Итог Некрасова В.П.- эмиграция

<...>Счастье его было как вирус - заразительно. Он был удивительно щедрым. Все мы любим делать подарки, но он их делал безоглядно и часто без видимых поводов. И больше всех радовался. Его фирменными подарками были фотоальбомы. В мой первый приезд в Париж он сделал мне фотоальбом с комментариями и назвал его "Король в Нью-Йорке, Ленин в Польше, а Женька в Париже". Он дарил альбом каждому, кто к нему приезжал, готовил как сюрприз. Всегда очень любил фотографировать. В Париже, как до этого в Киеве, вставал иногда в пять утра и шел фотографировать. Снимал крыши, закаты, рассветы... Со всех ракурсов снимал дома, построенные по проекту Корбюзье: считал его своим учителем в архитектуре. Снимал и монтировал круговые панорамы - они могли доходить до двадцати пяти фотографий. У него было четыреста фотоальбомов! (из интервью газете "Первое сентября").

Любознательный читатель может составить себе некоторое представление о жизни и работе нашего героя в Париже, прочитав не только его эмигрантские вещи, но и уже упоминавшуюся повесть Анатолия Гладилина "Меня убил скотина Пелл" , а также более позднее произведение последнего "Просто воспоминания" .

В апреле 1974-го в парижской газете "Русская мысль", в нью-йоркской "Новое русское слово" и ряде других действительно было опубликовано упомянутое Евгением Лунгиным письмо "Кому это нужно?", в СССР оно распространялось в самиздате. В.П. Некрасов посылал этот текст и в советские газеты - "Правду" и "Литературку", но их редакции даже не удосужились ответить. В этом письме Виктор Платонович подводил итоги своей жизни "под большевиками":

Случилось так, что в 35 лет я неожиданно для себя и для всех стал писателем. Причем сразу известным. Возможно, нескромно так говорить о себе, но это было именно так. Первая моя книга "В окопах Сталинграда", которую вначале немало и поругивали, после присуждения ей премии стала многократно издаваться и переиздаваться. Потом появились и другие книги. Их тоже и ругали, и хвалили, но издавали и переиздавали. И мне стало казаться, что я приношу какую-то пользу. Свидетельство этому - 120 изданий на более чем 30 языках мира.

Так длилось до 8 марта 1963 года, когда с высокой трибуны Никита Сергеевич Хрущев подверг, как у нас говорится, жесточайшей критике мои очерки "По обе стороны океана" и выразил сомнение в уместности моего пребывания в партии. С его легкой руки меня стали клеймить позором с трибун пониже, на собраниях, в газетах, завели персональное партийное дело и вынесли строгий выговор за то, что в Америке я увидел не только трущобы и очереди безработных за похлебкой. Само собой разумеется, печатать меня перестали.

Падение Хрущева кое-что изменило в моей судьбе. Оказалось, что в Америке есть кое-что, что можно и похвалить, и злополучные очерки вышли отдельной книжкой. На какое-то время передо мной открылся шлагбаум в литературу, пока в 1969 году опять не закрылся - я подписал коллективное письмо в связи с процессом украинского литератора Черновола и позволил себе выступить в день 25-летия расстрела евреев в Бабьем Яру . Заведено было второе персональное дело, закончившееся вторым строгим выговором, и, наконец, почти без передыха, в 1972 году родилось третье партийное дело. На этот раз без всякого уже повода - за старые, как говорится, грехи - опять подписанное письмо, опять Бабий Яр. Тут уже из партии исключили. Как сказано было в решении: <...> за то, что позволил себе иметь собственное мнение, не совпадающее с линией партии". Так отпраздновал я - чуть ли не день в день - тридцатилетие своего пребывания в партии, в которую вступал в Сталинграде, на Мамаевом кургане, в разгар боев.

С тех пор я как писатель, то есть как человек, не только пишущий, но и печатающийся, перестал существовать. Рассыпан был набор в журнале "Новый мир", запрещено издание двухтомника моих произведений в издательстве "Художественная литература", изъяты из всех сборников критические статьи, посвященные моему творчеству, выпали мои рассказы из юбилейных сборников об Отечественной войне, прекращено производство кинофильма по моему сценарию о Киеве. Одним словом, не получай я 120 рублей пенсии, пришлось бы задумываться не только о творческих своих делах. За десять лет три персональных дела - это значит по три-четыре, а то и шесть меся-цев разговоров с партследователями, объяснений в парткомиссиях, выслушивания всяческих обвинений против тебя (а в последнем случае - просто клевета и грязь). Не слишком ли много?

Оказывается не только много, но даже мало. 17 января сего 1974 года девять человек, предъявив соответствующий на это ордер со всеми подписями, в течение 42 часов (с перерывом, правда, на ночь) произвели в моей квартире обыск. Нужно отдать должное, времена меняются - они были вежливы, но настойчивы. Они говорили мне "извините" и рылись в частной моей переписке. Они спрашивали "разрешите?" и снимали со стен картины. Без зуботычин и без матерных слов они обыскивали всех приходящих. А женщин вежливо приглашали в ванную, и специально вызванная сотрудница КГБ (какая деликатность, ведь могли бы и сами!) раздевала их донага и заставляла приседать, и заглядывала в уши, и ощупывала прически. И все это делалось обстоятельно и серьезно, как будто это не квартира писателя, а шпионская явка.

<...> В ордере на обыск сказано, что он производился у меня как у свидетеля по делу *62. Что это за дело, мне до сих пор не известно, кто по этому делу обвиняется - тоже тайна. Но по этому же делу у пятерых моих друзей в тот же день были произведены обыски, а трое были подвергнуты допросу. На одного из них, коммуниста-писателя, заведено персональное партийное дело. Всех их в основном расспрашивали обо мне.

Что же касается меня самого, то я после обыска шесть дней подряд вызывался на допрос в КГБ к следователю по особо важным делам.

<...> Во многих инстанциях - а сколько у меня их было, и высоких, и пониже, и всесильных, и послабее! - мне говорили (кто строго, кто с улыбкой), что давно пора сказать народу, по какую сторону баррикад я нахожусь. Как сказать? И подсказывали. Кто по-прямее, кто более окольными путями, что вот, дескать, есть газеты, а в газету люди - и какие люди! пишут письма. А вы что же?

<...> А насчет баррикад: Я на баррикадах никогда не сражался, но в окопах, и очень мелкого неполного профиля, сидел. И довольно много. Я сражался за свою страну, за народ, за неизвестного мне мальчика Витю. Я надеялся, что Витя станет музыкантом, поэтом или просто человеком. Но не за то я сражался, чтобы этот выросший мальчик пришел ко мне с ордером, рылся в архивах, обыскивал приходящих и учил меня патриотизму на свой лад.

Отметим здесь, что "неизвестный мальчик Витя" - это не фигура речи. Из "Записок зеваки": "Уходя (это было в третьем часу ночи, на вторые сутки), они прощались с нами, как старые друзья после новогодней встречи (это кто-то из них так сострил, еще острит!), а один из Вить (все они были Витями, кроме одного, Владимира Ильича), с извиняющейся интонацией сказал: "Не сердитесь на нас, такая работа: "Я не выдержал и съязвил: "Можно было выбрать и другую"."

Ссылки: