Медведев Л.: в гимназии: Иван Максимович

В классе происходил невообразимый беспорядок. Около сорока мальчишек один перед другим старались шуметь, как только возможно. Можно было подумать, что вся цель их жизни состояла единственно в том, чтобы наглядно доказать свою дикость. - Цыц!.. Но шум и разговоры не прекращались. - Цыц, говорят вам. Гвалт и кавардак оставались в полной силе. - Шо-ж, я вас в углы ставить буду, у карцер захотели?.. Но и эта угроза, произнесенная строжайшим голосом, не действовала. Тогда Иван Максимович устремлялся по направлению к какому-нибудь особенно усердствующему мальчугану, схватывал его прямо за воротник, извлекал из-за парты, тащил через всю классную комнату и совал носом в один из углов. - Стой о-тут весь урок на посмешище всему Божьему Миру. Затем он направлялся к кафедре, но шум не унимался. - Цыц, я говорю же вам. И опять повторялось то же самое. Иван Максимович снова приходил в негодование, вновь устремлялся на какую-нибудь производящую беспорядок жертву и совал ее в другой угол. - Стой о-тут весь урок, как поганое языческое идолище. Когда, таким образом, все углы были уже заняты, а еще человека три стояли около классной доски и вдоль стен, наступало успокоение и шум на некоторое время прекращался. На все это, в общем, принимая во внимание быстроту и натиск со стороны Ивана Максимовича, требовалось каких-нибудь пять минут, не больше... Тогда Иван Максимович торжественно направлялся к кафедре, становился там и, указуя рукой на стоящих в углах мальчуганов, с торжествующим видом обращался к классу: - От, прошу любить и жаловать. Полюбуйтесь на них. Каковы, а?!! Класс очень весело любовался. Некоторые из стоящих, "как языческие идолища" на посмешище всему Божьему Миру, показывали любующимся языки, гримасничали, как обезьяны, делали нос и прочее, что в таких случаях полагается. А Иван Максимович продолжал величественно и укоризненно: - Молодцы, одно слово молодцы! Любо посмотреть на таких молодцов, право, любо! Вот каковы должны быть дети благородных родителей, которые последний грош тратят в надежде, что, может быть, из их дитяти выйдет, если не писатель и художник, то, быть может, хоть чем-нибудь полезный для своего отечества чиновник. - Ага, ты смеешься, ну, так иди же к ним. Иван Максимович моментально устремлялся с кафедры и увлекал в угол какую-нибудь новую жертву легкомыслия, которая не удержалась от смеха при виде необычайно смешной рожицы одного из наказанных, единовременно показавшего язык, сделавшего огромный "нос" и притом еще, вместо того, чтобы выразить раскаяние, самым беззаботным образом подпрыгнувшего в своем позорном углу. И, водворив легкомыслие в над-лежащем месте, Иван Максимович снова поднимался на кафедру. - И вам не стыдно? - обращался он к наказанным. Те молчали. - Не стыдно? - снова спрашивал Иван Максимович. Но следовало новое молчание. Тогда Иван Максимович обращался уже к кому- нибудь из благонравно сидевших на партах и вопрошал: - Ну, хоть ты, Магденко, скажи по чистой совести - стыдно ли им? - Стыдно, - конфузливо отвечал Магденко, словно стыдясь за своих товарищей и вместе с тем несколько удивляясь, почему это он сегодня не попал в число стоящих, хотя сам принимал весьма деятельное участие в той невообразимой кутерьме, которая происходила в начале урока. - Да, я знаю, что им очень стыдно, - говорил Иван Максимович, - потому что и не может быть не стыдно. Но я знаю, что вы хорошие дети, а потому ступайте на место и будем писать. Те, которым было очень стыдно, немедленно бежали на свои места. На учинение преступления и понесение наказания, в общем, требовалось не более десяти минут. Начинался урок чистописания и продолжался уже довольно тихо и благополучно. Шуму все- таки было достаточно, но учитель находил, что при таком положении дел можно было и не раздражаться.

Иван Максимович много уже лет преподавал в нашей гимназии чистописание обязательно и рисование желающим. Это был очень, насколько помнится, высокий старик, которого мы почему-то именовали "метелкой", необычайно худой, седой, как лунь, и всегда плохо выбритый. Насколько быстро он раздражался, настолько же быстро "отходил", а вообще был добр, но добр на редкость, на исключение. Было очевидно, что он любил нас - детей какой-то особенной, граничащей с чисто родительской, любовью. Мы писали с прописи. Иван Максимович ходил от одного к другому, внимательно заглядывая в наши тетради. - Хорошо, о так надо писать, - говорил он в одном месте. - Фу!.. Чисто курица грязными лапами ходила, - негодовал он в другом случае. И иногда, если уж очень плохо выходило, он задумчиво смотрел на тетрадь и произносил стихами на малорусском языке:

Буквы мои, буквы мои,

Лыхо мени з вамы!

На що сталы на папери

Сумнымы рядамы?... В переводе на русский язык это означало:

"буквы мои, буквы мои,

горе мне с вами.

Зачем вы стоите на бумаге

скучными рядами?" Мы, конечно, не знали, что Иван Максимович шутливо декламирует стихи великого украинского поэта, заменяя лишь слово "думы" словом "буквы". Вообще, он, хоть и говорил хорошо по- русски, но всегда с сильным хохлацким акцентом. По окончании урока, по пути в инспекторскую комнату, около Ивана Максимовича увивалась целая куча детишек. Они прыгали около него, тормошили, щекотали старика, а он ласково ухмылялся и говорил:

- Та нуте вас, вот распрыгались, словно молодые телята. Та нет, не телята, а сущие поросята, около свиньи в солнечный день. И он, на ходу, то погладит кого-нибудь по головке, то даст легкого щелчка по лбу, то ущипнет за щеку: А уж не шуметь мы не могли, такова детская натура. Но я решительно не знаю случая, когда бы Иван Максимович доводил о чьей- нибудь шалости до сведения высшего начальства. Даже если шалость эта выходила из ряда вон, он и тогда предпочитал обойтись как-нибудь собственными средствами. И за это мы все, все поголовно, буквально не чаяли в нем души. Не было между нами такого мальчика, который бы сказал о нашем старике что-нибудь худое; больше того: я думаю, что не было таких, которые позволили бы себе даже непочтительно подумать о нем.

Иван Максимович был не простой учитель чистописания и рисования. По части чистописания он сам не особенно отличался, так как у него от старости уже дрожали руки, но рисовал прекрасно, а в былое время превосходно писал масляными красками. Тем, кото-рые необязательно учились рисованию, он иногда показывал свои работы, и это были, в полном смысле слова, работы настоящего художника. Не знаю, писал ли он что-нибудь в то время, но раз нам таки пришлось увидеть его работу. Он стал пропускать уроки. Мы в сущности против этого ровно ничего по имели, - все-таки свободное время, - но при случае спрашивали о причине таких пропусков. - Вы больны, Иван Максимович - Здоров, как и вы, хлопчики, а только занят теперь важным делом. - Каким? - А так, поручили. - Что такое? - Если все будете знать, скоро состаритесь, притом любопытство - мать всех пороков. В свое время все узнаете и, даст Бог, увидите. - Да что же такое? - продолжали мы допытываться. - Не ваше дело. - Иван Максимович, голубчик, скажите, пожалуйста, - хором приставали мы, так как и в самом деле очень интересовались. Тогда Иван Максимович говорил несколько загадочно, так что понять было довольно трудно. - Траншпорант.

Слово это было для нас непонятно. Оказалось вот что: в К. ожидался скорый приезд Императора Александра II , и Ивану Максимовичу было поручено написать прозрачный вензель для иллюминации. Это-то он и называл "транспорантом", произнося по своему - "траншпорант".

Действительно, когда Государь приехал, а наша гимназия, вместе с другими зданиями, была иллюминована, то вензель с переплетенными буквами начальных букв имен Государя и Государыни, нарисованный Иван Максимовичем, привлекал целые тысячи зрителей... Это было, хоть и не сложное по замыслу, но вполне художественное произведение. Конечно, мы поздравляли Ивана Максимовича. А он в ответ, чувствуя, что с полным основанием имеет право гордиться, говорил: - Ага, видели! От-то-то и есть, что и я, старый, на что-нибудь пригодился. Отношения его с нами были просты до необычайности. Так, иногда, увидев у какого-нибудь мальчугана завтрак, состоящий из какой-либо особенной колбасы домашнего приготовления, он, забывая свое учительское достоинство, говорил: - А ну-ка, что у тебя там?.. Ага, добрая ковбаса, давай-ка попробовать. Мальчуган, конечно, с величайшим удовольствием соглашался. Иван Максимович вынимал из кармана перочинный нож, отрезал кусок колбасы, отправлял его в рот и медленно пережевывал, определяя ее вкусовые качества. - Гм... добрая ковбаса... скажи матери, что добрая ковбаса и что она мастерица великого женского дела: умеет таки стряпать, как настоящая хозяйка. Да, добрая, так скажу тебе, ковбаса. - Да вы, Иван Максимович, еще... - Ну, это уже не полагается. Попробовал - и будет. Ешь сам на доброе здоровье. Да только не теперь, не во время урока, потому нельзя за уроком, а потом, когда прозвонят перемену. Но, не желая пользоваться даровым угощением, Иван Максимович тут же, так сказать, отдаривал: давал мальчику карандаш, ручку, лист какой-нибудь особенной бумаги, резину для стирания написанного, вообще что-нибудь подобное. Потом еще была у него изумительная страсть к стальным перьям... У него была их огромная коллекция, самых разнообразных. И если у кого-нибудь из учеников он усматривал такое перо, которого у него было, то тут же без всякой церемонии заявлял: - А доброе перо. Отдай-ка его мне; тебе все равно каким ни писать, я тебе дам несколько штук самых лучших, а ты мне отдай это. И тут же происходила мена, притом к обоюдному удовольствию, так как Иван Максимович всегда вознаграждал, если не сторицею, то в десять раз во всяком случае.

Но особенно были интересны уроки рисования. Здесь, ведь, не было принуждения и обязательности, так что те, которые учились рисовать, занимались добровольно, а следовательно и с некоторым увлечением. И Иван Максимович очень ценил таких рисовальщиков. - Доброе дело, доброе дело, - поощрял он всех таких. Если ученик подавал надежды, имел способности, то Иван Максимович восклицал: - Ну, братик, может Брюллова, из тебя и не выйдет, а рисуешь ты добре, ей же Богу, добре. Поверь моему слову, я врать не стану. Развивай Божий дар, старайся.

Кажется, в дни своей молодости, учась в Академии художеств, он был учеником знаменитого нашего живописца Брюллова и проникся к его гению величайшим уважением. Если же рисунок его не удовлетворял, то он только сердито говорил: - Э, братик, так, братик, нельзя. Что же это у тебя такое, какая линия, какая тушовка? Уж если ты учишься, то старайся, ведь за это родители деньги платят (за рисование у нас полагалась отдельная, хотя незначительная плата). А ученикам, обладавшим средними способностями, любил говорить: - Ну, Брюллова из тебя не выйдет, а рисовать ты все-таки можешь, ей Богу можешь. Так уж старайся, да рисуй хоть так, как рисовал покойный Тарас. Тут Иван Максимович складывал пальцы в крестное знамение, задумчиво осенял себя широким крестом и набожно произносил: - Царство ему небесное!.. Кто такой этот Тарас, он нам не объяснял, да мы и не спрашивали, потому что Иван Максимович, поминая о таинственном Тарасе, всегда очень грустил. Мы думали, что это, по всей вероятности, какой-нибудь его родственник. Много после я слышал, что наш старый учитель рисования и чистописания, Иван Максимович, в годы своей юности был близким другом учившегося тогда в Петербургской Академии художеств, знаменитого малорусского поэта Тараса Григорьевича Шевченко. Он, как видно, не мог, хоть и много уж прошло времени, забыть своего покойного друга, умершего еще в 1861 году.

Ссылки: