Мать и сестру Г.В. Кисунько выселили в сарай

На следующий день я тоже уехал поездом из Луганска. По дороге в Мариуполь сделал остановку в областном центре, чтобы еще раз попытаться что-нибудь разузнать об отце. Ответ в Мариупольском НКВД был прежним: "Справок не даем". В Мариуполе оказалось, как говорится, час от часу не легче: моя тетя Евдокия, она же двоюродная сестра моей матери, и ее старший сын Иван вышвырнули вещи моей матери и сестры в сарайчик. В нем теперь живут мать и сестра. А еще раньше тот же Иван развалил в нашей комнате кухонную плиту и пробил проход из этой комнаты в свою спальню.

"Я здесь хозяин. Мне удобнее ходить к себе через эту комнату, - заявил Иван. Все это было сделано, когда мама была на работе, а сестра в школе.

До ареста отца мать два года не работала, оставив по состоянию здоровья работу в кубовой. Сейчас ей снова пришлось поступить на работу,- на этот раз в спортивный зал уборщицей и одновременно ночным сторожем. Но все это ничего: главное - куда пойти учиться Оксане, только что закончившей десятый класс. По моему совету решили, что лучше всего подать заявление в институт, где учился ее брат, которого там хорошо знают. Но вскоре сестра вернулась из Луганска вся в слезах.

"Спасибо за совет. Какой-то твой приятель поставил мне тройку по устной математике.

- Не может этого быть.

- Очень даже может. Вот, смотри: я по памяти записала его вопросы, а вот мои ответы. Что тут неправильного? Он, гад, под конец задал еще один вопрос: не твоя ли я сестра? Потом начал тебя расхваливать и, между прочим, спросил, что слышно насчет отца. Я говорю, что пока ничего. Он говорит:

- Экзамен окончен. Вы свободны. На следующий день в вывешенном списке - мне тройка. Для физмата - все равно что двойка.

- Не плачь, доню,- вмешалась мать. Я тут договорилась в одном детском садике: с первого сентября перейду туда кухарить, а тебя возьмут воспитательницей. Год перебьемся, а там, может быть, поступишь учиться на доктора? Цур ей, той математике. Не женское это дело. А там, может быть, и мою хворь вылечишь. И детский садик - тоже не плохо. Вот я, сколько себя помню, сызмальства все наймычкой по людям мыкалась, и тоже начинала с того, что детей нянчила, а они были чуть поменьше своей няньки, и случалось так, что сразу и детка и нянька плачут. И где и кем я только не работала! И все же ничего: и сама выросла, и вас, слава Богу, з батькой выростыли. Вот только з батьком беда страшная приключилась, да и здоровье у меня уже не то. Пока продержимся, а там, может, и батько вернется. О предстоящей операции я не сообщал домой. Матери написал, что уезжаю на экскурсию. Но когда я приехал домой после мнимой экскурсии, мать, увидев меня, всплеснула руками:

"Ой, який же ты худьш! У тэбэ, мабудь, чахотка.

- Это потому, мамо, что я был не на экскурсии, а в больнице. Мне сделали операцию.

- То хиба ж тэбэ там нэ годували?

- Годували так, что аж страшно було исты. Пришлось рассказывать, как меня заставляли есть в больнице, а я боялся. В те времена операции на носоглотке нередко заканчивались смертельным исходом из-за послеоперационного заражения при приеме пищи. Поэтому я голодал, боясь "пойти в рассол" вслед за своим предшественником по палатной койке.

Узнав, что у того, кто теперь в "рассоле", то есть в растворе формалина, нет родственников и поэтому на нем будут изучать анатомию студенты- медики, я на всякий случай положил записочку в карман моей больничной пижамы: "Адрес моей матери: Мариуполь, поселок им. Апатова, ул. 8, дом 34, Кисунько Надежда Аврамовна". В начале августа по этому адресу на мое имя пришла открытка, в которой математички Вера и Таня сообщали, что они находятся в туристическом лагере, который располагается в Мариуполе рядом с городским садом. Это оказалось то самое место, где мы когда-то разбивали свой палаточный пионерлагерь, поэтому я их быстро разыскал. Мы решили все вместе сфотографироваться, но фотографа поблизости не оказалось, а между тем в лагере раздался сигнал, призывающий туристов на какое-то лагерное мероприятие. Девушки начали прощаться со мной, и каждая со значением пожимала мне руку. Я обещал обязательно писать из Ленинграда, а сам думал, как же это я собираюсь ехать в Ленинград, оставляя мать и сестру в сарайчике. Ведь я теперь для них и за себя и за отца. Как-то я спросил мать - не страшно ли ей оставаться ночью одной сторожевать в спортзале. А она ответила, что не страшнее, чем в этом сарайчике, и еще добавила: "Работа - что надо: после занятий уберешь за спортсменами, а потом запирайся и спи до утра, да за это тебе еще деньги начисляют. Можно сказать, не работа, а жилье с уютом и всеми удобствами".

Скоро мне уезжать в Ленинград, а я еще ни разу не побывал в месте постоянных встреч бывших учеников нашей школы. Во время каникул у нас неукоснительно соблюдалось правило - собираться и прогуливаться всей компанией по аллеям заводского сквера. Конечно, это правило действует и сейчас, но я боялся, что при моем появлении в сквере все мои знакомые будут показывать на меня друг другу и шепотом говорить: "Вот идет сын врага народа". Я пытался сосредоточиться на подготовке в аспирантуру, но в голову лезла мешанина совсем других мыслей, и я решил на несколько дней расслабиться, поездить с сестрой на пляж. Ехать к морю надо было на трамвае через весь город, а потом еще немного прихватывать пешком. Получалось так, что если ехать, то на весь день. Мы с Оксаной купались, загорали и даже сфотографировались в купальных костюмах, и я специально для фото прикрыл тюбетейкой стриженную перед больницей голову. А сестра все-таки здорово плавает. Саженками, но не по-мужски, а с каким-то особым стилем, который сама же придумала: чуть боком. Красиво получается. За два дня до отъезда в Ленинград ко мне "домой" неожиданно заявился Никифор. Оказывается, он уже несколько дней в Мариуполе на учительской конференции железнодорожных школ Южно-Донецкой железной дороги. Мне было неловко приглашать друга в гости в сарайчик. Но Никифор сам предложил мне пойти с ним на заключительное заседание конференции и послушать выступление знаменитого в те годы Петра Кривоноса , бывшего машиниста паровоза. Теперь он начальник дороги и в клубе железнодорожников объясняет собравшимся на конференцию учителям, как надо учить детей. Клуб находится у самого моря, где проходит железная дорога от городской станции до порта. И там же в тупике стоял пассажирский состав, служивший гостиницей для прибывших на конференцию учителей железнодорожных школ. Поэтому после закрытия конференции мы с Никифором устроились прямо на берегу и просидели за полночь, слушая шум ночного прибоя. В студенческие годы мы были закадычными друзьями, все было много раз нами обговорено, и ко всему этому в минуты прощания что- либо добавить было невозможно. Сейчас нам было приятно просто помолчать вдвоем. В порту раздавались звуки гудков, отбивались склянки. В ночной мгле светился маяк - как далекий, недоступный огонек надежды, может быть угасающей навсегда. А слева на берегу, почти рядом с гаванью высятся пыхтящие громадины азовстальских домен. Там, еще мальчишками, мы с приятелем Мишкой, переплыв на левый берег Кальмиуса, искупавшись в море, загорали на песчано-ракушечном пляже. А потом в гавани смотрели на настоящие морские корабли, которые, наверное, прибыли из далеких заокеанских стран. Например, хотя бы вот этот, на котором крупными буквами написано загадочное иностранное слово: "ТУАПСЕ". А сейчас уже давно нет ни того пляжа, ни примыкавшего к нему заболоченного пустыря в устье Кальмиуса. Вместо пляжа возвышается уродливая черная громадина шлаковой горы, а бывший пустырь стал территорией огромного завода. Рядом с заводом выросли дома для ИТР и рабочие поселки, бараки и конечно же спецзона, огороженная колючей проволокой, в которой такие же бараки занимают зэки. Таких спецзон в Мариуполе несколько, и у меня одно время возникала мысль поискать там своего отца. Но она отпала, ибо отец, если бы он был там, давно бы дал о себе знать.

Двадцать восьмого августа 1938 года я сел в поезд Москва-Ленинград. Меня провожали мать, сестра, братья отца. Почти ничего не говорили. И так было все ясно. Вернее, как говорил дядя Захар, дело ясное, что дело темное. Перед отправлением поезда он мне сказал тихонько:

"Ну-ка, возьми это, да поскорее, пока моя жинка не видит.

- Зачем?

- Вижу, ты совсем заучился, что спрашиваешь, зачем человеку деньги.

- Спасибо. Лучше при случае помогите маме, пока я устроюсь.

- Маме - это само собой. А ты, хлопче, того - от нашей рабочей копейки не отворачивайся. Пусть невелика она, - ведь мы деньгу не лопатами загребаем, - но зато от щирого сердца. В общем, не перечь дядьке, который намыкался по белу свету: был я саночником и коногоном на шахте, бывал сыном кулака под чужими личинами, кем и где я только не был, и знаю почем фунт лиха. А насчет жинки я пошутил: эти деньги - от нас обоих.

- Хорошо, давай так, - сказал я.- Держи эти деньги у себя до моего востребования. Если понадобятся, то я сам дам знак.

Через окно вагона я жадно всматривался в пробегавшие мимо жиденькие полоски снегозащитных лесопосадок вдоль железной дороги, а за ними необозримые поля благодатного края, что раскинулся между Доном и Днепром. И вдруг почувствовал себя малюсеньким ростком, который словно бы выдернули из этой дорогой ему земли и увозят от нее неизвестно куда и неизвестно зачем. Примутся ли на новой земле его еще совсем слабые, изрядно подорванные корешки? А если примутся? что получится потом? Вымахает ли он, как тот за окном красавец подсолнух с комелистым стеблем и могучим кружалом с маслянистыми семечками, или, может быть, станет таким же перекати-полем, какое только что промелькнуло за окном? Много раз я проезжал по этим местам в Луганск и обратно, но сейчас по-особому, как никогда, разглядывал все, что проплывало за окном вагона. И думал, что куда бы ни закатила меня судьба, в моей памяти всегда будет храниться именно вот эта стернистая нива, подстриженная под пшеничный ежик, и зеленеющие на ней мягкие кустистые побеги молодого курая, и эти жирные полосы перепаханного чернозема, вобравшие в себя летнее тепло, жаждущие принять в свое лоно янтарно-ме-довое золото пшеничных зерен. Неодолимой силой будет притягивать меня земля, на которой сделал я первые неуверенные шаги, поддерживаемый рукой матери или ухватившись за ее подол, а потом бегал босиком по умытой дождем мягкой луговой траве,? земля первых в моей жизни радостей и горестей, надежд и разочарований.

Мне подумалось, что машинист, который ведет сейчас поезд, может быть, так же, как и я, смотрит в окно паровозной будки, но по привычке словно бы ничего особенного и не замечает. Потому что он вернется обратно и много раз будет снова проезжать здесь и увидит, как будет перепахана эта стерня, как потом на месте пахоты зазеленеет сочный, мягкий ковер озими, как неугомонные ветры погонят по степи уже не перекати-поле, а снежную поземку. И увидит он, как весною вновь пробудятся пашни, чтобы сторицей воздать земледельцу за его труд, и зашелестят пшеничные волны, лениво покачивая по степному ветру тяжелыми, налитыми колосьями. Машинист видит жизнь этого края, я же пытаюсь запечатлеть в памяти только один случайный ее миг и увезти его с собой как талисман родной земли. А вот и полустанок, который называется так же, как та речка, в которой я, ныряя до дна, искал боевые доспехи русских витязей, заплативших в неравном бою с ордынским войском своими жизнями и кровью за родную землю и за распри на ней. И сейчас, когда поезд снова набрал скорость, перед моим мысленным взором проплывали нетронутые ковыльные степи, по которым мчались русские и ордынские всадники, запорожцы и турки, петровские орлы и суворовские чудо-богатыри, и виделись мне мирные пахари, поднимавшие вековую целину Запорожского края, избавленного от разбойных набегов. Затем снова показалась стерня, а на ней конармейские и махновские эскадроны и тачанки, гоняющиеся то за Врангелем, то друг за другом. В стуке вагонных колес словно бы доносились из небытия и лязг мечей и щитов, и ржание и топот боевых коней, и звон сабель, и стрекотание пулеметов, и гудение того самого первого в Бельманке трактора, на котором мой отец был первым трактористом. Сойти бы мне на этом полустанке и никуда дальше не ехать, а припасть бы к этой бесконечно дорогой земле и вобрать из нее хотя бы малую крупицу той исполинской силы, которую отдали ей павшие воины, и той силы, которую вложили в нее своим трудом и потом поколения российских землепашцев. Прощаясь с отчим краем, мог ли я предположить, что всего лишь через три года на том самом степном бугре, по склону которого словно бы жмутся к журчащей на перекатах Берде хаты с зелеными садочками, на бугре, где мальчишкой увидел первый мчавшийся в Бельманку трактор, злобно заревут танки с черно-желтыми крестами, окружая штаб 18-й армии, который будет находиться в моей Бельманке, и погибнет в окружении во главе со своим командующим генералом Смирновым?

Мог ли предположить, что при прорыве из окружения много пушек из противотанковой бригады полковника Неделина застрянет в вязкой болотистой пойме невзрачной степной речушки, где я мальчишкой бегал за дикими утятами и пускал камышовые кораблики? Не скоро было суждено мне снова увидеть родные края, и не мог я знать, что к тому времени много братских могил появится на дорогой мне земле дедов и отцов, на земле моего детства и юности.

Детство. Юность. Сейчас я как бы прощался с ними, хотя так и не узнал их беспечной прелести. Они были полны рано свалившимися недетскими тревогами и заботами тех нелегких годов, когда ломались судьбы и жизни многих десятков миллионов сельского люду, когда непостижимая злая сила одних выкуривала из сел в города на великие стройки, других гнала на те же стройки под конвоем, третьих загоняла в голодоморные колхозы, четвертых - просто расстреливала. И многие, обреченные на мучительную смерть от голода и изнурительного труда, могли завидовать расстрелянным.

Великий народ был будто поголовно кем-то перенумерован, и эти номера где-то разыгрывались на гигантской рулетке: кого куда. Отдельно взятый человек тогда сравнивался с винтиком, но на самом деле он был легко сдуваемой пылинкой, которую в любой момент может втянуть в себя чудовищный смерч, именуемый НКВД. И главной моей заботой юных лет было- забиться в щель, из которой меня бы не выдуло в этот смерч. Вся эта жуткая лотерея разыгрывалась на моих глазах, и ее "работу" мне довелось наблюдать на судьбах людей нашего села и рабочего поселка. Вспоминая отца и этих людей, я думал о том, что всегда буду хранить священную память о тех поколениях, которые в годы моих детства и юности возводили заводы, голодали, надрывались в работе, ютились в холостяцких и семейных бараках, в наспех, словно бы между делом слепленных халупах рабочих поселков. Я вспоминал мариупольских портовых грузчиков, которые, подтянув пояса на голодных животах, разгружали иностранные пароходы, привозившие станки для строящихся заводов, и загружали эти пароходы отборной украинской пшеницей. А в это время те, кто ее вырастил, умирали от голода, как и зэки -землекопы "Азовстали", которые прямо в котлованах падали и больше не поднимались. Я вспоминал Мариуполь, который только что покинул, его заводы, бараки и халупы, думал о том времени, когда снесут все эти "нахаловки" и спецзоны и вырастет обновленный красавец город. И неужели к этому все привыкнут, будут считать, что так было всегда и что нет в этом ничего особенного?

Между тем поезд мчал меня к Ленинграду, и мои мысли стали переключаться с Мариуполя на Мойку, 48.

Ссылки: