Медведев Л.: в гимназии: Иван-Ябеда

- Здравствуй, брат, опять в перышки играешь?.. А не угодно ли пожаловать к господину дежурному воспитателю. - Иван, голубчик, мы не серьезно играем, мы так себе, шутя. - Иван, голубчик, миленький... - И не голубчик я и не миленький, а вот господин воспитатель разберется. - Да, ведь, мы шутя. - Ну, так ему и скажете, а я не виноват. Мне приказано наблюдать, ну, я и наблюдаю, потому нельзя, - присягу принимал. - Иван, миленький, мы больше не будем. - А уж это, как господин воспитатель захочет, так и сделает. Такой разговор неоднократно происходил между дядькой Иваном и какими- нибудь малышами, попавшимися в запрещенной игре в перья или в каком-либо ином незаконном деянии. И при таких обстоятельствах Иван бывал решительно непреклонен. Он ссылался на присягу, которой, конечно, относительно ловли играющих в перья, никому не давал, и никакие просьбы, никакие слезы малышей не могли тронуть его сердце. И он, уличив, немедленно же влек бедного мальчугана, если и не на заклание, то во всяком случае к дежурному воспитателю. С приготовишками и первоклассниками он совершенно не стеснялся и тащил их за рукав мундира, а в случае сильного упорства, то и прямо за ворот.

Второклассников только слегка подталкивал вперед, словно ободряя, а учеников третьего класса силой не вел, так как они бы ему этого и не позволили, а шел к дежурному воспитателю с соответственным докладом. Воспитатель поступал с виновными сообразно со своим характером. Иной ограничивался только простым замечанием, иной делал строгий выговор и потом отпускал с миром, иной же и наказывал, впрочем, легко. Но для Ивана это было безразлично, ему лишь бы "доложить"... Вероятно, этим он думал отличиться перед начальством, хотя большинство воспитателей, даже, пожалуй, все, кроме нашего немца Гартмана, были скорее недовольны его многочисленными "докладами", так как он делал донесения сплошь и рядом о таких пустяках, которые не заслуживали ровно никакого внимания и только попусту отнимали у воспитателя время на разбирательство. Если следовало наказание, то Иван чувствовал себя очень недурно. - Ага, попался! Вот теперь придется постоять под часами, - говорил он самодовольно.

Стоять "под часами" или "под лампой" - было самое обычное наказание у нас в пансионе. В так называемый "угол" у нас не ставили, а ставили или под большие стенные часы в коридоре, или под одну из трех ламп, висящих в комнате для занятий. Тяжелая сторона этого наказания заключалась не в самом стоянии, которое не заключало в себе физических страданий, а именно в том, что приходилось стоять на виду у всех. Наказание это было столь обыкновенно, что я не могу сказать, чтобы воспитанники его стыдились и были удручены нравственно, наоборот даже, наказанный, в огромном большинстве случаев, вызывал сочувствие товарищей. Но главное - лишение свободы действия: все кругом бегают, играют, суетятся, а ты изволь стоять и смотреть. И с каким, бывало, нетерпением поглядываешь на часы, чтобы скорее прошло назначенное время, которое никогда не было более часа, а чаще продолжалось пятнадцать, десять, а иногда и все-го только пять минут. Но в общем у нас было очень мало свободного времени, а потому, понятное дело, не хотелось терять и пяти минут свободы. Говорить с кем-либо во время "стояния" под часами или лампой запрещалось, но, несмотря на запрещение, друзья и приятели наказанного старались войти с ним в какие-нибудь разговорные сношения, чтобы облегчить его тоскливое настроение. Воспитатели смотрели на такое нарушение правил сквозь пальцы, лишь бы только тихо было, дядьки и совсем на это внимания не обращали, но только единственно не Иван. Этот следил и, в случае замеченного нарушения, немедленно бежал и докладывал воспитателю. Итак, в тех случаях, когда его донесение увенчивалось наглядными результатами, он бывал очень доволен и посматривал на преступника не без торжества и чувства собственного достоинства и превосходства. Но праздник, однако, не всегда бывал на его стороне. Если дело кончалось простым замечанием со стороны воспитателя, то самым вызывающим образом ликовал прощенный преступник. - А что, Иван, а что Ябеда, вот и остался с носом. Видишь, ничего и не сделали, - победоносно заявлял мальчуган. Иван что-то бурчал. Мальчуган продолжал его язвить. - А вот погоди, доберусь до вашего брата в дежурство Личарда Личардовича, тогда будет другое, он по головке не погладит, - угрюмо бурчал он, недовольный не столько тем, что воспитатель был слишком, по его, Ивана-Ябеды, мнению, снисходителен, сколько тем, что его старания пропали даром.

Иван был полной противоположностью Вавилову. Насколько тот любил полный покой и отличался бездеятельностью, настолько Иван был деятелен и энергичен, постоянно чем-нибудь занят. Он несомненно завидовал Вавилову, как старшему и, следовательно, получающему большее жалованье. Он был, хоть тоже не особенно молодых лет, так как прошел длинную солдатскую службу, начатую им еще в Николаевские времена, но значительно моложе Вавилова. Ему, вероятно, было лет около сорока восьми, но выглядел он моложе и вообще довольно неопределенно в смысле возраста. Вавилов был высок необычайно, тощ и сед, как лунь, притом с большою белой бородой. Иван - приземист, коренаст, с лицом кирпичного цвета, красной шеей, темными волосами с легкой проседью и всегда брился, так что носил только одни, необычайно щетинистые усы. Лицо Вавилова было простодушно и несколько сурово, так что он напоминал какого-нибудь почтенного старца, библейского патриарха, в лице Ивана было немало веселости, но вместе с тем и хитрости. Вавилов был в общем молчалив, Иван, наоборот, отличался словоохотливостью, особенно, с новичками, у которых, неизвестно для какой цели, всегда подробно узнавал о их семейном положении, и со старшими пансионерами. В смысле знаков отличия Иван, по сравнению с заслуженным кавалером, носителем четырех георгиевских крестов и массы медалей, не годился ровно никуда. У него была всего только одна медаль, кажется, за Севастопольскую кампанию, но если он и был в походе, то ни в каких битвах и сражениях не участвовал. Это доставляло обильную пищу для малышей, которые чтобы подразнить Ивана, утверждали, что он не настоящий, а "поддельный" солдат. - И не солдат, а унтер-офицер, - сердито огрызался Иван, чтобы хоть как-нибудь поддержать свое достоинство. И этого "поддельного" солдата он никогда не забывал. Ему, допустим, удавалось кого-нибудь "поймать" в чем-нибудь запрещенном. - От говорили, что я "поддельный", а пусть-ка настоящий вот так поймает. Вот теперь и поддельный, а господину воспитателю сейчас же пойду и доложу. Выслеживал он постоянно, даже ночью в спальне любил подслушивать разговоры воспитанников перед сном; "ловил" же он прямо артистически и, несмотря на все меры предосторожности со стороны маленьких хитрецов, в самый горячий и совершенно неожиданный для них момент. Кажется, что никакой опасности не грозит, и вдруг за плечами раздается: - Ага, здравствуй, брат... И часто, разговаривая по вечерам, он сообщал пансионерам о том, как, когда, при каких именно обстоятельствах и в каких именно беззакониях он "уличал" того или другого пансионера: - Было это давно... вас тогда и в пансионе не было. Учился у нас Ахматов. Ловкий парень, что и говорить... теперь уж он студент, а может и университет окончил. Ловкий парень, а только и я не промах... старый воробей, на мякине не проведешь, одно слово - тертый калач...

Вот однажды, подхожу это я... И затем следовал целый рассказ о том, как Иван перехитрил Ахматова, конечно, в каком-нибудь пустяке. Рассказывал все это наш Иван необычайно самодовольно, словно он был опытный полицейский сыщик, а шалуны-пансионеры настоящие преступники. Особенной неумолимостью отличался Иван именно там, где бы, казалось, надо быть более снисходительным, именно к самым маленьким воспитанникам. Может быть, это именно по той причине, что "ловить" простодушных карапузов было очень легко, и Иван, ловя их, находил удовлетворение своим артистическим чувствам, ибо и в самом деле считал себя великим артистом по этой части. И эти малыши боялись его, как огня.

Второклассники, как народ более опытный, боялись его значительно меньше, ученики третьего класса окончательно решали, что чорт страшен далеко не так, как его малюют и уже совсем его не боялись. Это понимал и сам Иван. Начиная с третьего класса, он уже не говорил своего знаменитого "здравствуй, брат", а произносил "мое почтенье, господа" и переходил на "вы", впрочем, он вообще был довольно вежлив и "ты" говорил как бы шутя и только в случаях "поимки". Учеников четвертого класса он трогал очень мало, потому что они уже относились к старшему возрасту (так, например, спали в "старшей спальне", а Иван редко дежурил в спальне старшего возраста. Зная, что младшие воспитанники его опасаются, воспитатели, для того, чтобы происходило меньше шалостей, умышленно назначали его дежурить именно к ним), а, начиная с пятого класса, он совершенно почти прекращал свои ловли и ухищрения...

Пустяков о старших он не докладывал и даже сам смотрел на многое спустя рукава, как, например, хотя бы на курение, хотя именно оно-то, как увидим после, и погубило Ивана-Ябеду. Только серьезные проступки, которых ни скрыть, ни оставить без наказания было нельзя, привлекали внимание почтеннейшего дядьки... И если нам удавалось его "одурачить", то мы были очень довольны. Помню один случай, случай притом действительно серьезный, за который теперь, конечно, не похвалю ни себя, ни других товарищей - участников этого дела, прямо нехорошего. Не помню уж за что именно, мы были наказаны довольно серьезно, оставлены на четыре часа под арестом. В таких случаях нас уводили вниз, в гимназическое помещение, где находились классы, и запирали каждого отдельно. Так случилось и тогда. Нас было четверо - один пятиклассник, два ученика (в том числе и я) из шестого и один из седьмого класса. Между нами был мой товарищ, некий Окуневский, личность в своем роде замечательная. Он производил огромное количество всяких правилонарушений, но умел так блестя-ще выкручиваться из беды, так ловко оправдываться во взведенных на него обвинениях, что очень часто выходил сухим из воды при таких обстоятельствах, при которых это казалось совершенно невозможным. Даже и воспитатели отдавали ему в таких случаях дань удивления. Иногда воспитатель прямо спрашивал: - Окуневский, я знаю, что вы виноваты, но скажите по чистой совести, можете ли вы оправдаться или нет? И Окуневский соображал... - Могу, - отвечал он. - Ну, так идите, - решал воспитатель. Но иногда Окуневский прямо заявлял: - Нет, сегодня не могу... да, пожалуй, и мог бы, да только не хочу. Виноват. И за это его любили, так как, будучи проказником большой руки, он обладал известной долей смелости, даже удали, учился очень хорошо, нравился не только товарищам, но и воспитателям. В описываемом случае он вышел почти в буквальном смысле слова "сухим из воды", притом так, что мы - трое остальных - только ахнули от удивления. Четыре часа - времени достаточно, и мы решили ими воспользоваться особенным образом, для чего, по предварительному уговору, захватили с собою не только книги, но и фуражки. Будучи подвергнуты наказанию, мы решились покуситься на другое преступление, довольно серьезного характера, именно - "удрать" из-под ареста в город. Но и этого мало: не просто "удрать", а покататься на лодке по реке Днепру, что, без участия взрослых, ввиду массы несчастных случаев, было запрещено всем гимназистам города вообще.

У Окуневского был какой-то ключ, которым он мог отпереть запертые двери. И действительно, через каких-нибудь четверть часа после того, как нас отвели и рассадили по классам, Окуневский всех нас выпустил, снова запер все двери и мы благополучно улепетнули в город, а оттуда на реку. Не стану здесь говорить в подробностях о том, как мы провели время, скажу лишь в нескольких словах. С нашей точки зрения было очень весело. Во-первых, мы выкупались (дело было в конце мая, во время экзаменов), а потом чудесно покатались на лодке добрых два часа. Гребцы мы все были порядочные и несчастия с нами не случилось. Возвращались назад мы в самом прекрасном настроении (о, беззаботная юность!), а между тем над нашими головами висела страшнейшая грозовая туча. Мы, ликующие и веселые, и не подозревали, что наше отсутствие замечено, что нас хватились. Правда, и тут сказался гений Окуневского. Мы вышли в парадные двери, а вернулись обратно черным гимназическим ходом. У дверей нас ждали, но относительно черного хода не догадались, а потому мы прошли незамеченными, и Окуневский снова запер нас на ключ. Мы засели, словно ничего и не было, и, конечно, всякий был рад, что все так хорошо окончилось. Мы чувствовали себя олицетворенными невинностями, но только в течение десяти минут. Спустя это время явился Иван, отпер мой класс и заявил прямо. - Пожалуйте к воспитателю; известно, что вас не было в классе. Я, признаюсь, порядком таки струхнул. С Иваном объясняться я не стал, так как видел, что все известно, и побрел в пансион совершенно удрученный, если и не сознанием своей вины, то, во всяком случае, ожиданием основательной неприятности, которую несомненно заслужил. Так, от радости и торжества только один шаг до горя и унижения. А Иван пошел выпускать других "арестантов", но, увы, не на свободу, а для привлечения к следствию по новому, ими же содеянному, преступлению. Вероятно, и прочие испытывали такое же чувство своей беспомощности, как и ваш покорный слуга, ибо не стали, видя, что попались, как кур во щи, входить в какие-либо объяснения с Иваном... Все прочие, но только не Окуневский.

Этот, наоборот, подробно расспросил дядьку о том, как он вошел в класс и как не застал там Окуневского. Иван не без торжества и не без ехидства рассказал все, как было. Входя в помещение пансиона, мы только тоскливо смотрели один на другого: оправдания быть не могло и, будучи по-своему честными, мы безмолвно решили сознаться во всем. Окуневский тоже был несколько взволнован и озабочен, но, как видно, имел другой взгляд на положение дел. - Господа, я с вами не был, - успел он шепнуть нам, когда мы входили в пансион. Что такое он задумал, мы, конечно, узнать уж не успели, так как пришлось немедленно итти в комнату дежурного воспитателя, но поняли, что Окуневский что-то придумал и хочет только, чтобы мы сказали, что вместе с нами его не было. Воспитатель немедленно же явился из общей комнаты для занятий. Он укоризненно покачал головой и сказал: - Эх, господа!.. Господа угрюмо молчали, ожидая, что произойдет. А произошло то, что уже было послано за инспектором, который и пришел не более, как через десять минут. Дело было серьезное. Лицо инспектора глядело в достаточной степени мрачно и ничего хорошего для нас не предвещало. Горизонт покрывался зловещими тучами, на наши преступные головы надвигалась гроза. - Ну-с, господа!.. Так начал инспектор и его голос, хоть и был очень тонкий и протяжный, напомнил нам удар грома, и выражение его глаз - сверкание молнии. Допрос начался. Не стану описывать подробностей. Первые четверо, чтобы скорее покончить тяжелое положение, сознались решительно во всем. Настала очередь Окуневского. - Ну-с, господин Окуневский, надеюсь, на этот раз и вы никаких оправданий не имеете? - не без торжества вопросил Юлиан Иванович, отлично знавший искусство нашего товарища в уменьи "оправдаться". - Я не знаю, где были они, но только я с ними не был, - сказал Окуневский. - Что-о? - прямо вскрикнул инспектор. Ложь была в достаточной степени очевидна. Мы молча ожидали, что из всего этого произойдет, воспитатель посмотрел на Окуневского с полным изумлением. - Я с ними не был, - повторил Окуневский. Инспектор посмотрел на нас. Не желая "подводить" товарища, мы молчали. Известно, что молчание - знак согласия. Мы этим делали два дела: во- первых, не сквернили своих уст ложью (хотя это было несколько по- иезуитски) и вместе с тем не выдавали товарища. Думаю, что в тот момент никакие силы и никакое самое строгое наказание не заставило бы нас сказать простое "да" или столь же простое "нет", вообще сказать хоть одно слово. Лгать мы не хотели, сказать же правду не позволяло чувство "товарищества", а потому молчать было и лучше, и честнее всего.

- Где же вы были? - прокричал инспектор. - В классе, - ответил Окуневский и ответил спокойно, так как уже, видимо, вполне овладел собой и составил блестящий план защиты. - Как в классе?.. Вас там не было. Иван искал, но не нашел. - Я прятался от него. - Зачем... что вы какие-то пустяки рассказываете? - А так, захотелось немножко подурачить его, в этом я действительно виноват, - скромно повинился Окуневский. Дело принимало настолько интересный оборот, что мы уже позабыли о грядущем взыскании и только думали о том, как может вывернуться наш неисправимый товарищ, ко-гда, казалось бы, для этого не было и малейшей возможности. - Вы говорите прямо глупости, - сердито сказал инспектор. - Юлиан Иванович, - проговорил Окуневский, - позвольте мне все рассказать по порядку. Инспектор только и мог пожать плечами. Больше ему ничего не оставалось делать. - Говорите. - Видите ли, вот как было дело. Я услыхал, как Иван отпирает двери. Дай, думаю, пошучу с ним. Взял и спрятался под парту. - "Господин Окуневский, вы тут", - спрашивает Иван. А я нарочно молчу. Иван спросил еще несколько раз, я нарочно не откликался. Потом он стал ходить по классу и смотреть в партах и под партами, а я перелазил с одной на другую, так что он не заметил. Затем Иван даже выругался и упомянул что-то о чорте. По-искал, поискал и ушел. Тогда я вылез и стал себе готовить уроки.

Иван стоял тут же и с удивлением смотрел на Окуневского. - Разве так было? - спросил инспектор. - Так точно! - по-солдатски ответил унтер, потому что все именно так и было. Инспектор покачал головой, посмотрел с удивлением теперь уже на дядьку. Мы были наказаны довольно строго и то только благодаря чистосердечному раскаянию, а именно посажены на продолжительный срок уже не в класс, а в настоящий полутемный карцер. Окуневский же получил лишь выговор "за неуместную шутку во время нахождения под арестом".

Как же все это случилось?.. Если вы помните басню Крылова о ларчике и механике, то знаете, что ларчик иногда открывается очень просто. Так было и в данном случае. Я говорил уже, что мы, пойманные, так сказать, с поличным, растерялись настолько, что ни слова не говорили с Иваном по поводу нашего приключения. Иначе поступил Окуневский. Иван все ему рассказал и подробно объяснил, как он вошел в пустой, по его мнению, класс, как производил розыски и так далее, а потом, растерявшись от неожиданного заявления Окуневского, даже не смог сообразить, что тот всю эту историю передает с его же - Ивана слов. Дело закончилось. Окуневский буквально торжествовал и даже насмехался над нами. - А что, не вам дуракам чета, - заливался он самым добродушным хохотом. И мы не могли не признать его полного превосходства над нами. Но очень интересно было и дальнейшее.

Много времени спустя, уже на следующий год, в один из вечеров, мы от скуки разговаривали с Иваном-Ябедой. Между прочим вспомнили и об этой истории. - Иван, - сказал ему Окуневский, - а ведь и я был с ними. - Ну-у? Быть того не может! - усмехаясь промолвил Иван. - А вот же и было. - Да ну, вас, чего вы меня дурачите, - отмахнулся Иван рукою. - Теперь-то не дурачу, а вот тогда одурачил, - подзадоривал его Окуневский. Иван, конечно, не верил. Тогда Окуневский рассказал ему обо всем подробно. Широко раскрылись от удивления глаза Ябеды. - Вот это так молодец! - воскликнул он в полном восхищении. Артист не мог удержаться от похвалы другому артисту, хоть и должен был признать свое поражение. Ивану, как человеку хитрому и ловкому в своем деле, не могли не понравиться такие же качества в другом, хоть и сопернике. Он долго повторял "вот это так молодец" и даже пришел в такое хорошее настроение, что пообещал "никогда уже не ловить" Окуневского. Впрочем, он вообще не любил ловить старших, но тогда был действительно такой исключительный случай, которого скрыть не было решительно никакой возможности... - Да, брат Иван, - говорил, смеясь Окуневский, - вот тебе и старый воробей, а попался на самую простую мякину. - Да, нашла-таки коса на камень, - согласился Иван и прибавил: - А, ей-Богу, хороший бы из вас, господин Окуневский, дядька вышел. - Ну, брат, пожалуй, и что-нибудь получше выйдет, - засмеялся Окуневский. - Оно, конечно, вы человек образованный, так дядькой и не будете... А только знаете, что я вам скажу, - обратился он к Окуневскому, теперь уже совершенно серьезно. - А что? - спросил тот. - А вот что: как окончите вы гимназию, так поступайте вы в такие студенты, из которых адвокаты выходят. Хороший из вас адвокат будет, такой хороший, что лучше уж и не надо. От помяните мое слово: ей-Богу, что так. Иван даже перекрестился в подтверждение полной истины своих слов. Несомненно, он не был лишен наблюдательной жилки. Лично я не знаю, какой бы из Окуневского вышел адвокат, но знаю, что он сделался превосходным врачом, был некоторое время на службе в земстве, а потом заведывал образцовой больницей в губернском городе, имел кроме того очень большую практику и пользовался общей любовью. Да его и в гимназии любили не только мы - товарищи, но и начальство, хотя хлопот с ним было немало.

Я сказал выше, что дядьку Ивана погубил табак. Собственно говоря, табак был побочной причиной, настоящим образом погубила его корысть. Соблазнился бедняга Иван. Это было уже после выхода моего из пансиона и перехода в другую гимназию. Какой-то юный шестиклассник, отчаянный курильщик, раздобыл себе четверку очень хорошего табака и спрятал его в ящик. Иван-Ябеда, почему-то, пронюхал о таком противозаконии, но не "доложил по начальству", а взял этот табак себе. Но этого мало, он еще вздумал, как истинный артист, похвалиться своей ловкостью перед бывшим владельцем курительного зелья в полной уверенности, что тот должен будет признать факт ловкости Ивана, и на этом дело окончится. Но и на этот раз коса нашла на камень. Юный курильщик пришел в негодование и стал требовать, чтобы Иван отдал ему обратно запрещенный предмет потребления. Иван не соглашался. Слово за слово, обе стороны начали горячиться. - А что вы мне сделаете, - насмешливо вопрошал Иван, - не пойдете же на меня жаловаться? - Нет, пойду! - горячился пансионер.

- Чтобы самому в карцер попасть, - уязвил Иван. И вдруг произошла полная неожиданность. Пансионер решил "будь, что будет" и, прежде нежели сам успел что-нибудь толком сообразить, побежал к дежурному воспитателю и рассказал, не щадя самого себя, все дело. И вышло очень нехорошо. Замолчать дела было нельзя, дошло до директора, и в результате гимназист был наказан, а Ивана пришлось удалить со службы. Этого, конечно, мальчик не хотел и даже, как передавали, плакал и просил простить Ивана, но поступок был предосудительный. Ничего не вышло. Ивану отказали. Что с ним было потом, я не знаю, так как его не встречал. Думаю, впрочем, что он не пропал: слишком деятельный человек был.

Ссылки: