Ностальгия по "прежним временам"

Приведем также давнюю, из 1931-го, историю - ностальгия по "прежним временам":

"Но вот что было со мной в 1931-м году. Поехала я с Викой вместе в Москву и Ленинград. Еще [мамина подруга] Ева Засецкая была жива, и я у нее останавливалась в Ленинграде, а билеты железнодорожные у нас были даровые. И я ведь, и Зина на железной дороге служили. В Москве мы пошли с Викой в Художественный театр. Рядом мест не достали, я сидела в партере, а Вика в бельэтаже. В антракте Вика сошел ко мне и, смеясь, говорит: "Ты знаешь, около меня сидят две старушки и все время плачут".

Взглянул на меня и с изумлением: "И ты тоже плачешь?!"

Но, ты понимаешь, мы плакали над прошлым, которое уже никогда не вернется, над этими старыми усадьбами с вишневыми садами, с нелепыми людьми, ничего не понимающими в деньгах, непрактичными" (из письма сестре В.Н. Ульяновой ).

В том же году наша героиня ухитрилась пристроить "иждивенку" Алину Антоновну в дом отдыха под Киевом, в Мотовиловке по своей путевке: Мы в 1931 году поехали с Викой в Москву и Ленинград. Билеты у нас были даровые, мы же служили на железной дороге. Маму я устроила на свое место в дом отдыха. Тогда еще дома отдыха у нас были ужасные, человек по двадцать в одной комнате. Кроме того, все должны быть работающими. А кто же мама? Доктор думал, думал. Мама писала все письма, доктор и написал, что мама - "писательница". Мама там со всей этой шпаной подружилась, самые большие хулиганы с мамой в дружбе были. Мне тогда свою путевку уступила одна коммунистка, но нашли, что отдельная путевка для меня слишком жирно. И нам дали на двоих: полпутевки на [сотрудницу] Иванову, а полпутевки на меня, т.е. маму. Но когда кончилась мамина половинка путевки, ее там так полюбили, что ей уже дали одну настоящую, а когда и эта кончилась, до конца сезона оставалось уже недолго, и маме предложили жить до конца уже даром. Самый главный хулиган рекомендовал маму новой партии отдыхающих.

Ты ведь знаешь, мама умела с самыми разными людьми ладить. Я тебе писала, как я стояла в очереди за мукой после войны. Стояли всякие бабы, оказалось, часть - молочницы, часть - прачки, которые у нас работали. Как стали они покойную маму вспоминать, какая она хорошая была, как все ее у нас в доме уважали, и тут же решили, что такая хорошая была мама, что я должна муку вне очереди получить.

А вот и отчет в Лозанну "про казенный отдых" в Мотовиловке под Киевом, из первых рук:

"Милая Веруся. Вот я и в доме отдыха, но с погодой мне не повезло. Вот уже два дня, что идет проливной дождь с холодным ветром. <...> Тут надо подчиняться известному режиму, как в институте или в больнице. А ты знаешь, что я не люблю никаких регламентов. В семь часов звонок - вставать и идти мыться, в восемь часов - завтрак. Но не дают, как мы привыкли дома - теплый кофе или чай, а сначала, например, селедка с огурцами или баклажанами или котлета или макароны с творогом или что-то другое, но все почти холодное, потому что расставлено уже к нашему приходу. А потом только обходят стол с большим чайником и наливают чай или кофе или какао, все уже смешанное с молоком и сахаром. Я индивидуалистка и вообще была всегда капризна насчет еды, а тут приходится есть все, что дают, раз цель моего приезда сюда - попра- виться и отдохнуть, и за это платить по 3 р. в день. Еда вполне достаточная, но не по моему вкусу. В два часа обед, тоже из трех блюд, в четыре часа - кофе, чай или какао, а в полвосьмого ужин, после завтрака и обеда.

После обеда мертвый час, т.е. все должны ложиться спать или лежать в течение двух часов и не разговаривать. Это я очень приветствую, т.к. опять моя цель отдохнуть, да и разговаривать мне не о чем, т.к. я помещаюсь в комнате с шестью молодыми девушками, все, конечно, еврейки: не то студентки, не то приказчицы, не то фельдшерицы, и с одной пожилой женщиной типа уборщицы. Барышни эти, которые обращаются друг к другу - "девочки" (как мы в институте [благородных девиц] - "mesdames") целый день стрекочут, регочут, разговаривая о "мальчиках", т.е. о мужчинах до сорока лет. Остальные - "дяди". Я, конечно, "бабушка", так меня давно уже называют все на улице и в очередях.

Вообще мое появление здесь произвело сенсацию, потому что в дома отдыха ездят только служащие, а не их иждивенцы. И все меня спрашивают, на каком основании я здесь. И всем я отвечаю: это дочь мою, ввиду перегрузки и работы, не отпускают, а вместо нее приехала я. <...> Надеюсь, и я поправлюсь по тем же причинам. А то я приехала с 49 кило веса, и доктор только головою качал. Когда я [в 1928 году] приехала в Лозанну, во мне было 57 килограммов, а когда уехала - то 63., значит, на 16 фунтов больше. Если бы хоть наполовину прибавить, то и это было бы хорошо, а то я как скелет, на котором висит кожа. Видишь, я теперь очень гонюсь за поправкой.

Прежде, когда все так плохо шло, мне ужасно хотелось умереть от усталости и безвыходности положения. Но так как смерть не так легко и скоро приходит, и я вижу вокруг себя столько медленно и долго угасающих, которые являются страшной обузой для близких, то я уже предпочитаю жить и быть им полезной и самoй - бодрой. По-этому я не стесняю себя больше в еде: ем яйца, пью много кофе, которое меня подбодряет, покупаю бублики к нему, исходя из того принципа, чем количественнее, оно лучше усваивается и удовлетворяет.

Ваши посылки для меня и всем нам - большая подмога, особенно жиры, главное, масло. Большую посылку из Парижа мы так до сих пор еще не получили, не знаю - почему. На чье имя она была выслана и что в ней? Надеюсь = кофе, потому что в Торгсине настоящего кофе в зернах нет. Я взяла молотый, но это ужасная гадость - один цикорий".

Как мы видим, советская торговля химичила даже в торгсиновских магазинах - подмешивала вместо кофе цикорий. Более поздние письма Алины Антоновны, которые больше касаются З.Н. и В.П. Некрасовых, мы приведем в следующем очерке.

Ссылки: