Кинд Н.В. в воспоминаниях

                                Разные воспоминания о Кинд 

М.В.Фишер (Никольская), Аэроеология, экспедиция N 5. 

Я знала Наталию Владимировну Кинд лет 20, а близко – последние 10. Вместе с моей, как теперь говорят, “коллегой по работе” из ВСЕГЕИ Флорианой Аркадьевной Каплянской мы называли ее “КИНДУЛЯ”. Яркая личность, она была породиста, красива, смешлива, умница, пронзительно, по-детски проста и потрясающе непосредственна, совершенно вневозрастна, бесстрашна. Вполне оправдывала свою фамилию – ребенок. К ней тянулись многие, особенно те, кто интуитивно ощущал ее нестандартность, а в те наши годы это уже было необычно. С любыми, даже недостойными, она сходилась доверчиво, даря себя, хотя, несомненно, многие не сознавали всей глубины ее человеческой талантливости. Многие “серые” возле нее – “осветлялись”. Она терпела всяких – в этом она была уникальна. Все мы были из следующего поколения, и большинство – только от нее узнавали, что и как было прежде. Она легко, не страшась, рассказывала о людях своего круга, бывших для нас запретными кумирами, чаще и вовсе неизвестными, а для нее – близкими, друзьями, гостями Дома. Сам ее Дом был полон дивных, необычных книг, картин, старинных портретов, фотографий. Мы разглядывали М.Барышникова, Л.Копелева. И.Бродский был у нее в поле рабочим… Убранство Дома, кроме кухни, все было из той, настоящей жизни – как у И.Шмелева. Мы же – почти все – этого уже не застали. Она обожала шутку, розыгрыш, анекдоты, сама сыпала ими. Советская власть не испоганила ее душу, хотя, конечно, понуждала к компромиссам, да и выдала ей где смогла, включая позорный уход на пенсию как “социально обеспеченной”, о чем долго “гудела” вся геологическая братия Москвы. “Софья Владимировна”, безусловно, укоротила ей жизнь. Владея языками, блестяще образованная, не говоря уж о бесконечном личном обаянии, Наталия Владимировна была не просто любима и уважаема иностранными учеными – она достойно представляла нашу науку. Конечно, “за бугром” ей цены не было, а ведь здесь Бог посылал далеко не лучших коллег, хотя возле нее были – отменные. Я видела на ее столе в ГИНе письма – “Наташе Кинд”. Равных ей тогда в науке были единицы – Е.В.Шанцер, Сережа Мейен… Таких (пока??) уже нет. Выбит генотип старой русской интеллигенции. Подобных Наталии Владимировне я не встречала за всю мою жизнь. То, что сделала в 60 - 70 годы Н.В.Кинд в четвертичной геологии Сибири, а это второй после алмазов, совершенно новый, еще тогда в Союзе не разработанный метод, и абсолютно новый этап ее научной деятельности – сопоставимо, разве, только с работой большого Отдела четвертичной геологии Новосибирского Академгородка. Но там был Гигант – В.Н.Сакс (и какие возможности!), а у нас – одна Н.В.Кинд! Ее талантливая монография 1974 года не просто обобщила те крохи, которые были наработаны к тому времени по всему Союзу. Н.В. по материалам, которые еще только начинали накапливаться, выявила и провидчески обосновала закономерности, справедливость которых подтверждалась и доказывалась работами последующих поколений геологов и палеогеографов. В этом смысле энциклопедичность ее размышлений о применении 14-С метода для геологических эпох последних 50 тысяч лет жизни Земли и территории Союза тогда, в 1974 году, не имела равных. Монография Н.В. дала импульс многим – лично, в том числе и новым методам в четвертичной геологии. Благодаря Н.В.Кинд и ее ближайшему сотруднику Л.Д.Сулержицкому – все, кто хотел, могли получать в их лаборатории определения 14-С дат, чтобы корректировать свои исследования. И так – до сегодняшнего дня!! Н.В. была катализатором – для большинства их нас, именно ей мы обязаны радостью научного творчества, своих поисков и находок. Она нас сделала. Я любила ее нежно, но всегда стеснялась навязываться – все, казалось, потом – просто приду, послушаю записи любимого Д.Самойлова, поболтаем без спешки и – об интиме тоже. Я считала неловким отнимать у нее время, ведь для меня – это праздник, нельзя, чтоб часто. Казалось, она вечна… За неделю до ее горькой кончины я с трудом выбралась к ней – мы хорошо посидели и напоследок, уже в дверях, она сказала: “Майка, приходи еще, выпьем…” Я никогда не видела Н.В. сердитой, злой, а ведь дураков – хватало (наука тогда мало чем отличалась от нынешней Думы…) Всегда поражала смелость и жизнестойкость Н.В. – ведь уже шестидесятилетней она несколько лет плавала по рекам Северного Таймыра, где и лагерей-то не могло быть: охранники бы не выдерживали (впрочем, и до самой Нижней Тунгуски – тоже). Помню, в 76 году мы встречали ее на аэродроме в Хатанге с небольшой табличкой на палке “СЛАВА КИНД” – пограничники недобро косились. В июле 1981 года мы плыли Симпозиумом по Енисею. Ко дню рождения Н.В. долго искали в Подтесовском универсаме подарок. На глаза попались голубые китайские панталоны с обрыдлой эмблемой “Дружба”. Быстро купили и я по вышила всей поверхности “ЛЮБОВЬ”. Восторг Наталии Владимировны превзошел все ожидания. Зимой, когда мы собрались в ее Доме, она со смехом продемонстрировала “ДРУЖБУ И ЛЮБОВЬ” в деле. Август 84 года, XXVII Геологический конгресс, Пущино; Н.В. – член Оргкомитета, но уже на пенсии. После целого дня экскурсий (а из Москвы выехали до 8 утра) по недосмотру (???) “опекунов в штатском” всех советских кормить не стали… Мы сидели под окнами ресторана, где гурманились иностранцы, и лопали зеленые придорожные яблоки. День был воскресный, вечер, все магазины закрыты, еды ни у кого не было (обед оплачен!), а Н.В. и в голову не пришло качать права. Она была легка и очаровательна, неленива и любопытна – как Пушкин. Ее потеря – невосполнима. Я особенно горько ощутила это в ее Доме, где мы собрались на девятины… Не только равных, но и похожих – не было. Не то горе, что нет ЕЕ, а нет даже и подобных. Вот, разве, Гайдар… 23 февраля 1996 г. М.В.Фишер (Никольская), Аэроеология, экспедиция N5.

 В.Г.Гербова, Геологический институт РАН: 

Н.В.Кинд в Геологическом институте Российской Академии наук. Многогранная деятельность Н.В.Кинд с трудом поддается описанию, так же как и ее научная работа в Геологическом институте Академии наук (тогда СССР). Эта яркая, талантливая, обаятельная женщина совмещала в себе огромную работоспособность, она бралась за многое и многое с успехом делала. В своем изложении о работе Н.В.Кинд в Геологическом институте мне удалось раскрыть лишь частично образ этого выдающегося исследователя по тем впечатлениям, которые были получены в лаборатории по изучению четвертичного периода, хотя непосредственного сотрудничества у нас не было. Следует отметить, что все мы работали в очень благоприятных условиях, чем всегда отличался Геологический институт. Царила атмосфера взаимного понимания и взаимного уважения сотрудников всех возрастов. Деловые дискуссии на заседаниях также способствовали успешной работе каждого из нас. Ближайшими коллегами Н.В.Кинд были К.В.Никифорова, И.К.Иванова, Э.И.Равский, С.М.Цейтлин, Л.П.Александрова, Ю.М.Васильев, Э.А.Вангенгейм, В.И.Громов, Л.Д.Сулержицкий. В геологический институт Академии наук СССР Н.В.Кинд пришла на работу в 1959 г. Зрелым специалистом с большим стажем производственной деятельности в организациях Министерства геологии. Вероятно, это послужило основанием, чтобы поручить Н.В.Кинд создание в Геологическом институте радиоуглеродной лаборатории. Такая лаборатория позволяла определять “абсолютный” возраст отложений и в значительной степени уточняла возрастные датировки, сделанные геологическими методами. Создание новой лаборатории шло с большими трудностями, начиная с выделения помещения, подбора специалистов, приобретения и установки оборудования и т.д. Н.В.Кинд активно занималась всеми этими вопросами, но очень обрадовалась, когда в 1961 г. Пригласили известного физика – профессора В.В.Чердынцева для руководства новой лабораторией и ее дальнейшего функционирования. Н.В.Кинд осталась в этой лаборатории как старший научный сотрудник, занимаясь изучением геологических проблем четвертичного периода, поэтому ее научная деятельность органически была связана с лабораторией геологии четвертичного периода, руководителем которой был профессор Валерьян Иннокентьевич Громов. Лабораторию абсолютной геохронологии после В.В.Чердынцева возглавил (и работает в настоящее время) доктор геолого-минералогических наук В.И.Виноградов (с 1971 г.). С этими крупными учеными и работала Н.В.Кинд до 1980 года, оставаясь в штатном составе этой лаборатории свыше 20 лет. Научные интересы Н.В.Кинд как геолога заключались в детальном изучении стратиграфии позднего антропогена и увязки ее с данными абсолютной геохронологии на основе радиоуглеродных определений. Последние в лаборатории выполнял (и работает по сей день) известный специалист Л.Д.Сулержицкий. Районами работ Н.В.Кинд оставались хорошо знакомые ей по ее предыдущим геологическим изысканиям низовья сибирских рек – Лены, Вилюя, Ангары, Енисея, эта обширная территория Сибирского Севера. С 1962 г. Начались полевые экспедиции в эти регионы. Постоянным спутником Н.В.Кинд был Л.Д.Сулержицкий, также выезжающий ежегодно в эти места для сбора материала, Н.В.Кинд работала с большим энтузиазмом и особой увлеченностью. Ее устремленной натуре было под силу и широкий охват площади, и далеко нелегкие условия работы, и трудности транспортировки как людей, так и геологического снаряжения (по сибирским рекам на лодках и плотах). Н.В.Кинд с поразительной легкостью воспринимала свои экспедиции, создавалось впечатление, что все они были ей в радость и, по-видимому, составляли важную часть ее жизненных интересов. Экспедиции проходили в летний период, занимая полностью это время. В осенне-зимние месяцы обрабатывался собранный материал, анализировались результаты и составлялись планы и маршруты дальнейших исследований. Важной составной частью работы этого ученого было изучение научной литературы, фондовых отчетов и всех публикаций как по изучаемым районам, так и по проблеме в целом. Прекрасное знание иностранных языков (французского, английского, немецкого) позволяло Н.В.Кинд читать все работы зарубежных ученых. Многолетние собственные исследования по геологии и стратиграфии молодых четвертичных отложений Сибирского Севера в совокупности с данными других исследователей были обобщены Н.В.Кинд и представлены блестящей сводной работой по геологии и геохронологии позднего антропогена, которую она защитила в 1971 году как докторскую диссертацию. В 1974 г. Эта работа была опубликована как монография “геохронология позднего антропогена по изотопным данным. Во введении Н.В.Кинд писала, что геохронологические исследования в Сибири как бы перекинули “мост”, соединяющий Северо-Американский континент с Евроазиатским и в значительной мере облегчили межконтинентальную корреляцию геологических и климатических событий позднего антропогена…” (Н.В.Кинд, 1974, стр. 6). К этому следует добавить, что перекинутый “мост” был возможен только благодаря упорному труду Н.В.Кинд, талантливого ученого-геолога, эрудированного и целеустремленного. Названная монография явилась выдающимся событием в геологической науке. Время вносит коррективы в результаты, полученные Н.В.Кинд, уточняются и изменяются отдельные данные и заключения. Это естественно, но подобной работы пока нет и научное значение ее сохраняется по-прежнему. Пересказывать эту работу невозможно, ее надо изучать, чтоб понять великое значение этого научного труда. В монографии Н.В.Кинд раскрывается ряд важнейших научных вопросов: 1. Составлено множественное описание отложений позднего плейстоцена Сибири и Верхоянья по личным наблюдениям автора. 2. Проанализирован объемный материал по развитию геологических событий и изменению климата в позднем антропогене Северной Америки. 3. Выполнена корреляция с отложениями позднего антропогена Европы. 4. Проведено изучение колебаний уровня Мирового Океана и их связи с климатом в позднем антропогене. 5. Сделан вывод о синхронности изменений климата и оледенений в Северном полушарии в позднем антропогене. При этом автор подчеркнул существенное различие “природных процессов в зависимости от конкретной физико-географической обстановки каждого региона” (Кинд, 1974, стр. 233). Оценивая значение названной работы Н.В.Кинд, следует отметить ее актуальность в свете разработки Государственной научно-технической программы “Глобальные изменения среды и климата”, исполнителями которой являются многие институты России. Эта проблема вызывает глубокий интерес у современных исследователей. За время работы в Геологическом институте Н.В.Кинд опубликовала большое количество научных статей, докладов, тезисов и др., общим числом более 100. Вспоминается, как работала Н.В.Кинд на рабочем месте. В комнате было еще 5 научных сотрудников. Н.В.Кинд могла так “погружаться” в свои мысли, что на обращения своего коллеги с тем или иным вопросом она отвечала не сразу, иногда вовсе не слышала вопроса и только настойчивое обращение персонально к ней возвращало ее в реальную среду обитания. Тогда ее глаза вопрошающе смотрели на вас и жаждали удовлетворить ваш запрос. Не сделать это она не могла, но реакция была не быстрая, зато всегда чистосердечная и очень благожелательная. Все работавшие с Н.В.Кинд любили ее, очень ценили в ней добродушие, интеллигентность и, конечно, ее образованность. В добрых отношениях Наталия Владимировна практически была со всеми сотрудниками института и, конечно, двух лабораторий – абсолютной геохронологии и геологии четвертичного периода. Ясно вырисовываются в памяти отдельные эпизоды нашей жизни в 70-е годы, когда любой волнующий вопрос по геологии легко выносился на всеобщее обсуждение в рабочей комнате, в результате вопрошающий получал полный ответ от своих коллег, с которыми мог согласиться, либо продолжал оставаться при своем мнении. Эти вопросы возникали почти ежедневно, особенно у молодежи, которая училась у старшего поколения не только геологии, но и манере научного общения. Н.В.Кинд со свойственным ей добродушием первой вступала в дискуссию и обстоятельно излагала свою точку зрения, охотно воспринимала несогласие другого и никогда это не служило причиной изменения отношений с этим сотрудником. Как признанный специалист в области геологии и геохронологии четвертичных отложений, Н.В.Кинд была активным участником крупных всесоюзных и международных совещаний, где она выступала с обстоятельными докладами по тематике. Речь ее была яркой, логичной и содержательной. Свою научную деятельность Наталия Владимировна совмещала с научно-организационной. Она была на протяжении ряда лет членом Комиссии по изучению четвертичного периода АН СССР; председателем секции новейших образований в Комиссии АН СССР по определению абсолютного возраста геологических формаций; член бюро советской группы проекта Международной программы геологической корреляции “Четвертичные отложения Северного полушария”; член четвертичной секции Межведомственного стратиграфического комитета по Сибири. Более чем 20-летний период работы Н.В.Кинд в Геологическом институте Академии наук был очень успешным. Вклад, внесенный этим выдающимся ученым в развитие геологической науки, велик и общепризнан. Трудами Н.В.Кинд вписаны яркие страницы в историю изучения молодых четвертичных отложений в нашей стране и мире. В.Г.Гербова. Геологический институт РАН. 

Е.Д. Химкинс 

“Я познакомилась с Наталией Владимировной у Надежды Яковлевны” Меня попросили написать о Наталии Владимировне Рожанской. Сразу оговорюсь – безусловно, есть очень и очень много людей, гораздо дольше и лучше меня знавших Наталию Владимировну, ее личные друзья, коллеги, родные. И даже среди тех, кто знал ее, как я, по дому Надежды Яковлевны Мандельштам, наверняка многие знают и помнят гораздо больше, чем я. Но – вдруг не все смогут вспомнить, а и вспомнят – не соберутся записать, поэтому я возьму на себя смелость рассказать о своем знакомстве с Н.В. Я познакомилась с Наталией Владимировной в 1979 году у Надежды Яковлевны. Они были близкими друзьями, Надежда Яковлевна называла ее Наташкой, причем всегда как бы с восклицательным знаком – “Наташка!”. Много раз рассказывалась история о том, как однажды на Новый Год в дом к Н.Я. пришел Дед Мороз, и наверное около получаса Н.Я. не могла догадаться, кто же это. И только когда Дед Мороз снял рукавицы, Н.Я. увидела на руке знакомое кольцо и закричала – Наташка! Мы встречались часто, Н.Я. тогда уже сильно хворала, в основном лежала в постели, и в доме почти постоянно, а потом и просто все время кто-то был. Называлось – девочки. Среди “девочек”, впрочем, состояли Н.И.Столярова, Ю.Л.Фрейдин, Е.В.Сморгунова, Е.Левитин, Е.Б и Е.В.Пастернаки, В.В. и Н.Е.Шкловские, Н.Панченко, В.Лашкова и многие другие. Н.В. тоже была – “девочки”. Появление Н.В. В доме всегда было шумным. Открывалась дверь и сразу раздавался ее громкий, слегка хрипловатый, грассирующий голос и становилось весело и даже несколько празднично. Я тогда была студенткой, очень робела, и общение мое с Н.В. поэтому сводилось главным образом к разговорам о том, что уже куплено, а что еще надо купить из еды и лекарств, кто кого сменяет на наших “дежурствах” у Н.Я. и когда в следующий раз придет. Н.Я. ела очень мало, с удовольствием капризничала, и мы старались принести что-нибудь завлекательное. Сами же потом это и потребляли. Н.В., уговаривая Н.Я. поесть, регулярно рассказывала анекдот о “кукурузе, пропущенной через курочку”. В ее произношении звучало изумительно смешно, так что немного этой самой “курочки” Н.Я. в результате съедала. После смерти Надежды Яковлевны ее друзья первое время часто собирались в доме у Н.В. Там же, весной 1981 г. А.А.Морозов впервые прочел с невероятным трудом записанный им последний цикл стихов Варлама Шаламова. В январе 1982 г. Шаламов умер, и, поскольку произошло это при мне, мне же и довелось заниматься организацией его похорон. И вот тогда я узнала, что Н.В. была близким другом Варлама Тихоновича. Шаламов часто бывал в доме у Рожанских, сохранились магнитофонные записи его голоса – он читал стихи и рассказы. Впоследствии, когда стали возможны не только устные мемуары “для своих”, но и публикации, и Вечера памяти, Н.В. несколько раз рассказывала о Шаламове и своем участии в его судьбе. Боюсь только, что записи ее выступлений не сохранились, а может быть их никто и не вел тогда. Последний раз я виделась с Н.В. в январе 1992 г. В связи с десятилетием смерти Варлама Шаламова телевидение снимало коротенький сюжет, показанный 15 января 92 г., если не ошибаюсь, по первому каналу, после программы новостей. Снимали дома у Наталии Владимировны, на коленях у участников встречи сидели ее внуки. Н.В. сказала несколько слов о том, как она занималась отправкой рукописей “Колымских рассказов” на Запад. Съемка длилась около получаса, на экране же весь сюжет занял не более пяти минут, но все-таки лицо и голос Н.В., ее дом и семья, все это можно было почувствовать. Вряд ли реально разыскать пленку, но если бы – это явно последняя ее видеозапись, а может быть и единственная. На этом я закончу, поскольку бессмысленно напоследок писать, что Н.В. была замечательным, добрым, широко образованным, веселым, мужественным человеком. Если это не явствует из моего рассказа – значит я со своей задачей не справилась. 26 октября 1996 г. Москва. Е.Д.Химкинс. 

Дэвид М. Хопкинс, Заслуженный геолог Геологической Службы США 

   Воспоминания о Наташе Кинд 

    Я всегда вспоминаю Наташу Кинд с большой нежностью. Она была доброй, живой женщиной с горячим открытым сердцем, которая казалась ядром небольшого круга друзей, очень быстро ставшего моим кругом во время первого приезда в Москву в 1969 году. Конечно, мы все знаем, что Кинд была прекрасным ученым, тем самым, кто впервые разработал основу радиоуглеродной шкалы для стратиграфии позднего плейстоцена северной Сибири. Но здесь мне хочется скорее поделиться воспоминаниями о Наташе Кинд как о человеке, который сыграл для меня лично важную роль во многих отношениях. Я припоминаю, что организуя первый симпозиум по Берингии, который должен был состояться в рамках VII Конгресса ИНКВА1 в Боулдере в 1965 г., я написал Олегу Петрову2, которого знал по предыдущей переписке, и попросил его совета относительно состава участников из России. Ответ пришел, однако, от В.И.Громова, который писал мне, что я должен пригласить на свой симпозиум того-то и того-то. Я послушно разослал приглашения в точном соответствии с мудрыми рекомендациями профессора Громова. Одним из лиц, кого мне было сказано пригласить, была д-р Наталия Кинд. Боулдер, небольшой университетский городок, в старину один из центров золотой лихорадки, расположен у верхнего края Великих равнин. Первые красные обрывы и темные каньоны Скалистых гор маячат прямо за городом. Я вспоминаю конгресс ИНКВА в Боулдере как время золотых осенних денечков, бутербродов под тенистыми деревьями, хождения на заседания в рубашках с короткими рукавами и бесконечных разговоров с моими новыми русскими друзьями. Высокая, красивая, золотоволосая, изящно одетая женщина, которую звали Кинд, произвела неизгладимое впечатление на меня и моих приятелей американцев. Потом, на полевых экскурсиях, мы смогли познакомиться поближе. Вспоминаю, как мы с Кинд вышагивали по грязной тропинке у стоянки древнего человека Линденмейр, а окружающий ландшафт был в точности из ковбойского фильма! Мой первый трехмесячный визит в Россию в 1969 году был важным поворотным пунктом в моей собственной жизни. В те дни (да все еще и сейчас) я ощущал себя в своем обществе, с одной стороны, интеллектуалом, а с другой – как бы немножко изгоем, отверженным. С приятным удивлением я очень быстро обнаружил себя в Москве в кругу друзей – Кинд, Элеонора Вангенгейм, Лев Сулержицкий, профессор Бадер, совсем молодой тогда Андрей Шер. Люди в этом кругу были одновременно и интеллектуалами, и умеренными изгоями в своем собственном обществе, и их политический, социальный и эмоциональный облик очень напоминал мой собственный! Ощущение было такое, будто бы ты наконец попал к себе домой. Однако тогда, в 1969 году, времена феминистского движения в США были еще впереди. У нас было очень мало женщин-ученых, особенно их мало было среди геологов и географов. Как правило, женщинам не удавалось сделать карьеру в американской науке, и большинство американцев-мужчин, к которым, безусловно, относился и я сам, просто не знали, как работать вместе с женщинами как с равными себе. В те времена американцы-мужчины думали, что американские ученые женщины агрессивны, самоуверенны, и лишены женственности. Именно в России, и, особенно, в Москве, я научился работать с женщинами как с равными, без устали вести научные споры днем и ходить вместе на концерты или в театры по вечерам или выходным. Наташа Кинд начала мое перевоспитание в Боулдере в 1965 году и продолжила его в 1969 вместе с Элеонорой Вангенгейм, Лидией Фатьяновой, Розой Гитерман и несколькими другими очень хорошими учеными и вполне женственными дамами. Одно из моих теплых воспоминаний 1969 года – это поездка на выходные с Кинд, Шером, Вангенгейм и Петровым на институтской машине ГИНа, которая привезла нас во Владимир, на знаменитую археологическую стоянку Сунгирь, а потом в Суздаль. Мы спали не то в сарае, не то на чердаке, который Бадер арендовал на задах крестьянской избы в деревне Богослово. Мы наслаждались прекрасной русской едой и замечательным грузинским вином. В один из таких вечеров разговор зашел о том, сколько лжи было между нашими странами в прежние времена, и я узнал, что профессор Бадер провел тяжкие годы в лагерях на Белом море, и что почти у каждого из присутствующих в сталинские времена пострадал кто-нибудь из близких. Вспоминаю замечательное время на геологической экскурсии по Лене и Алдану, на борту теплохода “40 лет ВЛКСМ”, бывшего балтийского парома, конфискованного у немцев в конце Второй мировой войны. Обычно мы причаливали к берегу, спускали трап, и карабкались на высокие обрывы чтобы изучать скованные вечной мерзлотой отложения с огромными ледяными жилами или неогеновые галечники Мамонтовой Горы. Потом мы прыгали в реку, чтобы освежиться, обсыхали на солнце на берегу, и в конце концов снова шествовали на корабль. У меня есть хорошая цветная фотография, на которой на залитой солнцем верхней палубе на пути от одной стоянки к другой Кинд делает доклад, подкрепляя свои слова величественной жестикуляцией. Наташа Кинд присутствует во всех этих и многих других теплых воспоминаниях, в которых Москва до сих пор видится моим вторым домом. Дэвид М. Хопкинс Заслуженный геолог Геологической Службы США Почетный профессор Университета Аляска-Фэрбенкс Почетный Директор Аляскинского Центра по изучению четвертичного периода Родился в 1921 г. Живет на Аляске, в г. Фэрбенкс. 1 ИНКВА – Международная Ассоциация по изучению четвертичного периода 2 В тексте упоминаются известные советские ученые – геологи-четвертичники и палеонтологи, сотрудники Геологического ин-та Академии наук Громов Валериан Иннокентьевич, Вангенгейм Элеонора Алексеевна, Петров Олег Михайлович, Сулержицкий Леопольд Дмитриевич, Гитерман Роза Евсеевна; археолог профессор Бадер Отто Николаевич, сотрудник Палеонтологического ин-та палеоботаник Фотьянова Лидия Иосифовна, палеонтолог Шер Андрей Владимирович (Ин-т экологии и эволюции РАН) 

Л.Л.Исаева о совместных экспедициях по Енисею и Таймыру. 

Вот уже который год, находясь на пенсии, я корю себя за то, что в свое время ленилась вести дневник. Но особенно горько сознавать это сейчас, когда так хочется поделиться воспоминаниями о замечательнейшем человеке, припомнить особые ситуации, смешные коллизии, а также и содержание серьезных разговоров. Однако в памяти одни только общие восприятия человека и бессвязные отрывки отдельных сцен. Попробую все же разобраться – каковы они, эти общие восприятия, и на чем базируются. Первое знакомство шапочное, когда я приходила в институт Геологии АН СССР к С.М.Цейтлину по делам Средней Сибири. Наталия Владимировна казалась мне тогда труднодоступной, насмешливой и даже несколько надменной. Господи, как я ошибалась! Я это поняла в первый же год совместной работы на Таймыре. То, что я приняла за насмешливость, оказалось замечательным и очень легким чувством юмора. А труднодоступность и надменность – это что-то вроде щита на всякий случай от малознакомого человека. А вообще-то у Наталии Владимировны была неодолимая тяга к людям и уважение к ним, независимо от их званий, занимаемых должностей, возраста, национальности и т.д. Начиная от разговоров с шоферами такси, которые она явно коллекционировала, проходя через очень душевное общение с рабочими и геологами геологических партий и кончая знакомством и дружбой с известнейшими литераторами наших дней, Наталия Владимировна всегда оставалась одинаковой в общении с людьми, не принижая себя и не возвышая. Она отдавала людям лучшие части своей души, а плохих у нее просто не было. Наталия Владимировна обладала многими незаурядными качествами – блестящий ум, многие научные знания, любовь к литературе, прекрасная память поэзии, знание не менее трех иностранных языков, умение доводить до конца все начатые дела, спокойствие и уравновешенность и многое другое. И среди этого другого я бы особенно выделила чувство юмора. Это было как волшебство, когда она в один момент вовремя сказанным анекдотом могла снять напряженную обстановку в коллективе, рассеять накал страстей, разогнать скуку за столом. У меня есть подозрение, что она сама сочиняла анекдоты, хотя и скрывала это. Не мог же человек просто хранить в памяти такое количество анекдотов, чтобы они подходили на все случаи жизни. Да что анекдоты. Разве только их она вспоминала ко времени. А сколько стихов или отрывков из них она декламировала? Да, собственно, именно благодаря феноменальной памяти Наталии Владимировны я впервые познакомилась с поэзией А.Ахматовой, Б.Пастернака, И.Бродского, которых она читала по памяти где-нибудь в палатке или у костра. Возвращаясь снова и снова к нашей совместной работе с Наталией Владимировной в поле, я не перестаю удивляться ее жизнелюбию, стойкости, силе духа. Ведь ей тогда было почти столько же лет, сколько мне теперь, а я уже давно на пенсии и мне даже представить жутковато себя в трудном маршруте. А ведь она в этом возрасте пересекла всю Средне-Сибирскую низменность пешком и на вездеходе, совершила лодочный маршрут с Л.Сулержицким по Северному Таймыру, затем со мной и В.И.Астаховым огромный маршрут по Енисею, когда мы готовили совещание по четвертичным отложениям Сибири, а затем участвовала и в самом совещании, которое сопровождалось влезанием на высокие обрывы вдоль Енисея, представлявшие научный интерес. И она вовсе не была физически сильным человеком с богатырским здоровьем, а была человеком, которому интерес к делу давал второе дыхание: она была человеком большой духовной силы. Наталия Владимировна очень метко и по-доброму давала прозвища близким людям. Дочку Надю она называла не иначе как “Тяпка” или “Гузь”, красивую и очень изящную микрофаунистку, как-то работавшую с нами, она очень метко назвала “цацей”, но обращалась к ней всегда очень нежно – “Цацочка”. Меня зовут Лия Леонидовна. Это сочетание ли-ле привело к тому, что при виде меня, как приветствие, она неизменно говорила: “Не видели ли, Лили, лили ли лилипуты воду?” Это настолько вошло в практику, что и все подаренные мне книги она подписывала “ли-ли-ли-ли… Леонидовне”. Я же в последние годы нашей совместной работы (подготовка и проведение совещания по Енисею) называла ее Нэвэ. Дело в том, что Наталия Владимировна настолько была молода духом, что разница в ее возрасте с моим и всех окружающих была совершенно стерта. И мне казалось, что обращение к ней по имени-отчеству незаслуженно подчеркивало эту разницу. В то же время называть ее Наташей было все же неудобно. Вот и родилось это имя Нэвэ, которым и субординация все же сохранялась, но в то же время звучало неофициально. А то, что в 70-е годы она была молода духом подтверждает и ее склонность к авантюризму, с чем я столкнулась в 1977 году и была приятно удивлена. В 1974 году наши дети поступали в Московский университет, мы их пестовали и поэтому в обычные сроки в поле не поехали. Наконец, в августе стало известно, что дочери наши удостоены звания студентов МГУ и мы с Нэвэ решили хоть ненадолго съездить на Таймыр, где вовсю уже вели работы геологические партии Аэрогеологии. Но оказалось, что именно в августе из отпусков возвращаются все северяне, отдыхавшие целыми семьями. Билет купить было невозможно, да какое там купить – к кассам невозможно было подступиться. И тут Нэвэ предлагает узнать, в какое время суток в нужном нам направлении самолеты отправляются с минимальным интервалом времени, приехать в аэропорт к регистрации билетов на первый из них и попробовать улететь без билетов. Подивившись возможностям таких действий, я все же согласилась. В договоренное время мы отправились в Домодедово, и каково же было мое удивление, когда нас зарегистрировали на первый же самолет, и мы благополучно отбыли, не потеряв ни одного часа времени. Перед отлетом знакомые и друзья Нэвэ говорили: “Ну куда вы едете, ведь лето кончается, а это Крайний Север!” Нэвэ отвечала –”Ничего, не пропадем, и Север тоже бывает благосклонным к тому, кто его любит”. А надо сказать, что Таймыр НЭВЭ, в отличие от меня, любила безмерно, всей душой. И вот, не прошло и недели, как мы вылетели из Москвы в пос. Хатангу, а мы уже на катере прибыли в пос. Новорыбное и сидели на обрыве над обнажением. Нас ласкали теплые лучи солнца, которое светило с безбрежного и бездонного голубого неба. И НЭВЭ, сверкая такими же голубыми и счастливыми глазами, говорила: “Ну вот, а они считали, куда вы, Таймыр, Крайний Север…” В Новорыбном Нэвэ была годом и двумя ранее, и поэтому у нее, конечно, обнаружилась там масса друзей среди долган, нам тут же было предоставлено цивилизованное жилье, где мы и обитали, пока не пришел катер. В этот же сезон мы успели еще сделать лодочный маршрут (на резиновой лодке) по реке Малой Романихе. Когда нас прижали снег и пурга, мы были вынуждены встать лагерем в ожидании вертолета. Жили вчетвером (еще двое рабочих) в большой палатке с печкой-буржуйкой. Продукты у нас были, а вот хлеба – нет. Приходилось печь лепешки. Это считалось женским делом (ребята рыбачили, охотились, готовили еду, дрова), и у нас с Нэвэ извечно был спор, кто это будет делать, даже чувство юмора в этом споре нам изменяло. Мне приходилось постоянно уступать. И не только из-за соблюдения субординации, а потому, что у Нэвэ лепешки получались вкуснее. Я от обиды даже стала анализировать причину такого феномена, и очень скоро поняла, что дело в моем нетерпении. Нэвэ жарила лепешки на маленьком огне и подолгу держала их на одной стороне. Лепешки получались в меру поджаренные и хорошо пропеченные. Я же огонь делала побольше, поэтому лепешки на огне держала меньше, и они у меня получались подгоревшие и малость недожаренные. Сидя в ожидании вертолета, мы занимались небольшой камеральной работой: строили разрезы по продольному профилю, определяли наши отложения и их интерпретацию и т.д. Когда мы все это сделали, то с удивлением заметили, что спутники наши все свое свободное время проводят за картами, причем играют очень азартно, постоянно ругаясь между собой, доходя чуть ли не до рукоприкладства. Мы с Нэвэ решили поучаствовать в игре, которая носила очень странное название “Вини винями”. Никогда ни до ни после этого нам с такой игрой не приходилось сталкиваться. Играли двое на двое. Поначалу на все взрывы эмоций наших партнеров мы с Нэвэ реагировали спокойно, только перемигивались, но постепенно мы тоже стали входить во вкус и вести себя азартно. Зная за собой слабость впадения в неконтролируемые эмоциональные всплески, я была очень удивлена и даже обрадована тем, что и Нэвэ это тоже свойственно. Она так сердито отчитывала своего партнера за промахи, громко, радостно реагировала на неудачу противников, поникло молчала, когда партнер отчитывал ее за неверный ход. И в последующие годы, уже в Москве, сидя на кухне за чашечкой кофе или рюмкой водки (что тоже случалось), Нэвэ неоднократно возвращалось памятью к этой игре “Вини винями” как к курьезному и пикантному моменту нашего с ней общения. Я до сих пор совсем не останавливалась на значении научных работ Наталии Владимировны. А все потому, что она была в высшей степени скромна и не навязывала сделанных ею разработок. Работавшие с ней исподволь, как бы сами приходили к тем выводам, которые она давно уже сделала. А работ научных у нее было много, содержание их разнообразно, о чем свидетельствует прилагаемый список ее библиографии. Мне же пришлось вплотную столкнуться с той частью ее научной деятельности, которая была посвящена позднеплейстоценовой истории развития природы. Собрав и обработав материал по Средней Сибири (главным образом по долине Енисея), Наталия Владимировна на базе радиоуглеродных датировок и палинологических данных произвела хроностратиграфическое расчленение позднеплейстоценовых отложений и охарактеризовала основные палеогеографические этапы развития этого региона. Сделано это было столь основательно, что предложенная ею схема стала стандартной шкалой для всего огромного региона Сибири, репером, на который до сих пор ориентируются геологи, определяя возраст четвертичных образований. Построенная ею кривая колебаний климата Сибири в позднем плейстоцене постоянно подтверждалась работами ученых и прекрасно коррелировалась с данными по Земному шару. Работала Наталия Владимировна очень усидчиво, как-то по-особому вдумчиво, свободно владея огромным арсеналом знаний по прорабатываемой ею проблеме. Так, если бы не она, то книга “Антропоген Таймыра” никогда не увидела бы свет. Ее маршруты по Таймыру еще и еще раз подтвердили правильность проведенного ею палеоклиматического анализа позднего плейстоцена Сибири: неоднократность распространения здесь оледенения, в том числе и покровного, с последующим развитием морских трансгрессий в некомпенсированные гляциоизостатические прогибы и регрессией моря по мере компенсации прогибов. Могу удостоверить, что во время нашей совместной работы, а работали мы вместе лет пять, в отрядах и партиях ее всегда и неизменно все не только глубоко уважали, но и любили, часто посвящали ей стихотворные строчки Вот, например, работавшая как-то с нами научный сотрудник института Географии АН СССР М.А.Фаустова писала (строки из поэмы): 

   В отряде сборище талантов: 

   Быстра как вертолетный винт, 

   Умна, как сотни консультантов, 

   Всегда смеется наша КИНД! 

   Однажды, это было 8 июля 1980 года, при подготовке совещания по Енисею нам довелось отметить день рождения Нэвэ. Плыли мы на катере, который назывался “Освод” в довольно пустынных местах Енисея, поэтому в качестве подарка нам не оставалось ничего делать, как сочинить стихи, которые, на мой взгляд, очень емко и трогательно рисуют образ этой женщины-ученого, гуманиста, жизнелюбца… Автор стихов главным НЕТ ТРЕХ СТРАНИЦ. 

Н.А.Яблонская о Наталии Владимировне Кинд. 

О Наталии Владимировне Кинд. Я младшая сестра Олега Яблонского. Младше я его была на 16 лет, а теперь давно уже старше, потому что он погиб на о. Новая Земля в 1958 году, когда мне было 11 лет, а ему 27. Еще до гибели Олега в наш дом приходили на день его рождения многочисленные его друзья. Я это очень хорошо помню, хотя в то время за столом сидела у него на коленях. Даже когда он бывал в этот день еще в экспедиции, друзья его все равно приходили на день рождения, их принимала моя мама. И они веселились, пели песни и посылали ему шутливые телеграммы. В год, когда он погиб, они тоже все пришли. За столом, где собралось около тридцати человек, воцарилась тишина. И тут моя мужественная мама (которой Олег так подписал одну подаренную книгу: “Всем хорошим во мне я обязан тебе, родная моя”) встала и сказала: “Прошу вас, дорогие друзья моего сына, чувствовать и вести себя так, как если бы он был среди нас”. И тогда снова зазвучали песни, которые звучат у нас в доме с тех пор каждый год 29 ноября вот уже 38 лет. Шли годы, я росла, сама стала мамой, а теперь уже и бабушкой. А Олегины друзья стали моими друзьями и более – как бы братьями и сестрами. Среди них была и Наталия Владимировна. Так что я знаю ее с детства. Еще в отрочестве я тянулась к общению с ней, хотя между нами была разница 30 лет. Девушкой стала вхожа в ее дом, а молодой женщиной уже была, как она меня называла, ее подружкой. Вернее, она так сказала обо мне Л.Копелеву: “Я даже не знаю, как сказать тебе, кто она мне. Дочка? Нет, не дочка. Пожалуй, это моя подружка.” Не зря она сначала произнесла слово “дочка”. Что-то было и от этого в моем отношении к ней, так как она сыграла в моей жизни, в становлении и развитии моем как личности, очень важную, во многом определяющую роль. Трудно сформулировать какие-то основные моменты, потому что моя жизнь во всех ее гранях была пронизана ее влиянием, которое продолжается и до сих пор. Даже вот докторскую взялась писать в наше трудное для этого время, потому что она этого для меня желала. И вообще о Наталии Владимировне писать трудно, потому что она была слишком “живая” для каких бы то ни было описаний. Ни слова, ни фотографии не передадут ее личности, потому что она была вся в движении (внутреннем, конечно), в силе м свете, который просто осязаемо струился из ее ясных, необыкновенной голубизны глаз. Какие слова можно написать – яркая личность, красивая, добрая, ласковая, смешливая, с необыкновенным чувством юмора, ну и очень, конечно, умная. Я думаю, ей, воплощенной женщине, но с таким острым мужским умом, было не так уж легко жить. Но она никогда не отягощала никого своими проблемами, а всегда стремилась к ому, чтобы облегчить и разрешить чужие. Она была моим, и не только моим, учителем жизни, при этом никогда ничему не учила намеренно, не назидала. Напротив, у нее, при ее высочайшей образованности во многих областях, был талант общения с людьми самых разных уровней и любви к людям. Она общалась просто и легко, но со вниманием, пристраиваясь к чужим интересам, не отягощая излишней для конкретного человека информацией. Поэтому была понятна и притягательна для всех, сталкивающихся с ней – и Анне Андреевне Ахматовой, и студентам, которые проходили у нее практику и остались при ней на всю ее жизнь, и девочкам - подругам дочери, и пришедшему в ее дом монтеру, которого она поила кофе и вела с ним интересную для него беседу. Самое главное, чему я у нее научилась – это отношению к жизни по большому счету. Я, может быть и не умею совершенно так жить, но знаю, как надо, подражая Наталии Владимировне с юности и уже до 50-ти лет. Отношение к жизни у нее было серьезное, философское и высоко оптимистическое. Она меня своим примером (не словами, а именно примером) убедила в том, что единственно правильный способ жить – любить жизнь во всех ее проявлениях и любить людей. Убедила в том, что это возможно. Она была христианкой по сути своей, хотя ничего не проповедовала. Уйдя из этой жизни, она образовала во мне большую пустоту, потому что занимала большое место, и часто хочется крикнуть даже: “Наталия Владимировна, где Вы, помогите!” Хотя при ее жизни я не осознала того, что она просто помогает мне жить. Н.А.Яблонская. 

Метелкина М.П. о Н.В.Кинд в Якутии 

Н.В.Кинд в Якутии, открытие первого коренного месторождения алмазов. Мое первое знакомство с Н.В.Кинд относится к августу 1952 г. Я в это время после окончания Московского геологоразведочного института в 1950 г. Работала старшим геологом партии N 127 Амакинской экспедиции. Партия проводила разведку галечных отложений в выпуклой части Сунтарской петли среднего течения реки Вилюй, замыкая большой отрезок долины этой реки, в пределах которого трудилось 5 партий. Однажды вечером, возвращаясь из поискового маршрута на лодке, я увидела небольшую группу людей, сидевших вокруг костра на косе “Рыбачья” против нашего поселка. Оказалось, что это был отряд партии N132, которая занималась геолого-геоморфологической съемкой долины р. Вилюй. Н.В.Кинд, руководившая этими работами, расспрашивала меня о результатах разведочных работ, о моей жизни в партии и о многом другом. Я всю ночь говорила с этой необыкновенной женщиной, красота, ум и обаяние которой произвели на меня неизгладимое впечатление. Вновь мы встретились зимой 1954 года, когда Н.В.Кинд предложила мне перейти в ее партию, которая должна была проводить съемочные работы в бассейне р. Малой Ботуобии. Надо отметить, что в 1950-1953 годах большинство партий Амакинской экспедиции занималось оценкой россыпной алмазоносности долины Среднего Вилюя. Поиски коренных источников алмазов велись в незначительных масштабах и не давали положительных результатов, поскольку гипотезы о их происхождении были далеки от истины. Одной из наиболее распространенных в это время была РАЗРЫВ В СТРАНИЦАХ (14 - 38) Метелкина М.П. 

Колпаков Вадим Викторович, бывший нач. партии ПГО “Аэрогеология”. Н.В.Кинд в Приверхоянье 

В 1956 году “Аэрогеология”, ведшая крупные геологические съемки, начала готовить к изданию листы Геологической карты СССР масштаба 1 : 1000 000, и нам поручили составление листа Q-51 Жиганск. Все сложилось бы как с другими листами, но сюда вошел 400 километровый отрезок долины великой реки Лены от устья Вилюя на юге до устья реки Муны на севере, с громадным, до 180 км, расширением около Северного полярного круга. Долина здесь столь обширна, что к ней более приложимо понятие Нижне-Ленская низменность. Путешествуя по низменности, приходится видеть всюду пески, супеси и галечники, отложенные Леной и притоками, пески и супеси, надутые ветром, а на правобережье еще и ледниковые, водно-ледниковые и озерно-ледниковые отложения, связанные с ледниками, некогда спускавшимися с Верхоянских гор. С востока, между низменностью и горами простирается Приверхоянская равнина, постепенно повышающаяся к горам. Здесь господствуют черные валунные суглинки, галечники и черные пески, связанные с оледенениями; впечатляют конечно-моренные валы до 3-4-х один за одним против выхода из гор рек Менкере, Союпол, Ньимингде, Ундюлюнг, Дьянышка. Границы ленских террас выше первой затерты. В береговых обрывах вскрываются многослойные пироги из речных, озерно-речных, озерных, ледниковых, водно- и озерно-ледниковых отложений, эоловых песков, дефляционных кор. Эоловые пески, когда они лежат на поверхности, образуют дюны и целые бугристые пустыни – тукуланы. Полями распространена так называемая едома – покров из эоловой пыли и подземного льда, съедаемый слишком теплым для него современным климатом. Картирование всех этих отложений, накопленных в четвертичный период, требовало специального подхода и, прежде всего, смены геологического молотка на лопату и превращения геологов в неистовых землекопов, похожих со стороны на кладоискателей. Основной помехой, потребовавшей взяться за лопаты, стали оползни, осыпи, оплывины, дерновой слой, скрывающие на склонах первичный их разрез. Не все геологи, привыкшие к окаменевшим морским отложениям в сотни и тысячи метров мощности, к складкам их и интрузиям, смогли перестроиться в четвертичников. Вместе с орудованием лопатой надо было еще научиться мысленно видеть местность меняющейся как в кинофильме, от доледниковья к ледниковьям, межледниковьям, послеледниковью, долины углубляющимися, реки блуждающими, пересыхающими, образующими разливы. Климат – переходящим от одной аномалии к другой по температуре, осадкам, силе ветров, животный и растительный мир в неповторимом исчезновении одних форм и распространении других. В глазах геолога-четвертичника весь материал на поверхности движется под влиянием выветривания, силы тяжести, дождевых и снеговых вод, ветров, землетрясений, термодинамических (особенно мерзлотных) процессов, раскапывания и растаптывания животными и т.д. Все время во внимании связь наносов с формами рельефа, растительным ландшафтом, деятельностью человека. На месторождениях полезных ископаемых внимание четвертичника автоматически обращается на ареалы рассеяния, возможность образования россыпей. Как мы увидели при знакомстве с Н.В.Кинд, она сполна обладала качествами геолога-четвертичника. Перед нами же требования к картированию, аэроснимки, раскопы и скважины ставили трудные, никем не решенные задачи. Пришлось перейти от примитивного представления о базисе эрозии к представлению об изменчивости абсолютных высотных отметок речного дна, глубин аккумулирующей реки, величины твердого стока и т.д. Все это потянуло к выявлению необратимой этапности в развитии бассейна Лены и увязке далеко разобщенных и разнотипных разрезов. Наша карта 1956 года была детским лепетом, но через 10 лет, когда в Приверхоянье развернулась геологическая съемка масштаба 1 : 200 000, последовательность в накоплении толщ была выявлена достаточно определенно. Очень помогли заседания четвертичной комиссии, постоянным посетителем которых я сделался с 1956 года. Но возраст аллювиальных свит и морен, применительно к Европейской и Сибирской стратиграфическим шкалам, высасывался из пальца. Находки руководящей фауны были слишком редки в этих толщах. Споро-пыльцевой анализ годился только для разделения четвертичных и неогеновых отложений. Мнения четвертичников о возрасте не совпадали и не вызывали острых дискуссий, поручиться головой за правильность определения никто не решался. В 1966 г. В ГИНе прошло совещание по внедрению радиоуглеродного определения возраста, открывшее совершенно новые перспективы и внушившее большие надежды. На нем председательствовала Н.В.Кинд. Прослушав доклад о Приверхоянье, она включила этот регион в число наиболее перспективных и важных для опробования и предложила приехать к нам в поле, на что я охотно согласился. В 1966 г. партия работала около Полярного круга на р. Ундюлюнг, стекающей с Верхоянских гор в Лену и пересекающей конечные морены, как тогда было принято считать, тазовского, зырянского и сартанского оледенений. Однако, хорошая и почти одинаковая сохранность морен наводила на мысль, что все они молодые позднечетвертичные. Оставалось найти и опробовать на Ундюлюнге радиоуглеродным методом межморенные слои. Мы забрались сколько могли вверх на катере по Ундюлюнге и поставили базовый лагерь в 100 км от устья. Там срубили лабаз для защиты имущества от медведей и наводнений, готовились к разъездам и вдруг получили радиограмму, что к нам шел катер, не дотянул до нас 40 км и сгрузил на берег бензин и каких-то академиков. Сговоры на совместные работы обычно не выполнялись, поэтому я совсем забыл о Н.В.Кинд. Мы с радостью выехали на моторке и, когда приблизились к тому месту, то издали заметили оранжевую, непривычную для служб Мингео заграничную палатку. “Академиками” оказались Наталия Владимировна Кинд и Леопольд Дмитриевич Сулержицкий. Моросил дождь, не мешавший массовке комаров, окрест торчали одни мокрые низкорослые листвяшки, вид был унылый и неуютный. Я забрался в палатку, внутри нее все лица выглядели зелеными, а при взгляде назад все снаружи преобразилось в веселое, розоватое, будто освещенное ярким солнцем. Вероятно, “академикам” в этом, экзотическом для них заезде, все таким и представлялось. Н.В.Кинд уже давно не бывала на Севере, дух Якутии прочно занимал доброе место в ее душе и приезд в новый незнакомый интересный район казался романтическим и воодушевляющим. Розовую картину дополнял смех Сулержицкого, и сразу с ними стало легко. Мы откатили вглубь берега бочки с бензином и понеслись к лагерю. “Академики” угодили всем. Кадровые работники нашей экспедиции переварились в собственном соку и расставили уши, слушая, чем живет другая организация, все восхищались индийским чаем из килограммовой жестяной банки, а на сковородах появились линки и таймени, соблазненные блесной Сулержицкого. Партия должна была заброситься вертолетом вверх по Ундюлюнгу к границе территории и с многодневной работой сплывать обратно к лабазу. Но я нарушил “святая святых” – границу территории, и мы полетели дальше к самым горам, чтобы отработать Приверхоянскую равнину целиком. Более того, в маршрут была взята вся партия, так что к лопатам пяти “теоретиков” присоединились инструменты “лопатологов”, “кайлографов” и “кувалдометристов” – Генки, Женьки, Степы “родимого” и студента Володи Недешева. Собралась сила, достаточная для вскрытия бечевников, расчистки несвежих склонов и выковыривания из мерзлоты древесных остатков – материала для проб. Пока вертолет совершал второй и третий рейсы, Наталия Владимировна и “сопровождавшие ее лица” побывали на отроге Верхоянских гор и обозрели с высоты Приверхоянскую равнину и посилились разглядеть на горизонте Лену. Когда же сошли к палаткам, то там им представили убитого орла. Кинд распорядилась отправить его в суп, чтобы снять с партии грех бессмысленного убийства. По вкусу орел оказался близок к курице. К ночи мы собрали восемь байдарок и на следующее утро вышли в плавание. Самым большим судном была моторная лодка “Казанка” и шла она, как все, на веслах. На ней постоянно находились ведро с супом и чайник с чаем, и все имели возможность на ходу подчалить к ней и заправиться. Единственной нарушительницей наших самооберегательных устоев оказалась Кинд, севшая в байдарку к Сулержицкому и занявшая переднее место, неудобное в случае переворота. У нас же все плавали на байдарках по одному, но в группе не менее, чем из двух лодок. В партии не было программы, до какого места проходить за день. Все зависело от объема работы на обнажениях, проходимости реки, обстоятельств. На ночлег становились около 7 часов вечера. Мы остро ощущали, что двигались по нехоженой четвертичниками земле и к каждому замаячившему впереди обнажению подплывали с трепетом, как некогда мореплаватели к не показанному на картах острову. Обследование обнажения признавалось завершенным, когда все – Кинд, Сулержицкий, А.П.Белова, А.А.Рудов и моя милость – приходили к единому мнению о количестве, составе и взаимоотношении всех выступающих в обнажении слоев. Тут же рисовалась и карта. У каждого каменистого переката флотилия останавливалась поблеснить. Кинд убивала рыбин палкой, не давая им долго мучиться. Рыболовные успехи были столь велики, что когда у нас появилось мясо, рыбалку пришлось прекратить, иначе рыба на жаре стала бы портиться. Главным трофеем сезона был лось. Он силуэтом возник в густых сумерках за рекой против одной из стоянок и был сражен наповал единственным выстрелом. Событие было к месту, так как у кого-то предстоял день рождения. Кинд в день торжества заняла господствующие позиции у костра и нажарила ведро великолепных крупных котлет; изготовили бражку, рабочие были в ударе. Стояла жара. При выборе места для ночевки подыскивали чащу, чтобы утром не испечься в палатках. Почему-то в чащах и комаров было меньше. Стоянки получились разнообразные, но все они оказались очень удобные и красивые. Людей, кроме нас, на реке не было и только раз к нам пожаловало на вертолете высокое московское начальство и, надо же, не на нашей территории… Но за победными речами о высоких научных достижениях, оно этой опасной подробности не заметило, и главный геолог экспедиции скромно помалкивал. Чтобы сделать маршрут по реке Бюбех, впадающей в Ундюлюнг, мы вызвали вездеход от буровиков нашей партии и весело покатили с Кинд, испытывая все толчки и крены и внимая реву мотора и лязгу гусениц. Когда техника замолкла, Бюбех был очарователен, и здесь нам удалось взять несколько проб. Буровики делились с нами недавно пережитым волнением – к их лагерю вдруг сел самолет пожарной авиации. Пожарники разглядели у палаток развешенную рыбу и слюни потекли у них изо рта. Сесть-то сели, а как взлетать, было неясно. В итоге около четырех часов летчики и буровики рубили просеку и растаскивали валуны. К счастью, самолет поднялся. В середине августа мы вернулись к лабазу, нужно было устраивать проводы “академикам”. И тут, как “по щучьему велению” к нам сел вертолет и выгрузил 20 бутылок зубровки. Половина ее сделала проводы не грустными, а веселыми. Ожидался еще вертолет, но он не появлялся и “академики”, у которых истекал срок командировки, положились на свои силы и ушли в Жиганск на байдарке. Самым сложным для них было пересечь р. Лену – там могла быть волна. Мы получили радиограмму, что они в Жиганске, успокоились и думали, что больше их не увидим… но неожиданно увидели метрах в 100 от себя. У “академиков” оказались неизрасходованные деньги на авиацию, и они разыскали нас на ЯК-12 на реке Таремех, помахали руками и сбросили сверток с конфетами и чем-то очень нужным. Приезд Н.В.Кинд и Л.Сулержицкого имел большое значение для четвертичной геологии Приверхоянья и Нижне-Ленского региона. Радиоуглеродный возраст, определенный Кинд, показал, что три конечных морены Приверхоянья относятся к разным стадиям последнего оледенения, а не к трем разным оледенениям. Радиоуглеродные определения легли в основу стратиграфической схемы Средней Сибири, в рамках которой составлена карта всей Якутии, несколько листов карты четвертичных отложений масштаба 1 : 1000 000, листы карты СССР масштаба 1 : 200 000. Схема остается в силе и в 1996 г., а листы будут служить геологам еще несколько десятков лет. Результат нашей совместной работы 1966 года вскоре нашел свое отражение в статье: Н.В.Кинд, В.В.Колпаков, Л.Д.Сулержицкий “О возрасте оледенения Верхоянья”, вышедшей в Известиях Академии наук. Однажды попав в орбиту Н.В.Кинд, мы с ней уже не порывали, а продолжали, близко ли, далеко ли, на ней крутиться. Словами Окуджавы можно сказать – “Всех, которые ее любили, навсегда связала с ней судьба”. Н.В.Кинд оказывала мне моральную поддержку при подготовке докладов “О палеопустынях Якутии”, “О механизме образования избыточно мощных ледяных жил”, хотя по прихоти судьбы сама на докладах не присутствовала – уезжала в Ленинград. Она была рецензентом отчетов по съемке листов Q-51-IV, XVII-XVIII, редактором листов карты четвертичных отложений Q-50, 51 Жиганск, Q-52, 53 Верхоянск, Q-54, 55 Хонуу. В 1974 году мы вместе принимали участие в совещании по утверждению стратиграфической схемы четвертичных отложений Средней Сибири, в г. Новосибирске. Работать с Н.В.Кинд, когда она была редактором, было очень легко и просто. Она хорошо видела существо дела, чередовала дело с шуткой. Так при просмотре листа Хонуу, когда восходила звезда Горбачева и я поделился своим оптимизмом, Н.В. спела: “По дороге мчится тройка – Мишка, Райка, Перестройка” – и этого было достаточно и мы тут же возрадовались стихам Анатолия Брагина и гадали от ума ли поэт все это написал, или придуривался. Ежемесячно я встречался с именем Н.В., просматривая Реферативный журнал, где постоянно появлялись составленные ею рефераты. Ее лучистые глаза, оптимизм, приветливые подбадривания продолжают навевать хорошее настроение, даже когда ее нет, достаточно только вспомнить о ней. 15 октября 1996 г. Колпаков Вадим Викторович, бывший нач. партии ПГО “Аэрогеология”. 

Лев Копелев. 

    Ната 

Впервые я увидел ее на снимке: молодая, поразительно красивая женщина, величественно красивая. Тонкий, благородный очерк лица; светлые глаза – открытый взгляд, умный и добрый, а за ним тайна… Снимок стоял на письменном столе Ивана Дмитриевича Рожанского, с которым мы встретились после долгих лет разлуки. – Кто эта царь-девица? – Моя жена, Наталия Владимировна… Ната. Геолог. Сейчас в экспедиции. Уже этого было достаточно, чтобы вызвать сердечную приязнь и уважение. Женой Ивана могла быть только необыкновенная, значительная женщина. С ним я познакомился и сразу же подружился летом 1944 года на фронте. Молодой лейтенант долговязый, насупленный, молчаливый, без всяких претензий на офицерскую выправку. Его воинские обязанности были – пропаганда среди войск противника: он должен был распространять листовки с помощью разведчиков или минометчиков, стрелявших “агитминами”, вести передачи по окопным “звуковкам” (громкоговорящие установки), допрашивать перебежчиков и пленных. В его землянке была небольшая библиотека: русские, немецкие и английские книги. А когда мы с ним встретились, он в свободные часы читал “Мессиаду” Клопштока – могучую, скучнейшую поэму, которую я, германист, преподававший историю немецкой литературы – так и не удосужился прочитать до конца. Вскоре Иван Рожанский был назначен научным руководителем фронтовой антифашистской школы, в которой обучались немецкие солдаты, становившиеся нашими пропагандистами. Мы виделись с ним все чаще; я поражался его разнообразным и глубоким знаниям. Потомственный физик, он оказался еще и философом, историком и редкостно многосторонним знатоком русской и мировой литературы, изобразительного искусства и музыки… В 1946–47 годах Иван Дмитриевич был главным свидетелем защиты в трех процессах, когда военные трибуналы судили меня по пресловутой 58-ой статье за “пропаганду буржуазного гуманизма, клевету на командование Красной Армии и т.д.” Навсегда запомнил я тот вечер, когда в полутемном пустом зале заседаний московского военного округа насупленный, но непоколебимо спокойный капитан Рожанский выслушивал велеречивое выговаривание прокурора, мол, опомнитесь, вы вредите себе, и яростные окрики полковника председателя трибунала. И как всегда неторопливо, словно бы думая вслух, опровергал все обвинения… Он поплатился за это партийным билетом, отчислением из армии; его сразу же пригласили в Академию Наук, где он работал над проблемами мирного использования атомной энергии, но вплоть до начала “оттепели” числился “неблагонадежным” и не мог выезжать за рубеж, общаться с зарубежными коллегами. Само собой разумелось, что женой такого необычайного человека могла быть только необычайная женщина. Когда она вернулась в Москву из дальней геологической экспедиции, то вблизи оказалась совсем не такой, как я ее представлял себе по снимку и по скупым ответам Ивана на расспросы. Не такой, но, пожалуй, даже лучшей, чем предполагалось. Неподдельно проста – своя, свойская – весело хлебосольна, остроумна, задириста, отличная рассказчица; друзья утверждали, что Ната говорит в три раза громче и в десять раз быстрее, чем Иван. Она была поразительно дружбоспособна. С неподражаемой чуткостью замечала она настроения своих друзей, живо откликалась на горе, на беду, спешила помочь, утешить, одобрить. Случалось ей и горячо спорить, иногда сердито или насмешливо, но она никогда не оскорбляла, не причиняла боли. Она была среди немногих, кто сохранил до конца добрые отношения с такими замечательными, но очень трудными в личных отношениях людьми как Надежда Яковлевна Мандельштам и Варлам Тихонович Шаламов. В то же время она была неподдельно скромна, даже застенчива. О ее воистину подвижнической, даже геройской работе в дальних экспедициях, о ее научной деятельности, о том, что именно она вычислила и очертила район, где нужно искать алмазы, о том, как самозабвенно помогала она своим товарищам рассказывали мне ее подруги. Она сама вспоминала только смешные или занятные приключения; отмахивалась, когда ее начинали хвалить, но подробно говорила о своих друзьях и сотрудниках, иногда с шуткой, с подначкой, но всегда с любовью. Но в то же время неколебимо тверда в нравственных принципах. В одном письме летом 1967 года она признавалась. “Я давно пришла к заключению, что добро к людям в миллион раз умнее, чем 1000 страниц так называемых “научных трудов”. Черт с ними, с этими трудами, если они пишутся за счет других людей, за счет их счастья…” В моей долгой жизни мне посчастливилось испытать не только горе, боль, отчаяние, но и много радостей, мгновения настоящего счастья… И теперь, оглядываясь на прошедшие годы, – чем старше становишься, тем чаще думаешь о прошлом, тем острее воспоминания, – в памяти среди самых светлых, самых радостных часов – вечера, застолья на Третьем Кисловодском, где Ната и Ваня жили в одной большой комнате и потом на Ульяновской, уже в трехкомнатной квартире. Как весело праздновались там дни рождений, именины, Рождество, Пасха, и Первое мая… Ната великолепно распоряжалась пиршеством. Ей подчинялись все, начиная с ее матери, Веры Гавриловны, которая тоже знала всех друзей и приятелей, для каждого находила ласковое слово; обязательно много пели, запевалой была Рита Метелкина; песни геологов и туристов, дышали той свободой, которой всем нам недоставало в повседневной жизни, той печалью, которая была запретна как “упадничество”: “Играют волны, играет ветер моей дырявой лодкою”, “Я гляжу на костер догорающий”, “На материк, на материк ушел последний караван”. Пели и народные, и шутейные (“Ходит Гамлет с пистолетом…”), и старые каторжные песни… Даже маленькая Надя, – для все нас тогда Тяпка, – вместе со своим ровесником Ваней Тучковым очень старательно выводили “Если не попал в аспирантуру, собирай свой тощий чемодан; поцелуй мамашу, обними папашу и бери билет на Магадан”. Ната умела мирить ссорящихся и любила сближать людей между собой. Так Раю и меня она подружила со своими друзьями, замечательными геологинями и геологами. Мне стали навсегда милы Катя Елагина, Рита Метелкина, мама Ляля (вот забыл фамилию, хотя был даже влюблен), Лариса Попугаева – “алмазная царевна”, муж Кати Иван Иванович – седьмой Иванович в старинном роду; Катя была его второй женой, и за этот неугодный начальству брак, – в то время Сталин велел особо заботиться об укреплении семьи, – Иван Иванович поплатился партбилетом; Леля Лопатина – внучка замечательного благородного революционера Германа Лопатина, специалистка по географии и моя “кума”; мы числились “крестными” Нади Рожанской. От нее и от веселых геологинь мне иногда крепко доставалось за то, что якобы слишком перехваливаю Ивана и недостаточно оцениваю Нату, хотя именно она прежде всего создает необычайно притягательную силу и обаяние дома Рожанских, что она – выдающийся серьезный ученый, совершивший многие интересные и важные открытия. Прекратив поиски алмазов, она изучала геологическое прошлое Земли, движение материков, исследовала радиоуглеродный метод определения возраста пород. Круг их друзей, приятелей охватывал людей самых разных призваний, разных поколений и даже разных мировоззрений. Гостями Наты и Ивана бывали иногда одновременно ученые, литераторы, геологи, друзья семьи и друзья друзей, соотечественники и иноземцы. За веселой трапезой, которой лихо управляла Ната, мирно спорили Вячеслав Всеволодович Иванов (Кома) – лингвист, философ, поэт и литературовед, Макс Рохлин – редактор химического журнала Академии Наук, Михаил Поливанов – математик, влюбленный в поэзию “Серебряного века”, академик Шафаревич, в ту пору , когда он еще был членом Сахаровского комитета защиты прав человека, Вера Кутейщикова и Лев Осповат – оба испанисты, латино-американисты, но он еще и пушкинист… А были еще и еженедельные музыкальные четверги у Рожанских. Иван, одно время работавший научным сотрудником в ООН, (он участвовал в организации двух международных конгрессов по мирному использованию атомной энергии) привез из США замечательный огромный магнитофон. По четвергам собирались слушать музыку; он рассылал пригласительные билеты, точно указывая, что будет исполняться, и даже рекомендуя, что следует почитать о композиторах. И каждый раз он читал слушателям короткую, но содержательную лекцию. В эти четверги я впервые услышал музыку Шёнберга, Веберна, Берга. Магнитофон Ивана сохранил голоса многих замечательных людей нашего времени. На нем записан неоднократно голос Анны Андреевны Ахматовой, читавшей стихи, беседовавшей с нами. Эти записи стали пластинками. На одной слышен дождь, случайный и чудесный фон неподражаемого голоса Анны Ахматовой. Сохранились долгие записи стихов и прозы, которые читали авторы Генрих Бёлль, Корней Чуковский, Варлам Шаламов, Давид Самойлов, Макс Фриш, Александр Солженицын, Пабло Неруда, Иосиф Бродский, Геннадий Айги, Константин Богатырев, песни Александра Галича, Вольфа Бирмана, Булата Окуджавы, Юлия Кима… и многих других, именитых и неименитых друзей, гостей Наталии Владимировны и Ивана Дмитриевича. Обаяние этого дома сохранилось и после того, как у Ивана Дмитриевича возникла другая семья. Нате было очень больно, но с беспримерным достоинством, мужеством и сердечным теплом пронесла она первые недели своего горя, а потом сблизилась с Юлией Марковной, второй женой Ивана, полюбила их сына. 9 июля 1967 года она писала: “Я, наверное, полюбила его, Федю, – потому что он его сын и Тяпкин брат. Я много раз говорила: хорошо, наверное, что он родился. Мы умрем, а у Тяпочки будет родной человек и, кто его знает, может быть они будут друг другу очень нужны еще, когда нас уже не будет”. Так оно и свершается. Федор Рожанский – лингвист, астролог и так же, как его отец страстный путешественник, стал преданным братом Наде, бывшей Тяпке, и любящим дядей ее детям Вере, Петру, Андрею, Ивану: бабушка Ната и дед Иван еще дождались внуков. Когда я гляжу на новые снимки этих славных белобрысых веселых серьезных ребят и узнаю в них знакомые черты: улыбку Наты, взгляд Ивана, я верю, что эти жители будущего века – нового тысячелетия пронесут в него то излучение добра и света, которое испытали все, знавшие и любившие Нату. Дом, в котором эти внуки сейчас живут, был для многих наших друзей, для Раи и для меня одним из очагов неугасимой духовной жизни в годы “застоя”. Благодаря таким очагам сохранялся и вопреки всем бедам плодотворил живой дух русской культуры. Ната и Иван были его олицетворениями. Очень трудно говорить и писать о них – были. А впрочем и несправедливо. Они есть. Ната живет не только в своих внуках, но во всех нас, кто ее любит и помнит. Живет и будет жить. Кельн, апрель 1996. Лев Копелев. 

Н.П.Лисовская Наталия Владимировна Кинд. 

Мы с ней были соседями. Долго. Больше 30 лет жили на одном этаже: ее квартира 226, моя – 228, но познакомились гораздо позже, чем вселились в наш кооперативный дом. Я знала, что она вращается в литературных кругах, знакома со многими писателями – и московскими и ленинградскими, часто слышала из их квартиры шум голосов... Настоящее наше знакомство произошло в лифте в 1972 г. – на одиннадцатый этаж ехать долго, можно успеть поговорить. Накануне ко мне приходил сын Даниэля – Саня и сказал, что наконец-то он нашел полушубок, чтобы ехать за отцом, закончившим лагерный срок. Дело было зимой, а зима стояла холодная – вот он и пустился на поиски. – Где же ты нашел? – спросила я. – А здесь же рядом с Вами – ответил он – у Вашей соседки – Наталии Владимировны Кинд. Наталия Владимировна (далее - Н.В.) – геолог по профессии, часто ездила в командировки в Якутию и, естественно, у нее были теплые вещи. – Я знаю, откуда у Сани полушубок – сказала я. – Да – улыбнулась Н.В. Вот и весь разговор. Мы сразу поняли друг друга. Не была произнесена фамилия – кому был нужен полушубок, не было сказано – зачем он Сане, но основное было ясно – и она и я знали о деле Синявского и Даниэля, о суде над ними, о приговоре, и судьба этих писателей была нам далеко не безразлична. После этого мы с Н.В. стали обмениваться самиздатом, то у нее, то у меня появлялся свежий номер “Хроники текущих событий”. У нее в квартире я впервые услышала запись стихов И.Бродского в исполнении автора; она была хорошо знакома с Вигдоровой, беспокоилась о ее здоровье, (Вигдорова была больна раком), хлопотала о том, чтобы в Ленинграде записали рассказ Вигдоровой о суде над И.Бродским, на котором она присутствовала и где у нее отобрали все записи. Позже Н.В. стала меня приглашать на некоторые из своих вечеров. В ее квартире я слышала как пел А.Галич - сам, живой и обаятельный. В другой раз я застала у нее скульптора, лепившего В.Шаламова. На первый вечер памяти В.Шаламова (организованный очень энергичной и инициативной женщиной – Людмилой Владимировной Зайвай – председателем клуба книголюбов Октябрьского района, познакомившейся с В.Шаламовым после его освобождения из лагеря) мы пришли независимо, но возвращались уже вместе, делясь впечатлениями. Очень был хороший вечер, Людмила Владимировна сумела избежать трафарета, были интересные воспоминания С.И.Григорьяца и других, знавших писателя, пел песни на его стихи П.Старчик, все вели себя непринужденно, чувствовали симпатию друг к другу. Наталия Владимировна познакомила меня и со своей приятельницей – Натальей Ивановной Столяровой. Я читала об этой необыкновенной женщине, знала, что после гибели матери (мать была членом террористической организации “Народная воля”) она с сестрой осталась на попечении отца в Париже. Отец рвался вернуться после революции в Советский Союз и осуществил свою мечту в конце 20-х годов. Девочки остались в Париже и росли в семье друга отца. Наталья Ивановна – еще гимназистка – тоже уехала в СССР несколько позже. Вскоре был арестован отец, а потом и сама Наталья Ивановна. Она отсидела несколько лет и когда вышла – обратилась за помощью к И.Эренбургу, знакомство с которым началось еще в Париже. Он взял ее на работу в качестве своего секретаря. Много лет она была его помощником. Наше знакомство с Натальей Ивановной состоялось весной 1983 года. Она в составе автомобильной туристической группы собиралась ехать в Париж (у нее была своя машина и она сама ее водила) и могла захватить с собой письма. У меня как раз была нужда в этом, я поблагодарила ее за предложение и засела за письма. Отъезд был назначен на 1 мая, а 27 апреля Наталья Ивановна в тяжелом состоянии была отправлена в больницу. Н.В. навестила ее там. Наталья Ивановна лежала на спине, баллон с кислородом стоял рядом с кроватью. Лицо было измученное, желтое. – Скажите Нине Петровне – еле выговорила она – что как только я поправлюсь, я найду способ переправить письма. Через 3 дня она умерла. Думая об этой трагической кончине, Н.В. сказала мне, что Наталья Ивановна совсем о себе не заботилась, ела всухомятку, кое-как, в лучшем случае готовила себе суп “из пакетика” и совсем испортила желудок - и это привело к фатальному концу. А я до сих пор не могу отделаться от мысли, что смерть Натальи Ивановны была вызвана не болезнью: за несколько дней до ее “заболевания” у нее произвели обыск – мало ли, что могли подсыпать... Наталья Ивановна жила одна. Когда я высказала эти сомнения, Н.В. посмотрела на меня своими детски-голубыми глазами – и сказала: – Да что Вы! Такого быть не может! Подозревать людей в вероломстве, в преступлении, было ей абсолютно не свойственно. Помню, как после обыска у нее самой в ?? году, когда обыскиватели забрали пишущую машинку, полное собрание сочинений Солженицына в 10 томах, присланное ей автором (Александр Исаевич хорошо знал Н.В. и ее мужа; Н.В. помогала Наталье Дмитриевне - жене Солженицына собираться в дорогу, когда семья уезжала к нему), много других книг, и между прочим спрашивали: – А какие у Вас отношения с Вашей соседкой Ниной Петровной? – Хорошие – вполне искренне отвечала Н.В. – мы обращаемся друг к другу, когда нужны спички или стакан сахара, или еще что-нибудь. Рассказывая об этом разговоре мне, она заметила: – Очень симпатичные люди приходили с обыском, аккуратно обращались с книгами, жадно расспрашивали о Солженицыне. Сам обыск ее не испугал и не озадачил – у многих ее друзей вторжения работников КГБ или прокуратуры в их жизнь были обычны. И у меня тоже. Но симпатии к людям, производившим обыск, я не испытывала. А Н.В. словно бы ощущала себя над всем этим, это было лишь маленькой неприятностью, связанной с потерей времени; к тому же они вскорости вернули машинку! (книги Солженицына не вернули). Как-то вечером, в плохо освещенном нашем коридоре Н.В. чуть не налетела на меня: – Я очень спешу – сказала она на бегу – сегодня мое ночное дежурство у Надежды Яковлевны Мандельштам. Она уже не вставала с постели и ее друзья поочередно дежурили у нее. Все получалось у Н.В. просто и естественно, как будто она была специально создана для того, чтобы кому-то помогать, что-то делать для других, забывая о себе. Друзья ее молчаливой дочери Нади тут же становились и ее друзьями. Подружка Нади по университету Зина не неделю или месяц, а несколько лет жила в одной комнате с Н.В. и зарабатывала себе на жизнь, печатая на ее машинке. Но время шло, Н.В. ушла на пенсию, круг знакомых стал сокращаться, и все чаще по вечерам раздавался звонок в мою дверь. Мы пили чай в кухне и она рассказывала – больше всего о своей юности, прошедшей в Ленинграде. И как она училась в университете, как она не пропускала концертов в филармонии, как в 19?? году спасла от ареста одного знакомого, взяв его с собой в экспедицию в качестве коллектора, когда над ним нависло отчетливая угроза. И тоже – все было, казалось бы очень просто, а ведь на самом деле это было очень опасно для нее самой. Прошло много лет и ее семья, проведя несколько лет за границей, вернулась в Ленинград, и вдруг на улице к ней бросился какой-то мужчина с сединой в волосах. Она узнала его – это был тот самый коллектор; за 4 месяца, что он тогда провел в экспедиции, волна арестов схлынула, и он остался цел и невредим... Зимой 1992 года Н.В. собралась в очередной раз в Ленинград, который страстно любила; остановилась у знакомых, пили вечером чай, потом разошлись по комнатам. Утром она не вышла к завтраку, постучали к ней в дверь, вошли в комнату – но она была уже далеко. Похоронили ее там же в Ленинграде. Когда я прихожу домой, сердце согревается тихой печалью при мысли о Н.В. Здесь она жила, при ней еще родились у ее дочери Нади четверо детей – три мальчика и девочка – четыре голубоглазых чуда с пшеничными волосами. Жизнь продолжается. Москва,1997. Н.П.Лисовская 

Борис Михайлов. Воспоминания о Наталии Владимировне Кинд. 

Я был знаком с Наталией Владимировной недолго, встречался считанное число раз, правда, в обстоятельствах житейски значительных и запоминающихся, поэтому от немногих встреч сложился и сохранился в моей душе яркий образ человека, суть которого прикровенно содержится в немецкой фамилии Н.В. – Кинд, что значит “дитя”. Внешне совсем наоборот: петербурженка, высокая, породистая, всегда с сигареткой, грассирующая речь, зеленые глаза, по-германски суховатые черты вытянутого лица, короткая стрижка рыжеватых волос. Такой она особенно запомнилась в один из вечеров у себя дома. Диссидентская Москва 70-х годов после высылки Солженицына. Преследования Сахарова, Орлова, Гинзбурга, Лашковой… Из уст в уста передаются известия о слежке, обысках, поездках на свидания, сообщения иностранных агентств. Мы с другом пробираемся по ул. Д.Ульянова, пытаясь понять, есть ли за нами “хвост”. Скоро оказываемся в просторной академической квартире. Здесь светло, праздничный стол, тьма и тени позади, все забылось. Народу немного: Вяч. Вс.Иванов, И.Р.Шафаревич с супругами, мы с Вадимом Борисовым, Начало немного нервное. Но вот уже Н.В. оживленно рассказывает о поисках алмазов (она геолог) в Якутии. Как в один из переходов группа расположилась на отдых у створа кимберлитовой трубки, конечно, не подозревая об этом. Одна из “геологинь” отошла помыть посуду в близком ручье и вернулась с миской алмазов. Шквал эмоций, с редкой непосредственностью, колкими и насмешливыми эпитетами в адрес почтенной науки, и, прежде всего, в свой собственный, Н.В. рассказывает, как они буквально сидели на трубке, не подозревая об этом. Вот это доброе подтрунивание, благородное желание остаться в тени, избежать пафоса и условностей, делали Н.В. сразу очень открытым и близким человеком. Так сходятся дети с их невозмущенным доверием к жизни и человеку. – “И что же, Н.В., вас всех, наверное, озолотили, сделали лауреатами?” – “Как же…”, – и вновь насмешливая тирада уже и в сторону начальства. Искренне никакой обиды и серьезности: нашли, и этого уже довольно! Вот это в ней замечательно сочеталось: светскость, настоящая культура и независимость от всех преходящих условностей и ограничений жизни, в том числе и возрастных, она легко переступала грани возраста: большой ребенок, не очень-то устроенный в неуютной жизни взрослых людей. Дружеская открытость единомышленникам и единоверцам, но и подчеркнутая неприступность, фронда и эпатаж всего нечистого и оскорбительного в нашей жизни. Не только участие в акциях протеста, но самый образ жизни и проявлений человеческой натуры – независимый, творчески активный и талантливый – бывал у Наталии Владимировны свидетельством нравственного сопротивления серости и постыдной лжи советского официоза. У Н.В. это получалось замечательно ярко и заразительно. Бывали и печальные события: похороны В.Шаламова, Н.И.Столяровой… Н.В. была неподдельна в своем горе, как-то опять-таки по-детски растеряна. Замечательный духовный авторитет нашего времени митрополит Антоний Сурожский говорит, что человеку достаточно природного сознания, чтобы вынести о своих поступках верное нравственное суждение. Наталии Владимировне была в высшей степени свойственна эта “творческая нравственность”, которая и делает для нас ее облик памятным и дорогим. Как кажется, Наталия Владимировна не была воцерковленным человеком. Однако, лествицей страданий, нравственного подвига и жертвенной любви Господь каждому из нас открывает путь к Себе и приходящего ставит как дитя пред Собою со словами: “Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф. 18, 3). Борис Михайлов. 1941 г. рождения, кандидат искусствоведения, с 1993 г. – священник. 

С.В.Сальникова 

Август 1981 года. Наталия Владимировна Кинд впервые после 1955 года прилетает в Мирный. Вышли из здания аэровокзала – весь город как на ладони. Она внимательно всматривалась в него. – Знаешь – сказала она – я кроме двух палаток на этом месте ничего не помню. Так осталось в ее памяти, хотя, судя по ее же публикациям, после открытия трубки “Мир” за лето 55-го года успели кое-что даже построить. Прилетела она в Мирный в 20-х числах августа. Только мирнинцы знают, каких трудов стоит достать авиабилет на Север в эти дни в Москве. И то, что она приложила все усилия для этого, говорит о том, как она стремилась в этот город. Об этой встрече в Мирном я договорилась с ней в апреле 1981 года в Москве. В эту очередную поездку в столицу знала, что будет несколько свободных дней, и поэтому решила выполнить давнее свое заветное желание – и, позвонив в Ботуобинскую экспедицию, взяла адрес института Геологии Академии наук СССР. Для того, чтобы объяснить это мое “давнее заветное желание”, надо вернуться на несколько лет назад. Историю свою Мирный любил всегда, относился к ней заинтересованно, этим пользовались те, кто хотел утвердить свою точку зрения на события, приведшие к открытию. Потому имя Кинд знали не очень многие. Я его услышала через год после приезда в Мирный от Галины Васильевны Щукиной, первой жены В.Н.Щукина – просто Гали, потому что она была моей ровесницей из того же города, где прошли мои школьные годы. Владимир Николаевич рассказывал ей, что в истории открытия трубки “Мир” большую роль сыграла Наталия Владимировна Кинд – женщина очень умная и удивительно красивая. Все это было похоже на легенду. Через год легенда стала более реальной. Город готовился отметить свое 15-летие. Автором и редактором праздничной передачи на телевидении поручили быть мне. Опускаю подробности, в результате которых я пришла к начальнику Ботуобинской экспедиции В.Н.Щукину с просьбой оплатить авиабилет режиссеру передачи П.Журавлеву Мирный - Москва - Ленинград - Мирный для съемок праздничной передачи. П.Журавлев работал режиссером в Ленинграде и имел там и в Москве большие связи, которые позволили ему снять на озвученную широкую пленку выступления Н.В.Кинд, Е.Н.Елагиной, первого директора объединения “Якуталмаз” Тихонова, и даже поздравление с юбилеем города С.А.Герасимова, известного режиссера. Предполагали, что выступит еще Н.А.Попугаева, но она совсем своим темпераментом, мягко говоря, неласковыми словами послала Журавлева куда подальше и объяснила, почему – за то, что Мирный не помнит своих истинных первооткрывателей. Не планировали выступление Елагиной, но Кинд настояла, чтобы ее пригласили тоже. Подробно пишу о Журавлеве потому, что, уволившись с Мирнинской студии телевидения, он увез с собой все отснятые пленки, хотя объединение “Якуталмаз” оплатило за них большие суммы. Может, когда-нибудь отыщутся и вернутся в город эти драгоценные для него кадры. Кинд на экране была доброжелательной и красивой, она говорила, что они в свое время многое сумели сделать благодаря дружбе, взаимовыручке. И закончила свое выступление словами: “Северяне, цените дружбу”. Под заголовком “Северяне, цените дружбу!” в июле 1981 года в “Мирнинском рабочем” была напечатана моя статья, в которой сообщалось жителям нашего района, да и не только Мирнинского, что в город приедет его первооткрывательница Наталия Владимировна Кинд. А за три месяца до этого, в апреле, я долго искала институт геологии АН СССР, пока не нашла его в каком-то переулке возле Полянки. На двери записка “По общественным делам просьба не беспокоить”. Постояла, подумала – общественное это дело, или нет. Постучала. Ответили. Вошла – старые шкафы, старые столы, заваленные в основном какими-то серыми бумагами, кое-где – минералами. Очень неуютная комната показалась мне – не для академических размышлений. Но это тогда я так подумала. У окна стояла женщина с явно недовольным лицом. Объяснила, что я из Мирного и что мне нужна Наталия Владимировна Кинд. Она не рассердилась, а наоборот, живо откликнулась на мою просьбу. Позвонила по телефону: “Кинд, к тебе приехали из Мирного”. Кинд ответила, что будет в институте часа через два или три. Она появилась в светлом костюме, в белом агатовом ожерелье. Синие улыбающиеся глаза. Стройная. Очень красивая. А ведь ей было 63 года в тот день. Она не скрывала своего возраста. Тут же в разговоре сказала: “Я с 17-го года. Во я какая старая”. Рассказала, как стала геологом. В школе в Ленинграде был преподаватель географии, влюбленный в свою профессию. Он путешествовал в каникулы по стране со своими учениками – Кинд вместе с еще 5 - 6 учениками ездила с ним на Урал (где она потом столько лет будет работать!), на Кольский полуостров на апатиты. Когда школу закончила, сомнений не было – впереди горный институт. Мы долго говорили с ней, сидя на диване в коридоре. Чувствовалось, что алмазная тема далеко от нее (а, возможно, она ее не касалась из деликатности по понятным причинам) и живет она сейчас чем-то другим. Пошли в столовую, такую же “геологическую”, как и комната, с очень скромненьким угощением. Не знаю, почему так получилось, но именно здесь я спросила ее: “Наталия Владимировна, вы для Мирного как легенда. Вспоминают, как об очень красивой женщине. А вы не хотели бы побывать в Мирном?” Она что-то попыталась ответить, но как-то несвязно. И тут до меня дошло – что после 1955 года никто никогда не приглашал ее в Мирный! – А если я организую вызов, вы приедете? – Приеду. В Мирный я летела как на крыльях. Но уже в мае пришлось горько поплакать. В принципе, вызов организовать было не так уж трудно, и с оплатой дороги можно было бы договориться. Но я понимала, что Наталия Владимировна Кинд – первооткрывательница, для Мирного лицо не Частное, и что приглашение, вызов должны быть от властей города – горисполкома и горкома партии. Позвонила в приемную первого секретаря ГК КПСС Владимира Венедиктовича Пискунова. Через некоторое время мне ответили, что по инструкции и по положению как идеологический работник я должна вначале побывать у третьего секретаря по идеологии. А человек этот был присланный обкомом из какого-то другого района Якутии, истории алмазной толком не знал, а если и знал, то отредактированную, “отшлифованную” официальную, в которой для Кинд места не оставили. Даже если он и соизволит разрешить, то его мнение, его авторитет в городе не закон. Тут-то я и разрыдалась, почувствовав безысходность ситуации. Помог работник горкома партии Феликс Морилов. Он работал в парткоме на строительстве 12-ой фабрики на Удачной, где в период строительства почти безвыездно работал и Пискунов. Несколько лет там работала и я. Мы все хорошо знали друг друга. Феликс Михайлович объяснил все Пискунову, тот принял меня. Мы обо всем с ним быстро договорились. Не только я, все в городе знали – если Пискунов скажет, значит все будет (авторитет его был среди секретарей самым высоким, по крайней мере за тот период, в который я работала в Мирном). Это показали и дальнейшие события. Когда я направилась к двери, Владимир Венедиктович как-то по-медвежьи осунулся и сказал: – Света, ты заходи к нему (он назвал идеологического секретаря), а то он обижается. Пообещав, тут же направилась по адресу. Тот меня встретил в позе обиженного петуха: “Вы что, теперь всегда будете ходить к первому?” Но все разговоры уже мало имели значения для дела. С горисполкомом было и проще и приятней – в то время его председателем был Николай Гаврилович Давыдов. Общительный и совершенно не зазнавшийся якут, который когда-то работал коллектором в одной из экспедиций первооткрывателей. Он и помогал, и советовал и давал в дальнейшем свою машину для поездок. Приглашение послано. Нужны деньги на авиабилеты. В Ботуобинке ответили: “Денег нет, можем оплатить после билеты”. А если у Кинд нет таких денег сейчас? Зашла к начальнику Вилюйгэсстроя Алексею Дмитриевичу Грабарю ( как и В.В.Пискунов, он не единожды помогал в моих начинаниях, за что я им очень благодарна), коротко объяснила дело. “Зайди к Березанцевой, спроси, как лучше сделать”. Р.М.Березанцева – главный бухгалтер – умная, элегантная женщина, не очень типичная для представительниц своей профессии, она была на встрече первооткрывателей, проявила большой интерес к Наталии Владимировне и профинансировала не только авиабилеты. Ну а дальше все пошло раскручиваться как сжатая пружина. Подключилось объединение “Якуталмаз”, приготовив подарки и оплатив праздничные столики на встрече первооткрывателей. Задействовали целую группу работников во Дворце культуры “Алмаз”. Геологи стали собирать тех, кто работал с Наталией Владимировной. Помогла тому и приехавшая на Север на полевой сезон Ирина Леопольдовна Шофман, научный сотрудник ЦНИГРИ, которая свою дипломную практику проходила в отряде Н.В.Кинд в год открытия трубки и с тех пор пронесшая дружбу с Наталией Владимировной до последнего ее дня. Ирина Леопольдовна вместе с Маргаритой Павловной Метелкиной и сейчас делает много для сохранения памяти о Наталии Владимировне. Все это рассказываю подробно, чтобы назвать имена тех людей, которые откликнулись на то, чтобы организовать приезд Н.В.Кинд в Мирный и сделали ее пребывание в городе, по ее словам, незабываемым. Да и нравы любопытны. Кажется, все было и недавно и очень привычно. Но столько изменилось за пройденные годы! Торжественный вечер, посвященный встрече первооткрывателей, а по сути (и это все понимали) встрече с Наталией Владимировной Кинд, состоялся в малом зале Дворца культуры “Алмаз”. Было много приглашенных, желающие могли купить билеты, которых всем желающим не хватило. Объединение “Якуталмаз” накрыло столики по тем временам весьма солидным образом. Но сверх всего на каждом столике стояло блюдо с большими ярко-желтыми хлопьями хрустящего и очень вкусного хвороста. Его приготовили женщины, работавшие в геологических партиях первооткрывателей (среди них Любовь Кондрашенко, Зоя Ищенко). Они помнили, что Кинд носила в поле звание “Главлепешка”. В отряде также числились “Главтопор”, “Главпалатка” и т.п. У Наталии Владимировны было в обязанностях следить за опарой и печь лепешки. Рядом с Наталией Владимировной сидели лауреат Ленинской премии, первооткрыватель трубки “Удачная” Владимир Николаевич Щукин, лауреат Ленинской премии Григорий Хаимович Файнштейн, Николай Давыдов, Арсений Александрович Панкратов, Маргарита Николаевна Васильева. Со вздохом вспоминаю о Файнштейне – но куда денешься, что было, то было. О таких вещах, какие он себе позволял, даже писать не хочется. В приезд Кинд он вел себя тишайше, стараясь не пропустить ни единого ее шага, начиная с аэропорта, изображал бурное уважение. А спустя некоторое время вышла книга его воспоминаний, где он описал, как партия под его руководством, в которой работал в то время Ю.И.Хабардин (что вызвало возмущение Хабардина) открыла трубку “Мир”, а рядом работали “киндейцы”, так ласково называли тех, кто работал в отряде Кинд”. Более того, на следующий год после приезда Кинд в Мирный, то есть через год после описываемых событий из архивов Ботуобинской экспедиции исчезли материалы партии Н.В.Кинд, о чем мне с гневом рассказал Ю.И.Хабардин. Это уже совсем отчаянный шаг и совсем бесполезный, потому, что ссылка на материалы партии Кинд прошла во многих научных работах, во многих публикациях, книгах. В зале были геологи не только из Мирного, но и из Айхала, Нюрбы, сын Н.Н.Садарских [стр 5-78], ученые геологи из Москвы и Ленинграда. От объединения подарки вручал Герой Социалистического труда Иван Иосифович Серебряков. Какое-то важное совещание помешало многим прийти на встречу, о чем они потом жалели, но зал был полон. Слушали воспоминания Кинд, Щукина, Файнштейна. Перед вечером начальник идеологического отдела горкома партии распорядился: “часов в 9 вечера заканчивайте мероприятие”. В начале первого ночи из зала стали уходить зрители, завистливо поглядывая на тех, кто оставался с геологами. Оставшиеся составили столы в центре зала и сели за общий стол. По распоряжению руководства Ботуобинской экспедиции шампанское Только шампанское!) вносили в зал столько, сколько желали присутствовавшие. Появилась гитара. И началось незабываемое – пели все – и Кинд, и на первый взгляд не очень общительный Щукин, и важное геологическое начальство. И удивительно – все помнили слова незамысловатых, а порой очень замысловатых геологических песен. Только на этот раз им светили не искры костра, а люстры, завезенные в Мирный из Австрии (“можем себе позволить!”). Расходились медленно, гурьбой провожая Кинд к гостинице, где-то уже в четыре утра. Август стоял теплый. Понятно, что много добрых слов было сказано Наталии Владимировне в этот вечер, она о нем сказала так: “Это большой подарок в моей жизни.” Перед началом вечера я попросила Кинд, Щукина и Файнштейна выступить на встрече с воспоминаниями – рассказать о самом или дорогом или любопытном из их первооткрывательской эпопеи. Щукин вспомнил тот период, когда у проводника кончилось курево (действительно важное обстоятельство для самочувствия всего отряда, на только проводника) и они протопали по трубке (направляясь в базовый лагерь), которую потом открыли другие и назвали “Айхал”. Кинд ответила не сразу, помолчала, запрокинула голову, как будто совещаясь с кем-то, а потом решительно ответила: – Я буду говорить о Журавлеве! Журавлев Семен Максимович и Наталия Владимировна Кинд – трудно себе представить столь разных людей. Простой сибирский крестьянский парень, наделенный природой высоким ростом, крепким сложением и силой. Работавший в юности в шахтах, затем на приисках в Бодайбо, потом в комсомоле (в тот период, когда комсомольские вожаки ходили с пистолетом). Стал постарше – заметили чекисты. А когда в отряды поисковиков алмазов стали собираться уголовные элементы, его направили в Якутию навести порядок, назначив начальником одной из экспедиций. По его признанию, в первый период, когда он приехал на Север, в дом его “постреливали”. Но потом поутихли – трудно было не бояться такого могучего мужика. И Кинд – дочь петербургского профессора, жена бывшего троцкиста, подруга жены Мандельштама, насолившего самому Сталину, если и пользовавшаяся вниманием чекистов, то совсем с другой стороны. Кто знает – судя по тем страстям, наветам и доносам, которые кипели вокруг первооткрывательства, может Журавлев не единожды спасал ей жизнь… Но их имена навсегда судьба связала вместе совсем другим обстоятельством. Через всю жизнь каждый из них пронес глубочайшее уважение друг к другу и признательность. Встретилась в 1982 году с С.М.Журавлевым в Иркутске, где он жил, выйдя на пенсию. Встретиться с ним мне настоятельно посоветовала Наталия Владимировна. Оказавшись в командировке в Иркутске, позвонила ему. Ответил раздраженный, сердитый голос, который тут же изменился, когда узнал, что я от Наталии Владимировны. Журавлев пригласил меня сразу же приехать к нему – показывал альбомы с фотографиями, подарки от якутян, которые его любили и продолжали любить. О Журавлеве можно рассказывать долго – о таких и книги пишут, и фильмы снимают. Если бы у него была хоть малая заинтересованность к этому. (В Мирном его пригласили в гости, он не пошел, я пришла в гостиницу узнать “почему”. Он в ответ сердито провел по увешанному орденами и медалями пиджаку “Что этим звенеть? А другого у меня с собой нет”). В другой раз он познакомил меня с женой Николая Андреевича Бобкова – работавшей хирургом в спецполиклинике Иркутска. И при ней высказывал свое обожание и преклонение перед Наталией Владимировной. Людмила – по внешнему виду ухоженная, благополучная женщина, со своеобразным очарованием, с грустным взглядом, второй раз замужем. Грустная – потому что тогда были какие-то проблемы с сыном Николая Андреевича Бобкова. Кроме особого рода внутреннего достоинства, которые были свойственны несмотря на всю их непохожесть и Наталии Владимировне и Семену Максимовичу, их связывали события рокового сентября 1953 года. Если бы Журавлев не дал тогда Кинд лодки и снаряжение и она не пошла бы на Ботуобию (что было запрещено руководством), и не нашла бы на Ботуобии первый кристалл (!) алмаза (как когда-то предсказывал Николай Андреевич Бобков), то еще неизвестно, как долго плутали бы на Вилюе поисковики. А многие ли бы нашлись – кто бы отдал открытие в чужие руки. Скорее наоборот – было больше тех, кто бил по этим рукам. Вот почему Кинд говорила “Цените дружбу, северяне!”. Долгий разговор, к которому Наталия Владимировна явно готовилась. второй за период нашего знакомства, произошел в Мирном, когда она приехала на съемки фильма о первооткрывателях, который снимал Ленфильм (вероятно, они планировали снимать больше об уже известной широкой публике Попугаевой Л.А., но работавший в 1981 году главным геологом Ботуобинской экспедиции Игорь Яковлевич Богатых к этому времени был назначен главным специалистом по алмазам Мингео СССР и он подсказал имена других первооткрывателей). Вместе с Кинд приехали Екатерина Николаевна Елагина, дочь Попугаевой – Наташа, рабочий, с которым Лариса Анатольевна вышла к “Зарнице”, Ф.А.Беликов. Все куда-то разбрелись, и мы с ней остались вдвоем. Она начала говорить, я вначале просто слушала, потом попросила разрешения взять блокнот. Наталия Владимировна говорила как бы диктуя. Вот основное из того долгого разговора. Вышла замуж за Михаила Андреевича Гневушева при особых обстоятельствах. В 30-е годы в Ленинграде большую группу студентов обвинили в симпатиях к троцкизму и отправили в Среднюю Азию – то ли с глаз долой, то ли на перевоспитание. Целый состав образовался на вокзале из вагонов с “ссыльными”. В эту очистительную кампанию попал и Михаил Гневушев. Когда Наталия Владимировна заканчивала институт в 1939 году, он какими-то путями тайно пробрался в Ленинград. Вместе с ним пришли в институт, к преподавателю Наталии Владимировны. Преподаватель сказал: ”Наташа, если вы хотите спасти Мишу, вам надо немедленно зарегистрировать брак, и тога вы вместе можете ехать, то есть ИМЕЕТЕ ПРАВО оба ехать по месту распределения жены”. Из института вместе с Гневушевым они направились прямо в ЗАГС. А затем к месту распределения жены – на Урал. Там вместе искали алмазы. Профессиональная судьба Гневушева, не смотря ни на что, сложилась удачно – он стал большим специалистом, работал главным геологом экспедиции, писал научные работы, книги. Его вклад в поиски Якутских алмазов основателен. В 1946 году на Урале Наталия Владимировна ждала ребенка. Роды были очень тяжелые. Была двойня – мальчики. Спасти их не удалось. Сама она была в тяжелейшем состоянии. “По всему я не должна была выжить, не знаю, почему я выжила”. В задумчивости последнюю фразу повторила несколько раз. Спасло то, что каким-то чудом кому-то удалось раздобыть кислородные подушки в эвакуированном институте С.И.Вавилова. Потом, через несколько лет, встретила в Москве Ивана Дмитриевича Рожанского. Позвонила Михаилу Андреевичу. Нет, он не расстроился. У него уже тогда была Муза (вторая жена М.А.Гневушева). Во время этого разговора рядом с ней был блокнот темного цвета. Как потом оказалось – специальный блокнот для геологических записей. Были там и геологические записи. Но б(льшую часть исписанных страниц занимал дневник Наталии Владимировны. Это особый дневник. Он занимает период всего в несколько недель. Несколько недель 1953 года – август - сентябрь. Основное место событий – Вилюй, Ботуобия. Дневник начат через несколько дней после гибели Николая Андреевича Бобкова. Она подробно, день за днем, описывает все события лета, связанные с этим именем, до рокового дня, все поиски и события после этого дня. Попросила разрешения посмотреть блокнот. Наталия Владимировна тут же протянула его. В общем, события для меня были известные. Кинд знала это – за год до этого разговора я была в гостях у С.М.Журавлева в Иркутске (по рекомендации Кинд), и он познакомил меня с Людмилой – женой Бобкова (сейчас она носит фамилию второго мужа). Не стала ничего расспрашивать, только спросила: “Наталия Владимировна, вы можете дать мне этот блокнот кое-что переписать?” Она не задумываясь ответила: “Возьми”. По этой мгновенной реакции я поняла, что она привезла этот блокнот специально для меня. Поняла, что память о Николае Андреевиче для нее – трудно подобрать слово – СВЯТА, очень дорога, и она не хотела бы, чтобы что-то в этой истории было понято не так. Что это была не случайная, не обыкновенная встреча. Что это была встреча людей, понимающих друг друга с полуслова, нужных друг другу, живущих ради единого дела, чувствующих в одном ритме. Если не называть красивого, точного, но очень расхожего слова, можно не менее точно сказать, что это была встреча судьбы. Фразы короткие, сжатые, но столько за каждым словом… Навсегда осталось только между ними что-то лишь обозначенное, зашифрованное в блокноте. В тот сезон они постарались каждый со своей группой закончить полевую программу раньше намеченных сроков, чтобы потом пройти тем маршрутом, который был запрещен (в целях экономии как бесперспективный) руководством экспедиции, но который считал перспективным и очень важным Н.А.Бобков, который, исследуя найденные на Вилюе алмазы пришел к выводу, что надо искать коренное месторождение, а не россыпи, как считали некоторые в руководстве экспедиции. В тот роковой день появился гость с бутылкой спирта, за ужином разговор зашел о военнопленных (Н.А.Бобков в годы войны был в плену, поэтому после войны не сразу, но все же затем несмотря на все препятствия поступил в горный институт. Его тонкую взрывную психику связывали именно с этим военным обстоятельством в его жизни. Но, как оказалось в разговоре с Людмилой, и детство у него было тяжелое – “он рос сиротой, в школу ходил босяком, в одних подштанниках, мне всегда его было очень жалко”). Слово за словом в разговоре о военнопленных Николай Андреевич вспылил и выскочил из палатки. Бросился к воде, наверное хотел переплыть Вилюй, на другом берегу которого стояли палатки. Наталия Владимировна пишет – что она вдруг четко, как будто совсем рядом услышала его слова “Наталия Владимировна!” Выскочили из палатки – и над водами Вилюя уже не увидели никого. А потом – долгие дни поисков: “белое – черное, белое – черное – белые валуны – темное дно, светлый свитер – темные брюки – белое – черное, белое – черное…” Далее вспоминает Семен Максимович Журавлев: ”Наталия Владимировна была в таком отчаянии, что я решил – чтобы ее как-то отвлечь – отправить ее на Ботуобию, куда они хотели вместе с Николаем Андреевичем идти вместе. Дал лодку, продукты, снаряжение. И она отправилась на Ботуобию с коллектором Николая Андреевича Арсением Панкратовым и еще с одним рабочим. (Партия, которую возглавлял С.М.Журавлев, вела свои работы на Вилюе параллельно с партией Кинд и с рядом других отрядов и партий). Наталия Владимировна вспоминала: “Наверное, сыграло роль то, что миски после еды плохо отмывались и на них оставался какой-то слой жира (прилипать к жирному – свойство алмазов, используется в технологии их извлечения из руды). На одной косе я взяла миску Николая Андреевича и зачерпнула песок, слила воду и увидела алмаз. Это был первый алмаз Ботуобии и первый алмаз на Вилюе, который был виден визуально, а не в пробах песка с помощью приборов. Это было на третий день после нашего выхода из базового лагеря партии С.М.Журавлева, 8 сентября – в “Натальин день”. Я крикнула Арсения и разрыдалась. Ужасно рыдала…” Дорогую цену взял за свое появление первый алмаз Ботуобии. Наталия Владимировна очень любила А.А.Ахматову, которая признавалась, что своими стихами, своей любовью кликала беду на милых. Но здесь, наверное, другое: не теряют только те, которые не находят, не встречают, не могут любить сильно и искренне. С Арсением Александровичем Панкратовым Наталия Владимировна встретилась на второй день после приезда в Мирный в августе 1981 года – через 26 лет после последней встречи. На второй день было запланировано – поездка к Вилюю и в поселок энергетиков Чернышевский. Н.Г.Давыдов уступил на день свою “правительственную” машину и мы отправились. С нами поехали еще не покидавший Кинд Г.Х.Файнштейн и начальник Алмазной лаборатории ЦНИГРИ в Мирном Алексей Демьянович Харькив, в год открытия трубки “Мир” он вместе с Ириной Леопольдовной Шофман проходил дипломную практику в отряде Кинд, долго работал на Севере, принимал участие в открытии трубки “Айхал”, стал первым среди геологов-алмазников в Мирном доктором наук. Первая остановка на берегу Вилюя. Опустить руки в его воды – святое дело для каждого геолога, чьи дороги судьба надолго связывала с этой могучей рекой. Произвела на Наталию Владимировну и вставшая в выдолбленной скале берега Вилюйская ГЭС. Экскурсию для нее специально провел сам и строитель и первый директор ГЭС Борис Александрович Медведев.Наталия Владимировна долго его вспоминала, возвратившись в Москву, – очень он ей понравился своей мягкостью, интеллигентностью, компетентностью. Был там еще один интересный момент. Когда подходили к очередным то ли большим дверям, то ли малым воротам, Медведев спокойным голосом говорил: “Это я, откройте”. И дверь автоматически открывалась, как в сказке: “Сезам, отворись!” Наталия Владимировна сказала: “На фоне того, нашего Вилюя, который в памяти, это выглядит фантастично”. В парткоме, в котором обязательно отмечались все высокопоставленные приезжающие, нас встретил его секретарь М.Х.Иванов, который жил в деревне на берегу Вилюя (после она была затоплена Вилюйским морем гидроэлектростанции) и хорошо помнил встречи с геологами, переправлявшимися по Вилюю. Может, грешно вспоминать, но что было, то было. В то время в стране буйствовал сухой закон. Сидим в парткоме в Чернышевском, разговариваем, а у каждого мысли одни и те же – как попросить помочь нам купить в поселке шампанского, водки и знаменитого очень вкусного чернышевского хлеба. Все же попросили и на славу “экипировались”, что было поводом для смеха и хорошего настроения на обратной дороге. Вернулись из Чернышевского в Мирный еще засветло. Наталия Владимировна устала и решили не идти в ресторан на ужин, где был специально геологами заказан столик. Пока Кинд отдыхала, я отправилась домой, чтобы приготовить дежурное северное блюдо – курицу с рисом. Хозяйка гостиницы угостила нас маринованными грибами и знаменитым вилюйским тагунком (царская рыба). Когда я вернулась в гостиницу, пришел туда еще Игорь Яковлевич Богатых – главный геолог Ботуобинской экспедиции (вскоре он был назначен главным специалистом по алмазам Мингео СССР), в тот год он много помог при организации встречи Наталии Владимировны в Мирном. И еще профсоюзные лидеры из экспедиции, но, к сожалению, я не помню их имен. Попытались звонить в Нюрбу – насчет приезда Панкратова и Васильевой. Сели ужинать, и только начали есть – входят Арсений Александрович Панкратов и Маргарита Николаевна Васильева. Наталья Владимировна не бросилась к ним, она обмерла вся, остолбенела. Потом как-то деревянно встала, совершенно не заметив, что ее тарелка со всем содержимым полетела на пол. Потом они с Панкратовым сели на диван, обнялись и долго сидели так. Молча. Я никогда не видела Наталию Владимировну такой, как в этот вечер. Говорили о сегодняшних делах и о делах минувших. Но в разговорах было больше эмоций, радости встречи, чем информации. Пока они были в Мирном, Кинд не расставалась с Панкратовым. О чем они говорили, что вспоминали – не знаю. И когда в четыре утра возвращались в гостиницу из Дворца культуры после вечера-встречи, он тащил большую корзину с цветами и “плодами Севера”, которую подарили Наталии Владимировне участвовавшие во встрече, и добродушно и счастливо ворчал (так, чтобы слышали все окружающие): “Вот так всегда – то лодку за ней тащи, то корзину!” Несмотря на то, что Панкратов долгие годы проработал на Севере геологом и к тому времени был уважаемым в Нюрбе человеком (секретарем парткома (!)), отношение Кинд к нему было как к маленькому. Ведь в тот незабываемый 53-й год он был совсем юный. Таким он для Наталии Владимировны и остался. Многое об этих днях в Мирном может вспомнить Маргарита Николаевна Васильева, они все вместе эти дни жили в геологической гостинице. В тот день, когда Маргарита Николаевна и Арсений Александрович уезжали, Наталия Владимировна (по намеченной программе) должна была с утра отправиться или на фабрику или в объединение. Было рано, когда я зашла за ней, Панкратов еще спал. Наталия Владимировна попрощалась с Васильевой, зашла в комнату Панкратова и осторожно, по-матерински, поцеловала его, как маленького мальчика. В тот 1981 год, в который мы с ней познакомились, еще было не близко до перестроечных революций. Кинд приглядывалась ко мне, не очень была откровенна, говорила в основном о своих знакомых из большой литературы. Не потому, что алмазная тема так ранила ее душу, что ей не хотелось ничего вспоминать. Вовсе нет, страсти и обиды были уже в прошлом. Просто она к этому относилась, как художник к давно законченной картине – он не может быть к ней совсем равнодушным, но после этого были нарисованы другие картины, также близкие сердцу. Немаловажно, что алмазная тема для нее была деликатной – потому что она никогда не позволила бы себе расталкивать кого-то локтями, чтобы доказывать свое первооткрывательство. О своем участии в общественных делах, о связях с заграницей не говорила вовсе (конечно, о своих знакомых, живущих за границей, рассказывала). Понятно, что это была не только ее тайна, она, эта тайна, касалась многих других людей. Но года через два после нашего знакомства о своем отношении к окружающей действительности она говорила по собственной инициативе в течение пяти часов кряду. Это был первый из двух разговоров, которые она обдумывала и к которым явно готовилась. В субботу или в воскресенье в одну из моих командировок пришла к ней по ее приглашению в первой половине дня. Наталия Владимировна была одна в своей большой квартире. Начали разговор в комнате, потом перебрались на кухню. Речь шла о событиях революции, о троцкизме, затем о более близких событиях. Разговоры о партийных деятелях велись уже давно и откровенно, даже нам на Севере чувствовалось, как перекрывается дыхание. Но я все еще верила в светлую идею и чистоту Ленина. А в тот вечер пережила то, что, видимо, пережил Д.Волкогонов в архивах. Многое упускаю из того разговора, потому что сейчас оно уже хорошо известно многим. Остановлюсь на том, что, если и было опубликовано, то мне на глаза не попадалось. Кинд вышла в коридор (книги в комнатах, вдоль стен коридора – великолепная библиотека, уникальные издания) и принесла журнал “Современник” 1924 года издания. Мало кто знает, что в 1924 году М.Горький издал два таких журнала. В одном из них и был опубликован впервые знаменитый очерк “Ленин”, который (не знаю, как сейчас) раньше изучали в обязательном порядке в школе. В этом журнале он опубликован ПОКА НЕ ПРИЧЕСАННЫЙ ЦЕНЗУРОЙ. Приведу два отрывка. Ленин: “Что там болтают о наших отношениях с Троцким? Где вы видели человека, сумевшего за один год создать армию и завоевать уважение военспецов? С такими людьми как Троцкий, мы можем многое совершить.” Другой момент, он идет за опубликованными и сохраненными и в дальнейшем словами “Я мало встречал людей, которые бы так ненавидели горе, страдания людей”. Горький пытается по-своему оправдать это в общем-то страшное утверждение. Затем он спрашивает Ленина: “Вы любите людей?” – “Да, люблю. Но умных. Среди русских умных мало. Русские – народ ленивый. Самые умные среди русских – с примесью еврейской крови”. Не собираюсь здесь риторически защищать русский народ – он в этом не нуждается. И дело здесь вовсе не в чьей-то национальной принадлежности. Дело в другом – Ленин готовил, совершал революцию ради счастья народа, КОТОРЫЙ НЕ УВАЖАЛ. То есть истина в том, что это все совершенное для него было просто реализацией ТЕОРЕТИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА, за которым он и не стремился и не хотел различать реальные судьбы людей, поэтому с такой легкостью вылетали из-под его пера приказы-рекомендации о многочисленных расстрелах. (Кинд называла Ленина “фанатом”, она знала много и мела для этого достаточно оснований). По инерции в разговоре с Н.В. я пыталась слабо сопротивляться, но я благодарна ей за то, что перестройка для меня началась намного раньше, чем это могло бы быть. Сколько я помню Наталию Владимировну, столько не переставала удивляться и восхищаться, что несмотря ни какие обстоятельства, она никогда ни на что не жаловалась. В разных ситуациях для нее самым важным условием было – делать то, что она считала правильным, нужным. Она умела не прислушиваться, а слышать голос разума и голос своего сердца. Она любила вспоминать высказывание А.А.Ахматовой по поводу издания воспоминаний (ужасных – по словам Н.В.) Любови Дмитриевны Менделеевой: – Как мало было нужно, чтобы навсегда остаться “прекрасной незнакомкой – всего-то: ПРОМОЛЧАТЬ. В “перестроечные” годы Наталия Владимировна поддерживала связи с Домом медицинских работников, что на ул. Герцена. Там проходили интересные встречи. На одной из таких встреч мы были вместе с Наталией Владимировной. Зал был полон. Да и понятно – на сцене сидели Анна Михайловна Ларина, жена Н.И.Бухарина, проведшая многие годы в ГУЛАГе, актриса, писательница Татьяна Лещенко-Сухомлина, также отсидевшая в ГУЛАГе, но имевшая абсолютно противоположные взгляды взглядам Лариной. Были и модные в этот период Тамара и Павел Глоба. И еще какой-то финн, коллекционирующий русские знаки. Вроде, еще кто-то. Так долго молчали обо всем, что спешили насытиться духовной пищей сразу и в большом количестве. Столько интересного печаталось в журналах, обо всем интересном надо было переговорить с друзьями. И Кинд в этот период, конечно, была лучшей собеседницей – она так много знала! Когда мы уходили со встречи, она переговорила с кем-то из работников этого Дома о материалах к вечеру об Иосифе Бродском, с которым она была знакома. Понятно было, что она здесь не просто зритель. Перестроечные годы начались для всех нас в радости ожидания, но после замотали, закрутили многих из нас. И в ее глазах появилось что-то щемящее. Вспоминать об этом больно. Возвращаясь к августу 1981 года, хочется отметить еще одно событие тех дней. В кабинете директора третьей фабрики Наталии Владимировне показывали крупные кристаллы трубки “Мир”. Особенно выделялся крупный алмаз желтоватого цвета. Всего на бархате важно возлежали, наверное, около тридцати кристаллов. Вскоре один из крупных алмазов обогатителями фабрики был назван именем в честь первооткрывателей. Надо признаться – что-то в Наталии Владимировне вызывало во мне неприязнь, сопротивление. Прежде всего это относилось к тому, что она, посвятившая более 15 лет поискам алмазов, оставила не только это дело, а вообще – даже тему. Мне казалось это предательством не по отношению к кому-то или чему-то, а прежде всего – к ней самой. “Неужели она не понимает – думала я – что это главное дело ее жизни?”. Не нравилось, что ее сильно занимает и волнует окололитературная и литературная суета. Казалось – это чье-то сильное влияние на нее. Хотелось сказать ей: “Наталия Владимировна, вы же выше всей этой суеты. У каждого в жизни своя “задача”. Ваша “задача” другая – она вне суеты”. И слава Богу, что не сказала. Время меня убедило, что она имела право так поступать, и понять ее можно. Что касается алмазов – то дважды повторить большой успех трудно. И суета-то началась именно там, где начался дележ славы первооткрывательства. Если бы она вступила (с полным на то правом) в этот дележ, ее поступок был бы понятен, но это была бы не Кинд. Поистине верно кто-то сказал – люди не всегда ошибаются, просто у них не всегда достаточно информации. Поначалу я же не знала, что за этой окололитературной суетой скрывается ее заинтересованное, а порой действенное, активное отношение к окружающей действительности. О чем сказал Некрасов “ Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”. Делала что-то здесь в силу своих убеждений, не ради славы. Она как-то с печальным видом рассказала: “Рукописи Варлама Шаламова я помогала переправить через границу, чтобы их там отпечатали. А он потом от всех нас отрекся.” Как всегда бывает, когда человека уже нет рядом – приходит чувство вины. За то, что что-то не так где-то сказал, за то, что не так что-то подумал или сделал, а больше всего, наверное, за то, что что-то доброе не успели сказать этому человеку или сделать. Ни для кого нет исключения в Этой цепочке жизни… Она ушла, не мучая ни себя, ни других, как уходят отмеченные Богом люди, на одиннадцатый день лунного календаря. Астрологи утверждают, что “это день победы и бессмертия. Ушедший из жизни человек будет долго жить в памяти своего народа или даже всего человечества”. Нет сомнений, что о Наталии Владимировне будут помнить и писать долго, как нет сомнений, что связано это будет с отметившими ее жизненный путь алмазами, чья твердость, магия, таинственность всегда привлекали человечество. И писать будут не только как о первооткрывательнице якутских алмазов, но и как о человеке больших достоинств. По многим человеческим качествам Наталия Владимировна была особенной. Одной из ее сильных черт, заметно возвышавших ее в нашем привычном окружении, было то, что она не любила говорить плохо о ком бы то ни было. Она всегда защищала того, на кого нападали. Даже в тех ситуациях, которые ее очень больно задевали. Рассказывают, что в период развода (с И.Д.Рожанским) она была на недосягаемой для обыкновенной женщины высоте человеческого, женского достоинства. Ушла в науку и вскоре защитила докторскую диссертацию. И все же какие-то черты человеческого характера вызывали в ней раздражение. Так, например, она почти с брезгливостью говорила о том, что ей не нравится Елена Боннер. За то, что она ведет себя так, как будто академик не Сахаров, а она. После правления четы Горбачевых это заболевание в нашей стране, а затем и в других странах назовут “синдромом Раисы Максимовны”. И как бы оправдываясь, Кинд добавила: “Ее в академических кругах не любят. Даже родственникам Сахарова говорили об этом, а те отвечали: Что делать, он так сильно ее любит”. Кинд терпеть не могла проявления ханжества в любых дозах. Она тут же громко и резко говорила: “НЕ ХАНЖИ!” Мне очень нравилось, когда она немножко “хулиганила”. У нее это выходило по-особенному, совсем не так грубо и неуместно, как случается у других. А просто по-молодому озорно, несмотря на ее годы. Как-то я пригласила ее на выставку в Дом Художника на Крымском валу. После выставки зашли в красивый буфет, оккупированный красивыми юношами и девушками. Подали (не сразу) горячий кофе. Очень горячий. Наталия Владимировна вылила его осторожно на блюдце, взяла блюдце на пять растопыренных пальцев и под взглядами эстетствующей молодежи, вытянув губы, начала тихонько отхлебывать. Похоже и той и другой стороне это доставляло удовольствие. Или на севере в Мирном – в моей маленькой комнатушке собрались Н.В.Кинд, Е.Н.Елагина, Н.А.Попугаева, Ф.А.Беликов. Вошла моя сотрудница Ира Русина с маленькой дочкой. Наталия Владимировна взяла Анечку на колени и, громко читая соответствующие стихи, изобразила рисунок, совершенно безобидный для ребенка, но весьма “веселый” для взрослых. Когда в перестроечные годы мы с Н.И.Коровяковым жили в Москве, она заговорила с ним о правящем президенте Академии, громко и патетически прочитала ходившую тогда эпиграмму: “В академии наук заседает Гур Марчук”. Н.И. сказал: Вас можно засылать шпионом в Турцию” – “Почему?” – “А там, по легенде, язык отрезают.” Н.В. долго смеялась этой “жестокой” шутке. Мирный не всегда был справедлив к своим первооткрывателям. Накрепко присосались к нему бездарные паучки, живущие доносами и угодничеством, которые плетут паутину интриг в угоду кому угодно, и, прежде всего, своему пустому самолюбию. Будучи сами по уши в нравственной грязи, они всю свою жизнь посвятили “открытию” пятен и “пятнышков” на чужой совести. Вот такой крупный паучок посмел, не будучи даже с ней знакомым, недоброжелательно отозваться о Наталии Владимировне. Мирный не только по молодости лет был наивным и доверчивым и верил каждому, кто что-то хотел сказать ему. Увы – с годами мудрость к нему не приходит, он по-прежнему остается наивным и доверчивым, наверно потому, что постоянно кто-то знающий уезжает, а новый несведущий приезжает и занимает его место. Славу – любую, не только первооткрывательства – здесь делили и продолжают делить. Меняется руководство города, вместе с ним меняется и правящее окружение и начинается новый пересмотр истории. К сожалению, не всегда с целью выяснения истины. Одной из первых громких жертв в Мирном стал Юрий Иванович Хабардин. В городе о нем сформировался какой-то определенный образ. И когда в начале 80-х он приехал на юбилей Ботуобинской экспедиции, не было особого желания познакомиться с ним. Но уже на выходе оказалась рядом и заговорила с ним. Спасибо судьбе за предоставленный случай. Говорили с ним достаточно долго, чтобы можно было понять, что основная вина Хабардина – его несговорчивость, он имел свое мнение, свое убеждение и готов был их отстаивать. Он не желал ни перед кем унижаться или заискивать. – Видели ли вы книгу Файнштейна, где он пишет, что в год открытия трубки “Мир” вы работали в его партии? – спросила я его. Он возмутился: – Разве только это! Я хотел сейчас взять наши документы, документы партии Н.В.Кинд, а они исчезли из архива Ботуобинской экспедиции. Еще в прошлом году они были на месте, я это точно знаю. История Ю.И.Хабардина “образцово-показательная” для Мирного. Поскольку судьба поставила Хабардина в такое положение, когда перечеркнуть сделанное им трудно, невозможно, тогда решили перечеркнуть Хабардина как личность. Люблю Мирный, люблю многих мирнинцев, храня о них лучшие воспоминания, но так хочется, чтобы город повзрослел и серьезно относился к своей истории и не забывал имена тех, кто стоял у его истоков, у истоков открытия трубки “Мир” – Н.А.Бобкова, Н.В.Кинд, Ю.И.Хабардина, Е.Н.Елагиной, М.П.Метелкиной, простого рабочего Серафима Ивановича Жукова и многих других первооткрывателей. Больше всего она любила говорить об Анне Андреевне Ахматовой. Это и понятно: когда говоришь “Вошла Ахматова”, это же не просто вошла Ахматова, это вошел Целый мир. Она не один раз мне рассказывала, как познакомилась с Анной Андреевной, наверняка рассказывала не один раз всем своим приятелям. Все ей нравилось в этой истории – и важность момента, и простота в общении. Случилось это так. По Ленинграду она была знакома с Надеждой Яковлевной, женой Осипа Мандельштама, кажется они учились в одной гимназии. Хорошо известно, что Надежда Яковлевна была близкой приятельницей Анны Андреевны Ахматовой, которая очень ценила поэзию О.Мандельштама. Как-то Надежда Яковлевна говорит Кинд: “Надо тебя познакомить с Ахматовой”. На что Наталия Владимировна ответила: “Я боюсь”. В свою очередь Надежда Яковлевна ей сказала: “Брось ты, Нюрка славная баба!” Показывала изданные, кажется, в Германии воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской об Ахматовой, где упоминается имя Кинд. Наталия Владимировна подарила мне буклет фотографий А.А.Ахматовой, на одной фотографии Анна Андреевна в белой оренбургской шали. Кинд сказала: “Эту шаль ей подарила я. Анне Андреевне многое дарили, но она все передаривала. А эту шаль она оставила себе”. В период этих разговоров я была увлечена работой Льва Николаевича Гумилева “Этногенез и биосфера Земли”, которую читала в копии ВИНИТИ. Спросила: “Наталия Владимировна, почему произошел разлад между Ахматовой и сыном?” – “Не знаю – ответила Кинд – она говорила, что по-разному возвращаются из лагерей”. Конечно, эту фразу расшифровать могут только очень близкие к ней, к Ахматовой. Почему я пишу об этом? Потому что мне кажется, что в ее отношении к Ахматовой было больше, чем просто преклонение перед большой поэтессой, Анна Андреевна оказывала на нее особое влияние многими чертами своего характера. Поэтический талант ее – это венец ее кристального человеческого достоинства, ее умения жертвовать всем материальным во имя духовного, ее умения одухотворять свое страдание. Как человек, как личность Ахматова была на равных со своим природным поэтическим даром. Достоинство, особые качества личности в другой, конечно, концентрации были присущи и Наталии Владимировне. С.В.Сальникова (?) 

Юлий Шрейдер. Профессор, д-р философских наук, Действ. член РАЕН, главный научный сотрудник ИППИ РАН.

 “Ее суждения о шаламовском творчестве были проницательны и глубоки.” С Наталией Владимировной я познакомился, попав на одно из домашних прослушиваний магнитофонных записей первых бардов. Подобные прослушивания классической музыки систематически устраивал у себя на квартире ее муж – известный физик и историк науки Иван Дмитриевич Рожанский. Собственно, я и ее знал как Н.В.Рожанскую и только в конце 80-х узнал ту фамилию, под которой она известна среди коллег по научным занятиям. Но этот вечер происходил не у Рожанских. Это было типичное интеллигентское сборище 60-х годов, где представители науки общались с гуманитариями на почве общей любви к искусству, поэзии и т.п. и общего отторжения от официальной литературы и искусства. Из близко мне знакомых там присутствовали двадцатилетняя Саша Раскина, дочь Фриды Абрамовны Вигдоровой, ее муж и подруги. Одна из них тоже с мужем. Я там чувствовал себя представителем “младшего” поколения, хотя по возрасту был ближе к хозяевам квартиры. За столом каждый должен был самолично испечь выданную ему охотничью сосиску, держа ее вилкой над горящей на тарелке таблеткой “сухого спирта”.(Брызгающий жир угрожал костюму и это как-то мешало). Под столом бродила огромная собака, тыкаясь в ноги гостям. Каждый отгонял ее по-своему, и моя жена предложила истолковывать это как модель ого, как каждый из гостей будет бросать свою жену. После этого я понял, что гонять собаку мне не следует, а за мужем Сашиной подруги мы наблюдали с большим интересом: он вытолкал собаку, а когда стало ясно, что она решила уйти, ласково ее погладил. Это соответствовало модели его, тогда еще непредвиденного, развода. На Ивана Дмитриевича нам не пришло в голову посмотреть, его брак казался незыблемым. Во вторую половину 60-х и позже мы неоднократно встречались и с Иваном Дмитриевичем, и с Наталией Владимировной у Надежды Яковлевны Мандельштам, но все как-то порознь. Иван Дмитриевич чаще появлялся в обществе Юли Живовой, старшей сестре тогда еще молоденького, а ныне уже маститого филолога. Вскоре их отношения перешли в брак. Гораздо чаще мы стали встречаться с Наталией Владимировной во второй половине 80-х годов, когда мы вместе активно участвовали в литературных вечерах памяти Варлама Тихоновича Шаламова. Я с ним познакомился через Надежду Яковлевну. Вероятно также (или через Наталью Ивановну Столярову?) произошло и ее знакомство с Шаламовым. На одном из таких вечеров я и услышал впервые ее настоящую фамилию, не сразу осознав, о ком идет речь. О том, что Наталия Владимировна принимала участие в жизни Шаламова, я при его жизни не знал, ибо он не знакомил людей, которые его навещали и участвовали в распространении его самиздатской прозы. Он был опытный конспиратор. Все вышло на явь, Когда Наталия Владимировна взяла на себя организацию памятной встречи в первую годовщину. Эта встреча происходила на ее квартире, где я ее познакомил с Л.В.Зайвой, при жизни Шаламова некоторое время взявшей на себя заботы о нем. В неожиданно скорое время оказалось возможным устроить и публичные вечера. Первый из них происходил в клубе неподалеку от Курского вокзала, затем был огромный вечер в битком набитом клубе завода “Серп и молот” и ряд других. Большинство из них (я говорю осторожно, но исключений я не припоминаю) организовывала Людмила Владимировна Зайвая, вложившая много души в организацию публичных Шаламовских вечеров. После этих вечеров устроители и выступавшие часто собирались за домашним столом и почти всегда душой, а иной раз и организатором этих застолий была Наталия Владимировна Кинд. Было очевидно, как ей дороги и проза Шаламова, которая только начала пробивать открытую дорогу к читателю, и сам он как уникальная личность. Надо сказать, что его писательский масштаб тогда, да (увы!) и теперь, осознан не слишком широким читательским кругом. Меня очень радовало, что Наталия Владимировна с ее тонким художественным вкусом, ценила не только разоблачительный пафос сочинений Шаламова, но и их высокие литературные достоинства. Ее суждения о Шаламовском творчестве были проницательны и глубоки, хотя я и не берусь воспроизвести по памяти. К сожалению, стоявшая перед всеми участниками вечеров главная цель – открыть читательской аудитории истинное значение Шаламова, делала нас не очень внимательными к высказываниям друг друга. Общность в основном казалась гораздо важнее, чем индивидуальные суждения – это оборотная сторона любви к Варламу Тихоновичу. Сказанное в общем кругу почти не фиксировалось, это было как бы личное дело самих участников – выразить собственное отношение к Шаламову. Но теперь уместно сказать, что само участие в этом общем деле, глубокий интерес к судьбе наследия Шаламова и судьбе русской литературы накладывают особый отсвет на личность Наталии Владимировны. И кроме того, это свидетельство вздорности дилеммы “физики или лирики”, ибо полноценный человек целостен. Юлий Шрейдер. Профессор, д-р философских наук, Действ. член РАЕН, главный научный сотрудник ИППИ РАН. 

А.И.Солженицын 

Вот Иван Дмитриевич Рожанский. Он был фронтовой друг Льва Копелева, и через того мы познакомились, а оказывается, можно было – и через Еву. Он раньше легко ездил за границу, в 1964 ожидалось, что поедет снова. Заранее принял он у меня мою капсулу с пленками, держал – и безусловно бы повез, рискуя головой, – да накануне отъезда был вызван в ЦК и лишен командировки (не из-за меня). Больше было бы грозных последствий, если бы политическое недоверие ему выразили во время таможенного досмотра. (Ту капсулу я и перенес Еве.) Потом копировал он мне магнитные ленты, которые доверить слушать некому было больше. Что-то важное коротко хранилось у него и в мои разгромные дни сентября 1965, ибо помню: как раз от квартиры Гадалки звонил я ему из автомата, себя не называя, и рано чуть свет поехал к нему на переговоры, пока был уверен, что не тяну за собой хвоста. И.Д. был сын известного физика, и сам физик, но втравлен в казенно-представительную жизнь, от которой любил отдыхать в окружении своей библиотеки. Он был добрый, широко образованный, несколько флегматичный в беседе, как бы предпочитая больше думать, чем говорить. Особенно любил античную философию, выпустил книгу об Анаксагоре. “Царевичем” закодировали мы его (хоть по Ивану, хоть и по Дмитрию). Тогда, в производной, “Царевной” же стала зваться его тогдашняя жена Наталья Владимировна Кинд. Но позже и манерой ее держаться, этакая русская стать, ясный месяц во лбу, и чем-то внутренним весьма оправдалась случайная конспиративная кличка. Она была душевно очень богата, с развитым умом, талантливый геолог, доктор наук, с большой душевной устойчивостью – завидно переносила невзгоды. Но разве все эти качества и чувства было время оценить, их излученье принять в нашей борьбе и гонке? Для нас важно было: тверда, верна, и квартира ее – чистая, живет обособленно от московского кишенья. А значит – у нее встречи можно устраивать с иностранцами (русскими – то со стариками Андреевыми, с которыми она была дружна еще по жизни в Женеве, при командировках мужа, то со злополучной Карляйль, то с посланным ею Степаном Татищевым). Еще и с Евой Царевна была очень дружна, что уж и вовсе замыкало наш круг, упрощало общения. От Царевны – не было у меня закрытых книг, конечно, она была из первочитателей машинописного “Августа”, еще раньше – она из немногих читала рано “Архипелаг”, еще пока он не кончен был, помогала нам сделать карту Архипелага, через геологическую цепочку с Пахтусовой поймала утечку тайны от Кью – и уже после смерти Кью по этой же цепочке добыла от Пахтусовой нам рассказ о ходе гибельных событий. Последние наши темно-грозные месяцы на родине Царевна нередко бывала у нас с алей, все более становясь родной, успела прийти и когда повестка прокуратуры уже лежала у нас, и много раз была у Али после моей высылки. Нависал, кажется, полный разгром – а я к ней приходил обсуждать сырые главы “Октября”, это звучало тогда академично. Доканчивая подготовку “Из-под глыб”, друзья мои в Союзе, а я на Западе, – мы с Шафаревичем обменивались рукописями через нее, они жили рядом. Так Царевна вместе с Евой включилась в основной канал. К тому времени, как эти очерки опубликуются, уже не все соотечественники наши будут понимать, какая решимость требовалась – включиться в “канал”. А.И.Солженицын 

Ф.Г.Светов. “Спасибо тебе, Наташа…” 

Наталия Владимировна была человеком удивительным, одним из самых замечательных, с кем мне пришлось в жизни встретиться. Мне уже не вспомнить, где и у кого мы познакомились. Может быть, у Домбровского, может, у Натальи Ивановны Столяровой, близкой ее подруги, восемнадцать лет отмотавшей в ГУЛАГе, они были неразлучны – веселые, азартные, появлявшиеся в самых неожиданных местах. Я бывал у нее, она у меня, мы встречались у друзей, времена были непростые (70-е – 80-е), кто-то сидел, кого-то сажали, у кого-то обыски. У Наташи бывали возможности передавать рукописи, письма на Запад. А может быть, мы встретились первый раз у Наташи Солженицыной, когда арестовали Александра Исаевича, может быть, у Сахаровых – или в мастерской скульптора Федота Сучкова?.. Нет, не вспомнить. Я понимал, что она очень интересный, глубокий ученый, рассказывала об экспедициях она всегда со смаком, с замечательными подробностями, я слышал от нее и о Якутии, и о Попугаевой, и о Таймыре. Были общие друзья у нас и среди геологов. Всего не Вспомнить, а если вспоминать – это долгий разговор, замечательные истории. Я расскажу только одну, мне очень дорогую. Мой суд состоялся в январе 1986. Я уже год, ровно 12 месяцев отсидел на “Матросской тишине”, меня таскали из камеры в камеру, был порядком измучен, а потому мне было, собственно, все равно, что мне впаяют, лишь бы оттуда выскочить. Выездная сессия Московского городского суда, где-то на Преображенке. Меня привезли на “воронке”, впихнули в темную комнатенку, а потом повели по коридорам – люди, люди, а я давно вольных не видел. Зал суда, я сижу между двумя конвойными с винтовками, вижу дочь, еще трех близких родных, а весь зал набит “людьми в штатском”. Не пустили никого из друзей – “нет мест!”, они толкались на морозе, у здания. Начался процесс: прокурор, адвокат, пустая говорильня, я понимаю, что приговор у них давно готов – все это постыдный спектакль. Начинаются допросы свидетелей. Вызывают свидетельницу Кинд. Она такая красивая – Наташа: Высокая, прямая, орлиный профиль, четкая, свободная – как у себя дома, наверно, как в своей Якутии, на Таймыре, где я ее никогда не видел. – Здравствуй, Светик, – говорит она, входя в зал. Судья останавливает ее: – Обращайтесь к суду. – Да я его давно не видела, – говорит Наташа, глядя на меня, – вон вы сколько его держали. – Свидетель, – говорит судья, дама в строгом костюме, – скажите, где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с подсудимым, и как к вам попали его рукописи, обнаруженные у вас на обыске. – Он мой дхуг, – говорит Наташа со своей очаровательной картавостью, – а как попали рукописи, откуда мне знать, у меня целый мешок забрали. Понятия не имею, как попали. Попали и все. У меня много чего есть, мне все интересно. – Может быть, все-таки, именно подсудимый дал вам эти рукописи? – Нет, – говорит Наташа, – не он, а кто – не знаю. – Скажите, свидетель, – говорит судья, – вы такой крупный ученый, доктор наук, уважаемый человек, вы совершили несколько открытий очень важных для развития всей нашей науки, для страны, ну что у вас может быть общего с человеком, обвиняемым в таких тяжких преступлениях? И тут я испугался, даже на мгновение закрыл глаза. Я знал, как Наташа может быть несдержана: “Духак!” – говорила она в подобных случаях, или чего-нибудь похлеще. Сейчас она залепит судье, подумал я. И открыл глаза. Наташа молчала, мне показалось, она даже покраснела, пыталась сдержаться. Потом она подняла руку, как бы отмахиваясь от судьи. – Вы что, не понимаете, милочка, – сказала она с неподдельным изумлением, – Я же сказала – он мой дхуг, я его люблю – вам это понятно? Все остальное было неинтересно, как, впрочем и приговор и все последующее. Это уже другая история. Спасибо тебе, Наташа, я тебя очень люблю и никогда не забуду. 4.03.96. Ф.Г.Светов. 

Ю.М. Табак – сотрудник Российского Библейского Общества 

Несколько слов о Н.В.Кинд. Как и со многими другими замечательными людьми, мы познакомились с Наталией Владимировной Кинд в доме у Н.Я.Мандельштам, в середине 70-х г.г. Открытая, веселая, с независимыми суждениями, Н.В. с первых же минут знакомства располагала людей к себе. Ее внешний облик, раскованная манера поведения, казалось бы, ломали все привычные представления о докторе наук, крупном ученом, которым была Н.В. В пору знакомства с ней мы снимали крошечную квартиру в пятиэтажке в Черемушках. Наша дочь была еще совсем маленькой, а гости не переводились. Единственным местом в квартире, где можно было курить, являлся сортир, куда и набивалась куча народу. По праву главной Н.В. тут же водружалась на крышку унитаза; остальные рассаживались по краю ванной. Иногда, приходя к нам, Н.В. с порога бросала: “Есть шикарный анекдот”, и мы выходили курить на лестничную площадку. Н.В. преспокойно усаживалась на ступеньку и начинала, дымя сигаретой и громогласно смеясь, рассказывать свой анекдот, порой с “матерком”, под опасливыми взглядами поднимающихся по лестнице жильцов дома. Подобная раскованность служила предметом постоянной иронии ближайшей подруги Н.В. – Натальи Ивановны Столяровой. Окончившая Сорбонну, аристократичная (что не помешало ей мужественно и с достоинством пережить восемь лет сталинских лагерей) Наталья Ивановна не упускала возможности съязвить: “О, Господи, и это ученый, Академия наук…” Наталье Ивановне тут же поддакивал их общий друг А.А.Угримов (его отец, председатель Московского сельскохозяйственного общества, был выбран старостой на пароходе, увозившем в 1922 году из России цвет русской интеллигенции; сам А.А.Угримов также окончил Сорбонну, приехал в 30-х годах в Россию и на десять лет загремел в лагеря): “Точно, академия наук…” Вообще, эта тройка неразлучных друзей производила весьма забавное впечатление: строгие, по-европейски сдержанные Н.И. и А.А. (у которого из кармана пиджака по-стариковски торчала газета… “Русская мысль” – это в середине 70-х годов, в разгар гонений на инакомыслящих!!) и бесшабашная, с сигаретой в зубах Н.В. Все трое при этом картавили – “трое картавых”, по определению А.А. В дружеском общении Н.В. была незаменима. Она всем сердцем воспринимала проблемы своих друзей, радуясь их научным успехам и любовным победам, помогая в трудностях и горе. Причем дружбу с ней ценили люди самых разных возрастов; с ней одинаково интересно было общаться и прошедшим труднейшую жизнь старикам, и пятнадцатилетним подросткам, детям и внукам ее давних приятелей. В ее большой квартире на Ленинском проспекте то и дело кто-то гостил. Все многолюдные события завершались обычно в квартире Н.В. Так, после похорон Н.Я.Мандельштам на поминках в квартире Н.В. собралось огромное количество народа. Н.В. очень любила Надежду Яковлевну и часто у нее бывала – одна, а чаще с Н.И.Столяровой. В последние годы, когда Н.Я. резко сдала, своей энергией, весельем и анекдотами, до которых Н.Я. была также охоча, Н.В. буквально пробуждала старушку к жизни. В последний год жизни Н.Я., когда та уже почти не вставала с постели и было установлено постоянное дежурство, Н.В. ухитрялась даже готовить и убирать весело и с азартом. Помнится, в день масленицы мы все сидели на кухне, и под обычный “треп” Н.В. приготовила две огромные кастрюли опары; блины она пекла мастерски. Вообще, она была безудержна на выдумки. Как-то на Новый Год она перед квартирой Н.Я. вырядилась Дедом Морозом: оставила дубленку под лестницей и надела захваченный с собой костюм. Надежда Яковлевна сначала перепугалась, решив, что за ней пришли из КГБ, но потом захохотала: “Это же Наташка!” Любовь к друзьям, общению, застолью у Н.В. счастливо сочетались со страстью к ее профессии. Всю свою жизнь она ездила в далекие и трудные геологические экспедиции, и очень любила рассказывать о них. Рассказывала она необыкновенно интересно. Любимый Таймыр в ее изложении казался нам чуть ли не райским садом. И даже самые серьезные моменты окрашивались у нее в юмористические тона – поэтому какой-то пафос, трагичность для Н.В. были совершенно не характерны. Так, Н.В. вспоминала, что после открытия якутских алмазов ей должны были дать не то орден Ленина, не то Ленинскую премию – но не дали, поскольку обсуждение кандидатур пришлось на период беременности Н.В.: “В Советской стране орден Ленина беременным не положен”. Была и третья непременная составляющая в жизни Н.В. Она просто не могла существовать без литературы, живописи. При всей занятости она старалась не пропускать читок, устраивавшихся на квартирах, художественных выставок. В традиционных для того времени спорах о Набокове, когда все присутствующие делились на два примерно равных по численности лагеря, она неизменно выражала мнение, противоположное мнению Н.И.Столяровой и категорически заявляла: “Виртуозен, но бездушен!” Н.В. гордилась тем, что в молодости ей довелось слушать Мандельштама; на ее магнитофон Ахматова начитала множество стихов. Ее квартира была всегда одним из центров “кухонно-литературной” жизни. Причем Н.В., что называется, была не только “пользователем” литературы, но и активно старалась просветить окружающих. Когда мы ей первой из целой очереди желающих дали почитать нелегально привезенный двухтомник воспоминаний Н.Берберовой, она, забыв о московской очереди, по прочтении тут же переправила его с оказией в провинцию: “подарочек будет!” В течение многих лет она была верным и стойким другом многих диссидентов и гонимых писателей, среди них Л.Копелев, которого Н.В. всегда называла “Лёвкой”, и А.Солженицын; о них она всегда отзывалась с неизменным теплом и любовью, хотя и не без присущей ей во всем иронии. Очень любила Н.В. и о.Александра Меня, не упускала возможности (обычно с Н.И.Столяровой) съездить у нему в гости. “Порочащие связи” в течение десятков лет, разумеется не прошли незамеченными, и Н.В. пришлось пережить и допросы в КГБ, и обыск. Друзья - иностранцы, осведомленные о наших проблемах, порой удивлялись ее рисковости, на что Н.В. весело отшучивалась. Изъяснялась она на всех основных европейских языках – хотя одинаково плохо, но зато бесстрашно, будучи абсолютно лишенной всяких комплексов. Последний факт также служил предметом постоянной иронии Н.И.Столяровой, как-то заметившей: “будет говорить хоть с китайцами, если знает два слова”. Мы не можем сказать, что принадлежали к ближайшим друзьям Н.В., да и виделись мы не так уж часто. Однако бывает, что встречающиеся тебе в жизни люди делают ее как-то светлее. Таких людей немного – и в их число входит Наталия Владимировна Кинд. Т.С.Птушкина – по образованию инженер, в настоящее время – домашняя хозяйка. Ю.М. Табак – сотрудник Российского Библейского Общества, историк, переводчик, журналист. Супруги, живут в Москве. 

Николь Визар о Наталии Владимировне (Кинд)

 Это было в один из понедельников, в понедельник 30 сентября 1963 года в Москве. Погода была сырая и холодная, и вот уже два дня постоянно собирался дождь. У меня была комнатка в МГУ, где я прожила больше года – один из самых захватывающих периодов моей жизни, которого я так долго ждала. И вот телефон на нашем этаже звонит. Это меня: на другом конце провода голос Ивана Рожанского, который приглашает меня приехать и познакомиться с его женой Наташей и дочерью Надей (Тяпкой, как ее тогда называли). 30 сентября – об этом я забыла – праздник мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи; еще – об этом я не знала – это день рождения Ивана Дмитриевича, которому исполнялось в тот день пятьдесят лет. Ивана Рожанского я встретила за несколько месяцев до этого в ЮНЕСКО, в Париже. Поскольку отношения Восток – Запад были в то время скорее натянутыми, наши советские коллеги и мы были весьма сдержаны в обсуждении взглядов на философию, религию, искусство, литературу и политику. Иными словами, я не знала ничего об Иване Рожанском, его семье и друзьях. В Черемушках я сначала заблудилась, но в конце концов приехала к половине пятого к дому № 4/34 по улице Дмитрия Ульянова, вошла в третий подъезд корпуса “Б”, а потом – под любопытными взглядами консьержки – в лифт, который шумно вознес меня на 11 этаж, к двери квартиры Рожанских. Я звоню, дверь открывается, и вся семья встречает меня так горячо, что я сразу очарована и взволнована этим пылким и единственным в своем роде русским гостеприимством. И я чувствую себя в кругу семьи еще до того, как оказываюсь в изысканной гостиной, стены которой закрыты книгами на всех языках – и не только по физике (Иван Дмитриевич физик), но и по философии, литературе и поэзии, очень много поэзии. И тут я узнаю, что сегодня именины Тяпки и день рождения Ивана. Телефон звонит не переставая. А мы тем временем разговариваем обо всем на свете, нисколько не заботясь – к моему великому изумлению и восхищению перед таким гордым безразличием к “ушам” режима – о том, разрешена эта тема, или нет. Следует помнить, что в 1963 году все разговоры прослушивались, и в то время опасно было затрагивать темы, запрещенные властями, где-нибудь, кроме парков и улиц. Другие мои друзья клали подушку на телефон и включали радио на полную мощность! Эта свобода выражения, теплота приема и очарование квартиры заставляют меня поверить, что я попала в другой мир; мне кажется, что я сплю. С завидным хладнокровием Наташа начинает накрывать на стол: уже около восьми часов вечера, съестных припасов, которые она ждала к четырем часам, еще нет, в то время как родственники и друзья уже появляются… Вскоре гостиная и столовая наполняются шумом голосов, обстановка оживляется, царят приятное веселье и остроумные шутки. Здесь физики, математики, философы, писатели и поэты. В течение последующих вечеров, проведенных в этом доме, я буду постепенно и с восхищением открывать для себя друзей Наташи и Ивана, которые испытывают к ним глубокое уважение и нежнейшую привязанность. И с каждым моим визитом я все отчетливее буду осознавать, что их дом принадлежит к высшим сферам русской культуры, и вообще культуры нашего века, а также, как невероятно мне повезло в том, что меня принимали в этом доме во время и после моего московского года, и какой это драгоценный подарок – их дружба. Наконец мы садимся за стол: настоящий русский стол, кулинарное чудо. Истинный подвиг, если учесть, каким сложным было тогда искусство доставать продукты – даже продажа хлеба была нормированной! Меня сажают по левую руку от Ивана Дмитриевича, это большая честь, и я очень тронута. После дружеских тостов языки развязываются, мы говорим о России, о настоящей России. О лагерях, тюрьмах, нарушении свободы мысли, существования, действия; о терроре и массовых доносах; о гонениях на духовность и религиозную практику; говорящие обвиняют “советских”, не признавая их русскими, обличают режим. Мы пьем за будущее России, за пришествие нового человека и Веры, которую только она – Россия - сможет породить, пройдя через все страдания, потому что об этом говорил Достоевский и потому что строчки Тютчева всегда будут верны: Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать, В Россию можно только верить. Время бежит, уже поздно, очень поздно (или очень рано, как угодно), и пора возвращаться к себе, чтобы с утра вновь начать будничную жизнь… Мы уходим с сердцем, наполненным этим чудесным вечером – оазис среди обыденной серости – укрепленные пищей земной и, особенно, духовной. Мы расстаемся, обнимаемся, и мне уже не терпится вернуться. Несколько раз Рожанские приглашали меня на вечера, подобные этому. И они остались во мне, стали частью меня – во веки веков действующая защита против глупости, уродства и тоски; вечный трамплин, чтобы идти дальше в будущее. Я встретила там множество замечательных людей, хотя и не могу вспомнить теперь – прошло более 30 лет – все имена. Могу назвать Марину Казимировну, Мишу Поливанова, Женю Левитина, Геннадия Айги, Анну Ахматову, Иосифа Бродского, Льва Копелева. Я встречала и многих других, но только не А.Солженицына, хотя он и приходил регулярно читать Наташе страницы из книги, которую писал в то время. Он не хотел никого видеть, и я должна была уважать его волю, несмотря на огромное желание видеть его и говорить с ним. Теперь, когда я пишу эти строки, большинство из них уже ждет нас “в сиянии и свежести Царства Божьего, где нет ни страданий, ни грусти, но только вечная Жизнь”, что, правда, не мешает нам, оставшимся здесь, иногда чувствовать себя осиротевшими. Очень часто мне случалось разделять с Наташей трапезу в ее маленькой кухне во время того года, проведенного в Москве, и позже, когда я возвращалась туда по делам или с друзьями, – последний раз поздней осенью 1991. С тех пор, к сожалению, у меня не было случая вернуться в Россию, а Наташа умерла в начале 1992 года. Часами мы болтали обо всем на свете, как это возможно только в уютной кухне с очень близкой подругой. Наташа обладала необыкновенной притягательной силой. Рядом с ней вы чувствовали, как вас окружает, омывает и наполняет свет ее доброты. Она обладала бесконечным человеческим теплом и открытостью к людям, ее веселье, оптимизм и юмор были заразительны, она никогда не жаловалась. Она была человеком редкой скромности, хотя и была доктором геологических наук и очень образованным человеком: можно было часами слушать, как она рассказывает о писателях и ученых или читает стихи того или иного поэта. Она была замечательной матерью, неоценимым товарищем по работе, не имела себе равных как хозяйка дома. Несмотря на тяжелое время и трудности, с ней всегда удавалось посмеяться и сбросить напряжение, и после каждой встречи человек уходил облагороженный и обогащенный ее душевной силой. В июле 1964 года мне надо было возвращаться в Париж и ЮНЕСКО. Я могла бы остаться еще на годы. Позднее, став уполномоченным ЮНЕСКО по международным делам, я почти каждый год ездила в командировку в Москву. И каждый раз я приезжала повидаться с Наташей, и это были удивительные встречи: мы болтали, как будто расстались только накануне. Именно благодаря Наташе мне удалось войти в состав увлекательнейшей экспедиции, организованной Институтом Геологии и Академией наук СССР, – в конце семидесятых годов, если память мне не изменяет, – с маршрутом вдоль Алдана и Лены, то есть, в восьми или десяти тысячах километров от Москвы. Цель этой международной экспедиции была выбрать место, подходящее для установления границы между кембрием и докембрийской эпохой. Это были незабываемые недели. Благодаря общим друзьям, которые организовали Наташин приезд, она смогла побывать в Бельгии. Я имела удовольствие устроить ее встречу с русскими друзьями, семьи которых обосновались в Бельгии после Октябрьской революции и бесконечных переездов, друзьями, которые были “моей” семьей. Я всегда буду вспоминать Наташино лицо: ее глубокие голубые глаза, притягательные и смеющиеся, сияющий цвет лица и свет, привозимый из ее экспедиций, живость ее голоса и жестов, каштановые золотистые волосы, коротко стриженные и легкие как ветер, ее голос, теплый как солнце и ее сердце. Перевод Е.В.Хоботиной 

Введенская Наталья Викторовна 

Из воспоминаний о моих встречах с Наталией Владимировной Кинд (1940 - 1945 г.г.) Осенью 1940 года в поселке Кусья-Александровский (теперь – поселок Кусья), на западном склоне Урала, где базировалась Уральская алмазная экспедиция, проходило первое совещание алмазников. В те годы многое было “первым” в истории поисков алмазов России: первые находки алмазов на западном склоне Среднего Урала, первые геологические и геоморфологические маршруты начинающих свой путь алмазников, первые алмазоносные россыпи, первые знакомства между собой молодых выпускников – геологов и геоморфологов, Московского и Ленинградского Университетов… Уральская алмазная экспедиция арендовала в поселке Кусья рубленный двухэтажный дом, стоявший на гористом крутом склоне, средь других таких же домов уральского типа. Внизу склон обрывался крутыми уступами к речке Кусья, запруженной здесь еще со времен Демидова. Нижний этаж дома занимали “хозяйственники”, наверху размещались геологический и плановый отделы экспедиции. В самой просторной комнате верхнего этажа собирались приезжие геологи, проходили собрания, конференции. В этот день комната была заполнена приехавшей молодежью. Слышался гул голосов, какие-то объявления, взаимные знакомства и представления. Геологов “со стажем”, пришедших в алмазную экспедицию из ВСЕГЕИ вместе с Александром Петровичем Буровым, было несколько человек. Остальные – молодые воспитанники Московского и Ленинградского Университетов. К началу совещания у председательского стола появился А.П.Буров – главный геолог, инициатор и организатор поисков алмазов в России. С его приходом шум в комнате сразу прекратился и участники совещания начали спешно рассаживаться по местам. В своей корректной манере, Буров не спеша и обстоятельно зачитал фамилии докладчиков и темы сообщений. При объявлении очередного доклада я услышала незнакомую мне фамилию ленинградки: Наталия Владимировна Кинд. Из глубины комнаты к столу, где сидел Буров и висели геоморфологические карты, спокойно шла очень юная, высокая и стройная девушка с “взрослой” прической пушистых темно-русых волос. Несмотря на свое волнение перед докладом, я обратила внимание на аристократизм и элегантность ее облика – от гордой посадки головы с узлом волос на затылке, спокойной, независимой манерой держаться, до легкого изящества всех линий ее одежды. Перед докладом она повернулась к нам лицом и я встретила спокойный взгляд распахнутых светлых глаз. И вновь удивилась тонкости очертаний и интеллигентности ее лица. “Красавица” – невольно подумала я, рассматривая тонкий изящный профиль. “Только, пожалуй, красавица не русского стиля, хотя черты лица русские…” – продолжала я разглядывать незнакомку, забывая о своих делах. “Юная леди” – неожиданно для себя определила я ее “статус” и сразу успокоилась. Где-то в сознании мелькнула забытая фотография молодой Анны Ахматовой, совершенно непохожей на эту девушку, и в то же время напоминавшая ее прирожденным аристократизмом. Наталия Владимировна оказалась моей соседкой по долине Чусовой: я проводила геоморфологическую съемку в среднем течении реки, она – в верхнем. Работая на Чусовой второй год, я уже успела оправиться от первой растерянности при встречах с древним аллювием реки и ее меандрами, лежащими на высоте 100 - 120 метров над современным уровнем. Наталия Владимировна работала на Чусовой первый год, и я с удивлением и радостью увидела на ее геоморфологической карте продолжение всех террас, закартированных мною ниже. С древним аллювием террас р. Чусовой и ее притоков были связаны алмазные проявления, обнаруженные в то время на Западном Урале, поэтому наши геоморфологические карты служили практической основой для проведения дальнейших поисковых работ на алмазы. Уже летом 1940 г. в среднем течении р. Чусовой на участках развития ее древних террас, закартированных мною и Д.В.Борисовым, были обнаружены три первых кристалла алмазов. Результаты своих наблюдений Наталия Владимировна доложила легко и ясно. Приятно было слышать ее хорошую русскую речь, лишенную штампов, с оборотами и интонациями, свойственными старой петербургской интеллигенции. После совещания я познакомилась с Наташей. Мы согласовали наши наблюдения и карты, тут же разговорились совсем о другом, и обе поняли, как нам интересно и легко быть вместе. К сожалению, в военные годы мы работали на противоположных склонах Урала и поэтому редко встречались. Совещания в Кусье мы ценили дополнительно из-за возможности повидать друг друга. Однажды, зимой 1942 года, я неожиданно встретилась с Наташей на станции Пашня. Мы с мужем – Иваном Никифоровичем Герасимовым, ехали в этот день из поселка Промыслы (верховья реки Койвы) в Уральскую алмазную экспедицию с геологическим отчетом. Наташа и Михаил Андреевич Гневушев тоже ехали в Кусью, в экспедицию. Они работали тогда на Восточном Урале. Попутная машина в Кусью попалась нам поздно. Мы только к вечеру, заледеневшие в открытом кузове машины, добрались до поселка. В темноте холодной вьюжной ночи не решились перебираться на противоположный склон долины, в экспедицию, и остались ночевать в расположенной по соседству школе. Отогревшись у теплой печки и сразу повеселев, мы принялись расспрашивать друг друга о новостях, в первую очередь, конечно, – о военных сводках. Газеты в те дни доходили до нас с опозданием. Заметив, как потемнели лица ленинградцев при упоминании о блокадном Ленинграде, мы с мужем поспешили перевести разговор на наши дела – “алмазные”. К сожалению, эта тема тоже была не из легких для нас всех: не умели еще геологи в первые годы добывать необходимое количество алмазов, которых ждала страна, ждали военные заводы. Начальники алмазных поисковых партий – Гневушев и Герасимов, тотчас начали обсуждать оптимальные варианты выбора участков для поисковых работ, мы с Наташей – строение терраса в долинах рек Восточного и Западного Урала. Наташа говорила, что поиски алмазов в древнем аллювии рек восточного склона Урала дали отрицательные результаты, что дальнейшими работами полностью подтвердилось: Восточный Урал оказался бесперспективным. Постепенно, устав от разговоров о геологии и геоморфологии, мы начали все вместе вспоминать новые стихи из поэмы “Рубиновая экспедиция”. Эта поэма о нас – алмазниках, коллективно сочинялась нашими собственными поэтами. В ней были строчки и о нас самих – геологах и геоморфологах, о наших отчетах и редактировавшем их А.П.Бурове, который “Сидел и правил по ночам Смесь орфографии архейской С девонским стилем пополам…” и еще: “…не мог привыкнуть темно-серый, Что лишь копнешь, глядишь – дурак… Поэтому он прежде смелый, Теперь всем стал ни друг ни враг”. Немного все посмеялись. Потом Наташа задумчиво сказала: “Когда я разговариваю с Александром Петровичем, мне кажется, я нахожусь под рентгеном: он всех нас насквозь видит”. В темноте я незаметно вздохнула: “Как точно сказано… но…значит не одна я такая несчастная”. После стихов начальники партий опять заговорили о возможных коренных источниках алмазов на Урале. Мы с Наташей заснули на твердых школьных столах, не успев обсудить до конца оптимальные условия переделки старых платьев на новые. Солнечным морозным утром все проснулись счастливые тем, что спали в тепле, что так хорошо встретились и поговорили обо всем, что скоро попадем в экспедицию и там можно будет выпить кипятку с остатками привезенного с собой хлеба. И еще, возможно, мы встретим в экспедиции кого-нибудь из других партий, а если уж совсем “повезет” – узнаем от них о новых находках алмазов. По свежему, за ночь выпавшему, снегу, смеясь и проваливаясь в сугробы, держа друг друга за руки на скользких и крутых поворотах дороги, мы быстро преодолевали препятствия, стремясь поскорее выйти на противоположный – “экспедиционный” – склон долины. Позднее, той же зимой, я временно жила с семьей в Кусье. В конце апреля в дверь постучали и на пороге появилась Наташа, только что приехавшая из Пашни. “Господи, Наташа, какая ты умница! Как ты нас нашла?” – бросилась я к ней. “Я очень старалась отыскать Вас. Все так путано объясняли, где Вы живете…” Затопили печку, чтобы ее отогреть, поставили чайник. Осматривая пустые полки, где бывали продукты, и размышляя, чем накормить гостью, я вспомнила о картошке, прораставшей на полу для посадки. Отрезав маленькие кусочки картошки с ростками – на посадку, я сварила остатки картошки – на еду. Бросила туда почти сухие, случайно завалявшиеся зубчики чеснока. Получился густой картофельный суп с чесноком. Все мы дружно сели ужинать. Не знаю, как оценили бы мы теперь такой суп на воде без масла, да еще с проросшей картошкой, но Наташа тогда сказала: “Королевский ужин”. И мы согласились с ней. После войны Наташа изредка приезжала из Ленинграда в Москву и заходила ко мне. Любила играть и нянчить моего сына, старалась помочь мне в моих трудностях. Уезжая обратно в Ленинград, писала мне оттуда теплые хорошие письма. Одно из них напечатано ниже. В письмах сообщала о планах предполагаемой тогда нашей совместной работы по геоморфологии Урала, беспокоилась о друзьях, попавших в беду, советовалась о путях оказания им помощи. Всю жизнь она больше думала о тех, кто нуждался в ее поддержке и помощи, нежели о собственных творческих планах. Возможно, именно в этом заключалась мудрость ее богато одаренной натуры и ее судьбы. Москва, 19 мая 1996 г. Н.В.Введенская Введенская Наталья Викторовна (1913 г.р.) – кандидат геолого-минералогических наук, одна из ведущих специалистов, много лет изучавших алмазные россыпи Урала, первооткрывательница Вижайской россыпи алмазов Среднего Урала. 

Зайваи.

 Для меня знакомство с Наталией Владимировной связано с именем Варлама Тихоновича Шаламова. Это мне его посмертный подарок, редкий, дорогой, неоценимый. И чем больше времени проходит, тем дороже память о ней и о нем, тем грустнее чувствуется невосполнимость утраты. Мы познакомились 17 января 1983 года, в первую годовщину со дня смерти Варлама Тихоновича Шаламова, у нее дома. Собрались почитатели поэта за длинным, уютным столом, накрытым по всем правилам гостеприимства: накрахмаленная, отглаженная скатерть, салфетки и приборы, и водка непременно в графинах (бутылки на стол не ставить – это старое русское правило интеллигентного дома). Были поминки – гостей много – едва разместились. Вспоминали Шаламова, его многострадальную судьбу, читали стихи, слушали его голос на кассете, или тогда еще на катушках. Да ведь это было 14 лет назад. Сейчас, когда я пишу эти строки, снова канун памяти Варлама Шаламова, но уже 15 лет со дня смерти. Теперь я уже собираю большие поминки, и больно, что Наталии Владимировны с нами не будет. Меня к ней привел Юлий Шрейдер. Также он привел меня к Шаламову, с которым Наталия Владимировна была дружна с 60-х годов. С Шаламовым я познакомилась, когда он был уже очень болен, и в силу разных обстоятельств, известных теперь, разорвал свои отношения с внешним миром, и при нем остался только Шрейдер, навещавший его иногда. После смерти Шаламова оказалось, что у него много почитателей и поклонников. Людей редкой судьбы и души, но при его жизни не сумевших к нему пробиться – он не хотел. Теперь я думаю, что он стеснялся своей болезни и беспомощности. Характер у него был крутой – поперек не пойдешь. Не знаю, как мне удалось его приручить, но я за ним ухаживала два года, до интерната, и понятия не имела о его бывшем окружении. Многие его друзья были в ссылке – это Сергей Григорьянц, Таня Уманская (Трусова), в больнице – Саша Морозов, Петр Старчик. В тот вечер за столом был Федот Сучков – автор памятника Шаламову, и было много молодежи. Что удивило меня в первую встречу? Было ощущение, что я здесь уже была, что я сюда вернулась, и хозяйка, поразительной красоты женщина, а ей было чуть больше лет, чем мне сейчас. И меня она встретила, как будто мы были знакомы всегда. Потом я поняла, что это ощущение было у всех, кто с ней общался. Она была удивительно доброжелательна ко всем, я не помню, чтобы о ком-нибудь она говорила категорично плохо. Были в ее жизни люди, которые ей не были любы, она не заостряла внимания на них, снисходительно переключалась на другие моменты, или внезапно рассказывала анекдот или хохму в стихах. В общем, после этого вечера мы подружились и встречались и перезванивались довольно часто. Мне стало жить уютнее и надежнее. У нее была прекрасная библиотека с редкими книгами “Тамиздата”, как мы их называли, недоступные нам, и она охотно давала их читать всем. Иногда мы сиживали в ее милом закутке со столиком, креслами, и неизменной пепельницей, которая сама сбрасывала окурки. Иногда выпивали бутылочку чего-нибудь крепкого и я лезла к ней в душу с расспросами, теперь понимаю. Иногда она отшучивалась, а иногда вспоминала свои встречи с великими, теперь уже очень великими людьми: Пастернаком, Ахматовой, Бродским, Шаламовым, Солженицыным, Н.Я.Мандельштам и другими. Я жалею, что не записывала этих воспоминаний – но помню, стала несколько робеть. Для нее это были просто любимые люди – Боря, Анька, Еська, Варлам, Саша, Надя, для меня – кумиры. Солженицын называл ее “Царевна” в “Бодался теленок с дубом”, Иосиф Бродский прислал ей фотографии вручения Нобелевской премии. Как она была счастлива, что все-таки он победил, хотя и с большой кровью. У меня сложилось впечатление, что Наталия Владимировна была со всем миром культуры на “ты”. Да это так и было. Я по роду своей деятельности занималась организацией творческих и научно-популярных встреч в своем клубе “Эврика”, куда часто ее приглашала. Она приходила всегда, и каждый раз я удивлялась: академик Соколов: “Ната, и ты здесь”, а она – “Боря, и ты здесь” – и радостный смех от встречи. Иногда я готовила вечера, советуясь с ней: о Вернадском, о Чижевском, Ляпунове, Любищеве и о других. В те годы были изданы труды Вернадского и она подсчитала, какое невероятное количество купюр было в этом издании и очень возмущалась. А я думала, какой же огромный кругозор у этой сверхскромной, спокойной, удивительной женщины: от научных философских трудов Флоренского, Бердяева, Франка, до бесценных изданий “Скира”, между ними поэзия, музыка и люди, люди, люди. Необъятная женщина. На ее письменном столе стояла фотография Сафроницкого, и она сказала, что это самая большая любовь в ее жизни. “Понимай как хочешь, но его концертов я не пропускала.” Как-то я ее пригласила в Некрасовскую библиотеку на вечер поэзии. Впервые в Москве читал свои стихи Борис Чичибабин. Она сказала: “Я не знаю этого поэта, но я тебе верю, поехали”. Этот вечер был настоящим подарком, поэт от Бога, уже к 70 годам, естественно, сидел в свое время, работал бухгалтером в Харьковском трамвайном управлении, и вдруг – явление. Он быстро стал знаменит. Теперь уже нет и его. Остались стихи. Наталия Владимировна меня благодарила непомерно за эту встречу. А иногда мы читали стихи друг другу. Я ей читала свои, наверное, много выпив. Она так напряженно внимательно слушала, потом сказала: “Вот все и объяснилось, почему Шаламов тебя принял, он признал в тебе поэта. Что ж не издаешься?” В одном из Шаламовских писем ко мне были такие строки: Определяет суть поступка мое перо. Как Кимберлитовая трубка твое нутро” Я не знала, что такое Кимберлитовая трубка и спросила Наталию Владимировну, спросила, стыдясь. Перед этим письмом мы с ним в очередной раз поссорились и про “Трубка” – “Нутро” я подумала о чем-то плохом. Особенно – нутро. А она мне сказала это же комплимент. Это алмазная трубка. Я все равно ничего не поняла. Но вскоре мне представилась возможность увидеть эту трубку в натуре. Я была в командировке в Якутии и меня вертолетом повезли в город Мирный, где экспедиция Наталии Владимировны нашла алмазы. Вертолетчик сказал: “Людмила Владимировна, внизу Кимберлитовая трубка. Смотрите.” Я смотрела и ничего не видела. Где? “Да вот, под нами”, а под нами была прорва, вовсе не похожая на трубку, и в этой прорве в два ряда ползли груженые и пустые самосвалы с кимберлитовой рудой. И я поняла, какой незаслуженный комплимент сделал мне Шаламов. И еще я поняла, что образ кимберлитовой трубки был навеян Наталией Владимировной. Правда, последнее мне помогла понять ее подруга и коллега Ира Шофман. В общем, я была влюблена в Наталию Владимировну и мне хотелось, чтобы о ней узнали. Был 1987 год, 5 лет со дня смерти Шаламова, 80 лет со дня рождения – 1 июля, а 8 июля исполнялось 70 лет Наталии Владимировне. 1 июля я организовала Шаламовский юбилей в маленьком зале ЦНИИ, пригласила писателей, академиков и Наталию Владимировну. Пригласила телевидение, но мне сказали, что они не знают такого писателя. Я нашла внештатную корреспондентку Сашу Леванскую, она честно созналась, что не знает его тоже. Я дала ей “Колымские рассказы”, стихи, рассказала кое-что. Она была взволнована и сделала прекрасный репортаж на 13 минут. Это был первый эфир о Шаламове и он прошел с успехом. К 8 июля, к 70-летию Наталии Владимировны я придумала рубрику “Ровесники Октября”, чтобы рассказать всем о ней. Снимали ее дома, с ее подругами - геологами. Наталия Владимировна возражала против ровесницы октября, она говорила: “я все-таки дореволюционная, я – Керенская: – шутила она. Эфир прошел, Сашу Леванскую взяли в штат ТВ, теперь она известная тележурналистка, а “Ровесники Октября” на этом кончились. Саша мне сказала: “У меня требуют “еще ровесников”, им понравилось, но у меня пропал интерес. И еще Саша сделала одну съемку о Наталии Владимировне и Шаламове у нее дома в январе 1993 года. Ее сняли с внуками, их, прелестных, четверо, последний совсем маленький. Это было после дня памяти Шаламова уже в этом клубе, где мы все с вами сейчас находимся. Прошел с успехом эфир, а через 3 недели – 13 февраля – Наталии Владимировны не стало. Теперь уже который год собираются за тем же уютным столом ее друзья у ее дочери Наденьки, прекрасной, доброй и спокойной мамы четверых детей и вспоминают нашу “Царевну” – женщину вечно молодую, живую и бесконечно щедрую душу. Спасибо Вам, что Вы были с нами, дорогая Наталия Владимировна Кинд, и одарили нас своей любовью.

 З. Левина “Жизнь ее видится цельной и законченной, как прекрасно ограненный алмаз” 

Очень трудно писать о ней. Наверное, потому, что она стала частью, даже “несущей конструкцией” души, и невозможно отодрать и посмотреть: ага, вот это от нее, а это – нет. Даже не помню, как познакомились, совсем забылось. Это как вспомнить момент собственного зачатия. Для меня встреча с ней была как “душевное зачатие”, зерно, брошенное ею в то расплывчато среднестатистическое восемнадцатилетнее, которое было тогда мной. До сих пор я питаюсь соками этого древа, и даже в этих воспоминаниях о ней ощущаю тепло этой руки, бросающей семя. Она была моей крестной. Может быть, не все знают об этой стороне ее жизни, и даже, что она вообще верила. А когда-то, в мои 19-20: “Наталия Владимировна, да Вы что, в Бога верите?” – “Конечно, верю” – было достаточно, чтобы кое о чем начать думать по-другому. Вообще начать думать. Просто ее авторитета было достаточно. Откуда он взялся, этот авторитет, да еще в том возрасте, когда вообще все авторитеты, особенно из мира родителей, (а она была “мамой”!)? Как это было возможно, что при ее холерическом темпераменте, пылкости (крики, эмоции, дым коромыслом вокруг) – никого не обидеть, да никто и не думал обижаться: “Зинка, какая ты глупая, честное слово! И вообще, все дети – па-ра-зи-ты.” И еще многое-многое другое, что никак не укладывается в рамки “умения вести себя правильно с людьми” – и эта атмосфера тепла и приятия – всегда возле нее. Она вся – из чистых, тонких, благородных линий – и лицо, и душа и мысли (я уж не буду про одежду). Горько-сладкий запах жасмина. Ей корона к лицу – но и водку пить с деревенскими бабами тоже подходит. Как это возможно? Я надеюсь никого не задеть и не возбудить никаких дискуссий, но мне видится так. Наталия Владимировна не была “верующей” в общеупотребительном смысле этого слова, она не была с Церковью, она даже не была с христианством, она была с Христом. Вот потому-то и было все возможно и непостижимо. Она не ведала страха. В ее помощи диссидентам была, естественно, необходимая строжайшая конспирация, но никогда ничего похожего на болезненную манию преследования или “стукачеманию”. Однажды в дом, где она жила, приняли на работу новую лифтершу. И вот, разговорившись с этим новым, незнакомым человеком в ожидании лифта, Наталия Владимировна дала ей читать свежепоступивший “оттуда” “Архипелаг ГУЛАГ”: “Она же ничего не знает, поэтому так думает!” (о лифтерше). И, конечно, ее не предали. Ее, кажется, никогда не предавали, хотя она никогда не скрывала ни своих взглядов, ни своих книг – Сердцеведец в ее сердце не ошибается. Она была в самой середине “потока культуры”, если можно так выразиться. Сколько великих пило с нею чай, спрашивало ее совета, просто любило ее и считало другом! Сколько она всего знала и умела рассказывать – только уши развешивай. И тут же часами разговаривать с “малыми мира сего”, слушать их, просто общаться с ними. Как все любили ее (это к вопросу о том, как “Народ” относится к “интеллигенции”) Это звучит абстрактно. А ей действительно был интересен каждый человек, это была не имитация симпатии, а живое реальное чувство, абсолютно индивидуальное в каждом случае. Жизнь и душа Нобелевского лауреата была также интересна ей как жизнь и душа крестьянки тети Клавы, у которой покупалось молоко на даче и с которой велись долгие беседы на завалинке. И конечно, тетя Клава оказывалась далеко не ординарным человеком. А может быть, она умела открывать это? Открывала души, как алмазы. Однажды она показала мне крошечный необработанный алмазик – невзрачный бесцветный камешек. Потом налила в блюдечко воды, положила его туда – и чудо свершилось: невзрачность взорвалась тысячецветным сверканием. Так вот из ее души лилась живая вода интереса и любви, в которой самые невзрачные души начинали сверкать бриллиантами. Все друзья ее дочери приходили к ней. Почему-то возле нее проблема “отцов и детей “ как-то неузнаваемо преображалась. И обругает, и осудит, и накормит, и напоит, и спать положит. Конечно, людей добрых и щедрых всегда и везде много. Но давать так, как она – так, что брать было легко и приятно! И благодарность не за это вовсе, а просто за то, что знаешь ее, за радость знать ее и брать от нее. Я жила у нее в доме месяцами и годами, и ни единого раза ни на мгновенье я не почувствовала, что мне “оказывают благодеяние”. Давать кров и хлеб другому было для нее также естественно, как дышать, и даже писать об этом неловко. Людей, которые пользовались ее гостеприимством – множество. А те, которые пользовались ее “душевным гостеприимством” – имя им легион. Она могла рассказать собственную жизнь как приключенческий роман, так, что слюнки текли и дух захватывало: 500 км одна по тайге, вообще сколько всего. И ни разу не пожаловалась на то, что ВЫПАЛО ЕЙ, и только о собственных деяниях – сожаление: “Чего ж я только не делала, и это, и то еще! Вот будет мне за это!” Она всегда умела сказать и сделать то, что нужно в нужный момент. Однажды на какой-то молодежной “пьянке” она – желанный и почтенный гость, презиравшая и высмеивающая ханжество – вдруг встала, прощаясь, и вместо обычных слов про детей-паразитов и приглашений зайти-выпить-потрепаться – “ребята, веселитесь, радуйтесь, только прошу вас – не забывайте о высоком!” Как напутствие. Я уже сказала, что она была нравственным критерием для меня. До сих пор помню, как она всерьез разгневалась на меня. Кажется, единственный раз в жизни. Все случилось после злосчастного обыска. Для меня это было и страшно и как-то задорно одновременно. Она была спокойна и строга. Вечером, вернувшись домой после допроса и обсуждая “события”, она резюмировала: “Надо же, а рожи у них симпатичные!” – об этих гебешниках!! Как, эти злые враги, впервые представшие передо мной “во плоти и крови” – симпатичные?!! “ Наталия Владимировна, как Вы можете так говорить, они гады, они такие-разэтакие, ненавистные!” И вдруг – вдруг она встала во весь рост и ПРОЗВУЧАЛ ее голос: “Да как ты можешь так судить о людях, которых ты не знаешь! И ты называешь себя христианкой, ты носишь крест! Просто у них такая работа, это же трагедия, что система заставляет людей делать такое!” И все стало ясно и просто: “люб(те врагов ваших…” И еще один маленький эпизод. Ей было уже 70. Как-то я зашла к ней и застала ее в слезах. (Н.В. плачет – поверить нельзя!) “Наталия Владимировна, что случилось?!” – показывает журнальную статью про какое-то очередное невероятное достижение науки и техники: “Понимаешь, Зинка, какие ножницы – как много может интеллект, наука, фантастически далеко ушли – и как неразвита нравственность, какая дикость у людей, несовершенство души! Я не могу спокойно думать об этих ножницах!” Скажите, многие ли будут плакать в одиночестве в 70 лет по ЭТОЙ причине? Ее интерес к людям, боль за человечество были неподдельны. “Ловец человеков” жил в ее сердце и “всех привлекал к себе”. Она принадлежала к поколению “ровесников революции”, на их долю выпало столько… И думаешь: что же это за судьба такая – жить в России в это время, жить ровно столько, сколько жил этот кошмарный режим? Зачем это ТАКОЙ душе? Что она сделала? Может быть, сберегла, пронесла в чистоте святой нравственный импульс, эту горячую кровь русской интеллигенции. Жизнь ее видится цельной и законченной, как прекрасно ограненный алмаз. Склонимся перед СОВЕРШИВШЕЙСЯ жизнью, и встанем легко: ее жизненная задача выполнена, а смерти нет все равно. 

З. Левина, лечебный педагог. Род. В 1956 году.

Ссылки: