Медведев Л.: в гимназии: во время войны

- Пожалуйте в приемную, к вам пришли, - обратился ко мне дежурный дядька. День был будничный. За мною приходили каждый канун праздника, чтобы брать меня в отпуск (воспитанники младшего возраста отпускались из пансиона лишь с провожатым; только начиная с четвертого класса нам дозволялось уходить одним), но в будни не приходили еще ни разу (я жил в пансионе уже более месяца), а потому я изумился и несколько встревожился.

- Кто пришел, зачем? - спросил я дядьку.

- Какой-то господин офицер, - пояснил тот. - Какой офицер? - еще более изумленно спросил я. - Не могу знать, а так говорят, что вы ихний племянник, а они вам дядя. Это окончательно сбило меня с толку. - Дядя?! - воскликнул я. - Так точно. Пожалуйте в приемную. Они там ждут, и воспитатель там с ними. Быстрыми шагами, почти бегом, направился я в приемную, решая по дороге вопрос, что вообще весь сей сон значит? Я решительно ничего не мог сообразить: почему офицер и сверх того еще дядя? Из тех родственников, которые были мне известны, военных у меня не было, по крайней мере я таких не помнил. Дело представлялось довольно странным. Действительно, когда я вошел в приемную, то застал там дежурного воспитателя и беседующего с ним какого-то белокурого офицера. Левая рука этого офицера была на широкой белой перевязи. Я вошел в приемную и остановился, ожидая, что будет. Физиономия офицера мне была совершенно не известна. Я утвердительно мог сказать, что ранее никогда его не видел. - Вот он, - сказал воспитатель. Офицер быстрыми шагами подошел ко мне. - Здравствуй, - проговорил он, - не узнаешь? Голос незнакомого офицера как будто дрогнул, в нем было что-то особенное, нежное. Так говорят с детьми только близкие им люди. Но я его не знал, тщетно стараясь припомнить, при каких обстоятельствах нам приходилось встречаться. Я подумал немного и ответил: - Нет, не узнаю. - Ты сын Михаила Петровича? - задал офицер новый вопрос. - Да, - ответил я, так как имя моего покойного отца было Михаил, а отчество Петрович.

- Раньше, пока приехал сюда, жил в Т.? - задал незнакомец новый вопрос.

- Да, - снова ответил я, так как и это совпадало с действительностью.

- Маму помнишь? - продолжал допытываться офицер.

- Помню, только немного, - сказал я. И в самом деле, родную мать я помнил только в туманных образах, в немногих смутно сохранившихся в моей памяти, случайных картинах домашней жизни. Да и трудно было помнить что-нибудь вполне сознательно: мне шел только четвертый год, когда, в совсем молодых еще годах, скончалась моя мать. Год спустя после этого отец переехал из Т. на жительство в К., потом через несколько лет вновь женился. Мачеха относилась к нам превосходно, в семье я был вполне счастлив, а потому далекие впечатления первых лет моей жизни почти совершенно изгладились из моей памяти... Помнилось только что-то отрывочное, неясное. - А помнишь ли ты еще что-нибудь? - опять спросил офицер, и на этот раз голос его задрожал довольно заметно, а глаза заволоклись дымкой. Но я ничего не мог припомнить. - Не знаю... сейчас ничего вспомнить не могу. - А не вспомнишь ли ты одного мальчика, очень маленького мальчика, и одного военного господина, который иногда сажал этого мальчика в большой сапог? И странное дело: едва только офицер напомнил мне это довольно странное обстоятельство, как в моих мозгах что-то разом прояснилось и далекое прошлое в одно мгновение встало предо мной в таких подробностях, как будто было только вчера. - Дядя Костя! - воскликнул я вне себя и от удивления, и от радости.

- Ну, вот, наконец-то! - воскликнул и офицер.- Теперь, брат, здравствуй уже по-настоящему.

Офицер нагнулся ко мне, а я уж висел у него на шее и шептал: - Дядя Костя, дядя Костя. И вдруг я совершенно неожиданно разрыдался. Теперь офицеру пришлось меня успокаивать. Когда ему это удалось, он обратился к воспитателю: - Ну, и нервный же он. Воспитатель, невольный свидетель этой сцены, улыбнулся и сказал: - Ничего, это пройдет. Это он от радости. А я уж и не знаю - плакал ли я от радости или, наоборот, от грустных воспоминаний. Но только теперь уж я многое припомнил, а также и то, как у дяди Кости, родного брата моей матери, тогда еще совсем юного офицера, были какие-то чудовищной величины дорожные сапоги на волчьем меху. Иногда, шутя и играя со мною, он запихивал меня в один из сапогов. И я помещался туда целиком, только голова моя торчала из этого сапога. И весело и вместе с тем жутко было во время этой игры: все-таки "волчий сапог" представлялся мне чем-то особенным, до некоторой степени таинственным и страшным. - Так вы желаете взять его в отпуск? - обратился воспитатель к дяде Косте. - О, да, конечно, конечно, - поспешил ответить он. - В таком случае я пойду написать отпускной билет, - сказал воспитатель. - А вы, - обратился он ко мне, - идите в гардероб, оденьтесь, возьмите шинель и скажите гардеробщику, что я приказал выдать вам праздничный мундир (по положению, всякому новичку, поступающему в пансион, делались единовременно три мундира - будничный, служивший для ежедневного обихода, "праздничный", одеваемый в праздничные дни, и "запасной", выдававшийся в исключительно торжественных случаях; по прошествии года будничный мундир исключался из обращения, праздничный становился будничным, запасной - праздничным, а запасным считался уже вновь сшитый мундир и т.д.), да спешите, чтобы не задерживать вашего дядю.

Последнее предупреждение было для меня, конечно, совершенно излишним: я моментально помчался на верхний этаж, в гардероб. Не более как через десять минут мы уже ехали с дядей Костей на извозчике в ту гостиницу, где он остановился. Только по дороге я надумался спросить, почему у дяди рука на перевязи?

Оказалось, что он едет из действующей армии и ранен в сражении. Дядя Костя уехал из К. вечером на другой день. Благодаря исключительным обстоятельствам, я, с разрешения высшего гимназического начальства, был совсем освобожден от занятий и все это время провел с дядей. Я проводил его на вокзал и лишь после этого возвратился обратно в пансион. Мое возвращение было своего рода триумфом. Повсюду уже разнеслась весть, что мой дядя приехал с войны, что он ранен и отличился необыкновенной храбростью. Почему пронесся последний слух - я решительно не знаю, так как, по словам дяди Кости, он был ранен пулей в первой же незначительной стычке с турками, так что настоящего сражения ему даже и видеть не удалось; в серьезных битвах ему, и притом вполне для него благополучно, пришлось участвовать уже потом, когда, излечившись от своей раны, он снова возвратился в свой полк, с которым и сделал всю кампанию до конца.

Я, впрочем, слухов не отрицал, потому что они отчасти способствовали моей славе. Дело в том, что товарищи встретили меня по возвращении из отпуска так, как будто бы не мой дядя, а я сам лично был на войне. Вопросы так и сыпались на меня.

- Что? Как? Скоро ли окончится война? Страшно ли во время сражения? И я на все отвечал с сознанием полнейшего достоинства. Меня считали, да, признаться откровенно, я и сам почему-то стал считать себя человеком весьма осведомленным по боевой части. Но главное торжество доставили мне "военные трофеи", которых я принес с собой немалое количество. Дядя подарил мне золотую турецкую монету, несколько серебряных сербских и румынских, десятка три медных монет этих государств, изрядное количество старых почтовых марок с Балканского полуострова и, наконец, свинцовую пулю. Все эти предметы привлекали всеобщее внимание. Около меня постоянно толпились целые группы пансионеров с убедительной просьбой дать им возможность полюбоваться моими редкостями. И не только маленькие мальчики, но и подростки старшего отделения. Особенный же эффект производила пуля. Это была уже негодная, вынутая из боевого патрона пуля, но ее решительно всякий считал своим долгом не только внимательнейшим образом рассмотреть, но понюхать, взвесить, даже полизать... Словно она представляла из себя что-то донельзя замечательное. В день отъезда дядя Костя подарил мне несколько рублей. На большую часть этих денег я накупил фотографических карточек военных деятелей. Были и русские герои, и герои турецкие. Эти карточки вызвали прямо взрыв восторга. Мало того; они создали среди воспитанников пансиона целую моду.

Коллекционерство вообще было у нас в сильном распространении: собирали монеты, собирали почтовые марки, коллекции насекомых, растений и прочее. Теперь все усиленно стали приобретать карточки военных деятелей. Каждый старался превзойти прочих количеством и разнообразием таких карточек. Моя коллекция, хоть я ее пополнял довольно усиленно, в скором времени принуждена была уступить пальму первенства другим коллекциям. Нашлись мальчики, у которых денег было гораздо больше, чем у меня, и они, конечно, победили. В этом увлечении мне живо помнится одно крупное недоразумение. Оно произошло с турецким генералом Сулейманом-пашой. Фотографов, выпускавших карточки военных деятелей, было несколько. Относительно русских героев никаких со-мнений не возникало: все они у разных фотографов отличались общим сходством. Рав-ным образом были похожи одна на другую и карточки султана Абдул-Гамида, Османа и Мухтара пашей, но Сулейман-паша, не знаю уж почему, у разных фотографов был на свой образец. Таким образом, Сулейманов было несколько, и никоим образом нельзя было решить - какой из них именно настоящий, неподдельный Сулейман. По этому поводу возникали горячие споры, так как каждый из нас убежденно считал своего Сулеймана настоящим, а прочих Сулейманов фальшивыми. Так как этот вопрос до конца не был решен утвердительно, то многие заводили себе Сулейман-пашу всех сортов. Тут уж, по крайней мере, можно было с уверенностью сказать, что все-таки в числе этих Сулейманов- пашей был и настоящий. Живо мне вспоминается время войны.

Мы все горячо, от мала до велика, интересовались военными действиями, следили за успехами русского оружия, встречали громкими криками радости наши победы и заливались горькими, искренними слезами, когда приходили известия о наших неудачах. В дни отпусков я постоянно ходил на вокзал. Там было беспрерывное движение. Воин-ские поезда увозили в Турцию полки за полками, а оттуда прибывали санитарные поезда с нашими ранеными и поезда с пленными турками. Эти трогательные картины никогда не изгладятся из памяти, в пансионе у нас была огромная географическая всего театра военных действий и мы тщательно, особенными маленькими флагами на булавках, отмечали победоносное движение наших войск. Русские флаги были черные с желтым, турецкие - красные. И с каким восторгом следили мы за постепенным уменьшением количества красных флажков и соответственным увеличением и движением вперед флажков черно-желтых. А когда, наконец, эти флаги были водружены там, где значились Плевна и Карс, нашим ликованиям не было предела... Маленькие русские сердца, они бились в лад с большими!.. Даже игры наши носили тогда военный характер. Мы очень любили играть в снежки во время перемен. В каждом классе были у нас два параллельных отделения. Понятно, ученики первого отделения держались одной стороны, ученики второго отделения - другой. Но как та, так и другая сторона упорно не желали признавать себя турками. Мы считали турками второотделенцев, они - нас. Потому и получилось нечто странное: русские сражались с русскими, правда, только... в снежки.

При гимназии была у нас домовая церковь. И как горячо благодарили мы Бога, когда случались радостные молебны, и как горько плакали во время панихид по "всем в брани живот свой положившим"... Эти чувства трудно передать словами, их можно только пережить. И мы пережили их. Я долгое время пользовался вниманием товарищей-пансионеров, как родственник человека, бывшего на войне, но явился другой маленьких герой, который привлек к себе общее внимание. Я гордился своим дядей, но пальму первенства уступил охотно... Это грустная история. Был у нас маленький мальчик, ученик приготовительного класса, Верховский. Однажды его обидел какой-то второклассник. Воспитатель позвал обидчика в отдельную комнату и там, в присутствии нескольких других воспитанников, сказал ему: - Вы знаете, кого вы обидели? Виновник, который был пойман на месте преступления, не мог отпираться, а потому и ответил совершенно правильно. - Верховского. - Я знаю, что Верховского, но знаете ли вы, что Верховский теперь не просто Верховский. Он теперь, хоть и сам того не знает, и без вас достаточно обижен судьбой, У него отец, единственная опора семьи, убит на войне. И виновник происшествия, и мы, позванные воспитателем в свидетели, разом как-то притихли. А воспитатель продолжал: - Я не стану вас наказывать, но вы сами поймете, что вам надо делать. Должен теперь сказать вам всем вообще, что сам Верховский еще не знает обо всем происшедшем. Нам писала об этом его мать, прося, однако, ничего не говорить сыну. Он очень любил отца и даже не подозревает, что тот отправился на войну. Их полк ушел туда уже после каникул. Надеюсь, что мальчику никто не скажет, никто не проговорится об этом. И с этого момента первым лицом в пансионе сделался маленький Верховский. Хорошая, благородная сторона детского сердца сказалась с полным единодушием. Весь пансион знал в чем дело, и никто даже полусловом не намекнул мальчику о его горе. Но прямо можно назвать трогательным ту заботливость, которой окружили пансионеры маленького сироту. Он сделался, так сказать, сыном всего пансиона. Его в буквальном смысле носили на руках, всячески стараясь сделать ему что-нибудь приятное...

Из ста человек только один, которого ближе всех касалось событие, ничего не подозревал о нем... Он только удивлялся, почему это вдруг все так полюбили его... И помню я, с каким почтением смотрели мы на молодую даму в черной креповой вуали, которая приехала за Верховским, чтобы взять его в отпуск на Рождество. Это была вдова убитого офицера. После Рождества Верховский назад не вернулся. Нас это встревожило, и мы обратились за разъяснением к воспитателю. Тот объяснил нам, что Верховского приняли на казенный счет в одну из военных гимназий (тогда нынешние корпуса назывались "военными гимназиями"), находящуюся в каком-то другом городе.

Громкие крики "ура" огласили стены нашей гимназии, когда мы узнали о заключении мира. Другой такой радости я не упомню. Должен еще сказать о судьбе моих турецких трофеев. С окончанием войны интерес к фотографиям героев значительно уменьшился. Коллекционерство этого рода отошло на задний план. Только у некоторых гимназистов коллекции эти остались в неприкосновенности. Что касается меня, то, как сейчас помню, я променял товарищу Османа, Мухтара и трех Сулейманов пашей на одну порцию мороженого ценою в гривенник. Положим, мне очень хотелось мороженого, а я, как назло, был совершенно не при деньгах, но все-таки, согласитесь сами, пять турецких военачальников, и притом таких храбрых, за один гривенник - это слишком дешево. Все иноземные монеты я на каникулах обменял на обыкновенные русские деньги. Куда делась главная из моих редкостей - оружейная пуля, я решительно не помню.

Ссылки: