подсказывать, - дружески хлопнул меня по плечу поч-тенный коллега. - Буду! - отвечал я с полной охотой. Я учился все-таки недурно, и уже через несколько дней мне пришлось показать свое искусство: Кулинского вызвали из латыни... Он не знал ровно ничего, но с моей суфлер-ской помощью получил с грехом пополам тройку с минусом. Он был очень доволен и по-сле урока сказал: - Молодец, ты хороший товарищ. Ты всегда так подсказывай. - Не беспокойся, я, брат, кулина-малина, сам знаю, - ответил я с гордостью. И я многократно выручал своего друга (на роль "друга" я имел полное право, так как однажды, после одной очень удачной подсказки по Закону Божию, Кулинский прямо мне заявил, что отныне он мой друг), но, к величайшему сожалению, это не всегда представ-лялось возможным. Когда вызывали "с парты", все проходило благополучно, но когда вызывали "к доске" (а, например, по арифметике это было неизбежно), дело принимало иной оборот. Простоявши некоторое время у доски с мелом в руках, Кулинский, сознавая, что из этого ровно ничего не выйдет, конфузливо заявлял, что он "не мог приготовить урока". - Почему же? - допытывался преподаватель. - У меня сестра вышла замуж, вчера у нас в доме была свадьба. В других случаях у него внезапно заболевала бабушка, приезжал "только на один день" какой-нибудь дядя из самого отдаленного уголка нашего отечества, рождалась сестра и т. д. Поводов была масса. Учителя вообще относились к Кулинскому с некоторым уважением, тревожили его редко, ибо отлично знали, что до третьего класса ему все равно не добраться. Но причины повторялись слишком уж часто, дядя приезжал "на один день" приблизительно раз в неделю, в течение какого-нибудь месяца в его семье рождались две сестры и один брат, бабушка заболевала так внезапно, что даже трудно было допустить, как такая болезненная старушка может еще существовать на белом свете: Учителя, волей-неволей, пожимали плечами и прямо принуждены были ставить единицы. В таких случаях Кулинский принимал огорченный вид и, несмотря на свой почтенный возраст, слезливо моргал глазами и уходил на свое место с каким-то жалобным бормотанием...

Но, садясь на парту, он успевал кого-нибудь ущипнуть или дать щелчок. О, я хорошо помню эти щелчки: на мою долю, благодаря нашей тесной дружбе, их перепадало достаточное количество. От них прямо шумело в голове, и единственно чувство товарищества и нежелание подвести "друга" под ответственность удерживало меня от дикого вопля. Я только почесывал свой затылок и старался отомстить другу тем же оружием. Но что значили мои ничтожные щелчки или щипки для такого Геркулеса, как Кулинский... Он был слон, я муха... Правда, как истинная муха, я всячески старался допечь нашего слона и постоянно тревожил его, но он отличался редким добродушием, никогда не сердился и если причинял боль своими щелчками, то не желая обидеть, а от простоты душевной и избытка сил, которые необходимо было израсходовать.

Кулинскому было по меньшей мере двадцать лет. Как могло случиться, что он оказался в компании одиннадцати- и двенадцатилетних мальчуганов, я не знаю, но знаю, что, начиная с приготовительного класса, он каждый раз оставался на второй год. В приготовительном же классе, кажется, по особенному ходатайству, ввиду болезни, ему разрешили оставаться три года. Поступил он тоже уже довольно солидных лет; в то далекое сравнительно время это еще было возможно... Словом, по той или иной причине, а ему было, по моему, не менее двадцати лет... Дальнейшее показало, что возраст его был, действительно, не из молодых для второго класса. Кулинский представлял собою уже "вымирающий" тип. Кроме него в гимназии было еще несколько подобных же экземпляров в третьем и четвертом классах. По сравнению с нами они напоминали каких-то допотопных мамонтов или ихтиозавров и медленно вымирали. Вымирали, конечно, не в буквальном смысле этого слова, а просто-напросто оставались на третий год и были увольняемы за малоуспешность, покидая, таким образом, многотерпеливые стены гимназии и полагая возможный предел снисходительности самого снисходительного начальства, которое, в нашем, по крайней мере, учебном заведении, отличалось исключительною добротою...

Что касается Кулинского , то его судьба решилась на моих, так сказать, глазах... Он ушел из гимназии с честью, не дождавшись пока его оставят за малоуспешность на третий год и изгонят со срамом. Тогда было тревожное время, канун последней освободительной войны русских с турками. Восстала и боролась с врагами славянства Герцеговина, поднялись и потерявшее терпение сносить турецкий гнет сербы. Из России ехали в Сербию добровольцы, и через К., где находилась наша гимназия, их проезжала масса, так как, едучи в Сербию, трудно было миновать этот город. Был у нас преподавателем русского языка некто, ныне уже давно покойный, Николай Петрович Задерацкий , человек горячо любивший славянство и небезызвестный и в литературе по этому вопросу. Он много нам говорил о славянах, об их страданиях под турецким игом, собирал пожертвования для сербов и герцеговинцев и постоянно читал нам выдержки из газет обо всех главных событиях этой тревожной эпохи... Он умел вызвать сочувствие в отзывчивых детских сердцах и умел заинтересовать нас происходящей великой борьбой с поработителями славянской свободы.

И вот произошло нечто совершенно неожиданное... Однажды он "вызвал" Кулинского. По обыкновению, Кулинский урока не знал, а тут, словно назло, пришлось идти отвечать к доске. Понятно, несмотря на то, что передние парты всеми силами старались выручить почтеннейшего "кулину- малину" и подсказывали ему, из этого ровно ничего не вышло. Кулинский привел одно из обычных оправданий не то о больной бабушке, не то о приез-жем родственнике... Сверх всякого ожидания, Задерацкий не поставил ему вполне заслуженной единицы. Он грустно улыбнулся и сказал: - Эх, Кулинский, хороший вы человек, но не на месте. Право, простите меня, а неужели не надоело вам сидеть тут с мелюзгой? Все равно ведь ничего не выйдет. Я говорю с вами, как равный с равным... Вы уже не дитя. Охота вам сидеть... шли бы уж лучше в добровольцы. Право, там вы хотя бы пользу какую-нибудь принесли. Сказал он это без всякой насмешки, как обыкновенно говорили с Кулинским другие учителя, и махнул рукой...

- Садитесь! Кулинский сел на место и на этот раз никому не дал щелчка. Несколько дней он был задумчив и даже в перья не играл. А если кто-нибудь приставал к нему, он отмахивался с досадой и говорил: - Отстань, убирайся.

И вот в один прекрасный день, на уроке Задерацкого, он заявил: - Николай Петрович, мне необходимо с вами поговорить после урока. Задерацкий посмотрел на него удивленно и сказал: - Хорошо. После урока Задерацкий и Кулинский вышли вместе. Мы, заинтересованные, окружили их. - Скажите, чтобы они ушли, - мрачно заявил Кулинский. - Уходите, дети, - обратился к нам учитель. Мы отошли, но остались недалеко... Ученик и учитель разговаривали долго (была большая перемена), затем до нас донеслись слова Задерацкого: - И это вы серьезно обдумали? - Да, - ответил Кулинский. Тут произошло нечто странное. Задерацкий пожал руку Кулинскому. - Молодец, хвалю. И они разошлись. На наши приставания и расспросы Кулинский отвечал односложно: - Отстаньте, не до вас. На следующий день он уже не пришел в гимназию, и вообще больше не приходил. Сначала мы думали, что он болен, а потом сообразили, что он оставил гимназию. Сперва поговорили об этом, а потом и забыли... Прошло около двух лет. Я был уже в четвертом классе. Освободительная война приближалась к развязке. Однажды я шел по улице из пансионского отпуска в субботу (я был уже в другой гимназии и пансионером), впереди меня шла какая-то дама с девочкой. Вдруг из переулка вынырнула высокая фигура в подозрительном костюме, но в такой шапочке, какую носили сербские войска. - Сударыня, - произнесла подозрительная фигура, - пожертвуйте что- нибудь бедному сербскому добровольцу... Жена, дети... Остановилась дама, остановился и я... И я чуть не заорал во все горло. Это был Кулинский, сомнений быть не могло. Я даже испугался этой встречи и торопливо пошел в сторону. Не знаю, как все это произошло. Не знаю наверно и того, действительно ли Кулинский ездил воевать с турками или просто сбился с житейского пути по причине непроходимой лени. Больше я его никогда не видел.

Ссылки: