Мотовилова С.Н.: о своей профессиональной деятельности

А теперь более подробно о профессиональной деятельности нашей героини в Киеве:

"В 1918 году я была рада нашей революции, свержению царизма, наконец, возможности творить, сделать весь народ грамотным и пр. и пр. В Киеве была "гетмановщина", в России - "Совдепия". <...> Одним словом, я была охвачена восторженным творчеством: правда должна установиться, правда в нашей стране. Вернуться в Москву из Киева я уже не могла - у нас начали катастрофически сменяться правительства.

Наконец пришли большевики. Я сейчас же принялась за организацию всех библиотекарей, чтоб никто не саботировал и все шли работать к большевикам. Была тогда в Киеве Книжная палата, учреждение чисто украинское. Как только пришли большевики, Книжная палата поместила объявление, чтоб все, у кого есть частные библиотеки, пришли их зарегистрировать. Это было очень разумное постановление. Чтоб их не расхитили. Я пошла сейчас же регистрировать нашу библиотеку.<...>

Встретил меня в Книжной палате Александр Грушевский , брат известного историка Михаила Грушевского , тоже профессор. Зарегистрировав нашу библиотеку, я сочла своим долгом поделиться всем тем, что мы делали по библиотечному делу в Москве, о декрете об охране библиотек и т.д. Он слушал с интересом, и, приходя домой, я говорила: "Как приятно все-таки иметь дело с интеллигентным человеком!". Ну а потом, у нас жила служащая Книжной палаты и рассказывала, всякий раз после моего прихода заходил к ним разъяренный А. Грушевский и говорил: "Опять являлась эта большевическая ведьма!". Зина это время называет: "Когда ты была большевической ведьмой". Это был высший расцвет моей деятельности".

Уже после публикации в 1963-м "Минувшего" в "Новом мире" С.Н. Мотовилова записала такие живые впечатления о своей деятельности в Киеве:

"1920-й год был одним из самых тяжелых в Киеве за годы нашей революции. <...> Я работала тогда в Доркпрофсоже ЮЗЖД, что означало Дорожный комитет профессиональных союзов Юго-Западных железных дорог . Наше положение железнодорожников все же было значительно лучше, чем остального населения. Я получала тогда ежемесячно, кроме пайка, 4 пуда ржаной муки. Приносил мне ее какой-то рабочий из Арсенала. Я давала ему за это полпуда, и мне всегда было стыдно, почему я получаю так много, а он мало. <...> Прихожу я как-то на службу, а моя помощница испуганно говорит, что у нас новое начальство. Он приходил к нам, был очень недоволен, что не застал меня, и страшно возмутился, что мы даем на линию, в передвижку, классиков в таких "прекрасных переплетах". Это были приложения к "дореволюционной" "Ниве". Далее, он взял несколько книг себе и заявил, что он будет брать сколько захочет и чтоб мы не смели записывать. Под конец визита сообщил, что он приехал из Одессы и что он поэт Саша Черный .

Я сейчас же спустилась в его кабинет. Это был высокий, рыжий человек, одно ухо наполовину оборвано. Я уже не стала опровергать его распоряжения, а только спросила: "Вы действительно Саша Черный?" "Да, я поэт Саша Черный". Я не поверила ему. Вернувшись со службы домой, я пошла к Заславскому , который жил недалеко от нас. Спросила его, был ли он знаком с Сашей Черным и каков тот. Заславский ответил, что Саша Черный невысокого роста, брюнет и эмигрировал за границу. Явно, наш рыжий, с оборванным ухом не был поэтом Сашей Черным. Правда, <...> потом он заявил, что решил переименоваться и отныне будет называться Сашей Красным. <...> Мне хотелось вспомнить обстановку тех лет, этот голод, отсутствие интереса к литературе, эти телеги с замерзшими трупами, направляющиеся на кладбище. Зачем это забывать?" ( главка "Мои воспоминания о Киеве и о собрании в клубе Главных мастерских ЮВЖД в Воспоминаниях С.Н. Мотовиловой ).

А в частном письме Софья Николаевна приводила совершенно непроходной для советской печати эпизод - как она "сцепилась на принципиальной почве с Форшихой": <...>

"С Форш я служила одно время. <...>Тогда можно было совмещать несколько служб. У меня их было сперва три, а потом даже четыре. Я уходила из дома с утра и возвращалась около двенадцати ночи. <...> Несмотря на мою загруженность работой я честно отбывала следуемые мне часы в Доркпрофсоже. А вот Форш числилась чем-то вроде инструктора по рисованию в детских садах, но я ее никогда не видала. Она была приятельницей [моего сослуживца, профессора] Мстиславского и жила у него. <...> Он нравился дамам, три Натальи Александровны сразу были влюблены в него. Одна из них жила у нас. <...> И вот в эти годы к нам в отдел поступил молодой коммунист, он решительно вычеркнул Форш из ведомости на оплату служащих, ведь она никогда у нас не бывала. Тут-то я ее и увидала. Прибежала взлохмаченная старушонка и подняла негодующий крик. Чем это кончилось - не знаю. У нас все негодовали на этого секретаря: "Невежда, дурак, что он не понимает, что это нам честь, что у нас служит Форш. Он не знает, кто такая Форш!" Но я была, конечно, на стороне секретаря. Тут я сцепилась с Форшихой из-за Натальи Александровны .

Во время Деникинцев, когда Мстиславскому надо было скрываться, Наталья Александровна делала все для его семьи и его самого, он был с ней хорош. Она продавала свои вещи и отдавала деньги его семье, а когда пришли большевики, он не хотел ее больше знать. <...> И вот из-за этой Натальи Александровны я и сцепилась с Форшихой. У самой Форш было много мужей или возлюбленных (не знаю, как это называется). Один из них был философ Шестов . <...> Ну, так вот, эта Форшиха напала на Наталью Александровну, говорила, что у нее нет "женской стыдливости", что она навязывается Мстиславскому! А у нее самой была "женская стыдливость?"

В других письмах приводились дополнительные подробности про жуткие времена на Украине ("пришли белые - грабят, пришли зеленые - грабят, пришли красные - грабят"):

"Боже мой, кто только у нас не жил! При Деникине - какая-то жена комиссара с мальчиком и еще одна еврейская дама. <...> При Деникинцах были ужасные еврейские погромы . Всю ночь стояли крики, били окна. Ужас! Старуха Кистяковская вспоминала об этом достойно: "Ничего особенно-го не было. Зашли ко мне, были очень вежливы". Она ведь не еврейка. А через год пришли большевики. Правительства еще не было, появились всякие бандиты и грабители. Несколько человек заняли квартиру старухи Кистяковской и начали ее грабить. Во-первых, поели все ее варенье, затем забрали все ее дрова и продали на базаре.

Вместо правительства была какая-то тройка, в нее входил и "мой знакомый" Мстиславский . Я работала с ним на двух службах. Я пошла к нему, чтоб выгнать этих бандитов от Кистяковской. Говорю с негодованием: "Какое они имеют право?!" А Мстиславский отвечает:

"О каком праве можно теперь говорить, ведь теперь революция!" Но, все-таки, бандитов выгнали. Старуха Кистяковская, вероятно, от всех волнений умерла. Мама с другими "родственниками и знакомыми покойной" шла за гробом на кладбище. Гроб везли на телеге, ехали медленно, перед ними ехали телеги, нагруженные замерзшими трупами. Это был, кажется, ужасный двадцатый год. Голод в Поволжье , массы голодных ринулись на Украину, а тут свирепствовал голодный сыпной тиф . Люди умирали как мухи".

Ссылки: