Разговор с Завенягиным об ошибках в проекте коксового завода в Норильске

Но вот вернулся в Москву Авраамий Павлович . На прием к нему я шла с внутренней дрожью. Из истории хорошо известно, что высочайший гнев нередко падает на гонца. Когда я рассказала А.П. о своих опасениях и показала расчеты, он нахмурился и начал молча расхаживать по кабинету.

Наконец он сурово обратился ко мне: - Значит печи по нашему проекту строить нельзя? Вы в этом абсолютно уверены? - Конечно! - воскликнула я. Допустим даже, что эти печи будут работать. Но ведь война уже кончается, а для мирного времени нужно строить основательно, не наспех, не что попало, а нормальные экономичные печи.

А.П. нахмурился еще больше. При всех своих достоинствах он не любил признавать, а тем более обсуждать, свои ошибки. -Ну, ладно. Харьков уже освобожден, поезжайте туда со своими расчетами, и пусть они дадут заключение.

Билет я получила на второй день, а в оставшееся время решила встретиться с нефтяниками, поговорить о сажевой проблеме, о том, что же будет с сажевой промышленностью: единого центра нет, заводы разбросаны по разным наркоматам, и для всех они какие-то "побочные", лаборатория пэлс закрыта. Кто же будет думать о развитии отрасли? Или так и будем платить валюту американцам? Звонить Байбакову после того, как несколько раз его "обманула", у меня не хватило смелости. Поэтому я обратилась к Ю. Боксерману . Он согласился со мной и неожиданно посоветовал:

"Слушайте, напишите письмо в ГКО (Государственный Комитет Обороны), там работает активный нефтяник Беленький , созвонитесь с ним, он даст хороший совет, а если решит передать письмо руководству, Берии , - это будет, наверное, самым правильным". Я созвонилась с Беленьким, передала письмо и уехала в Харьков .

Город приходил в себя после освобождения. Улицы лежали в руинах после бомбежек, во многих местах приходилось перелезать через завалы, но главная улица уже была очищена; торговали уцелевшие магазинчики; частично сохранился Дом промышленности, где в коридорах стояли ящики с документами возвращающихся из эвакуации организаций. В Гипрококсе за несколькими столами работали, сюда же таскали ящики, разбирались в них. Директор Гипрококса И. Молодцов , узнав, что мне нужно, вызвал кого-то и поручил проверить расчеты, обсудить их с наиболее квалифицированными проектировщиками и через пару дней собраться у него для принятия решения. Ночевала я в гостинице, когда-то самой роскошной, теперь она осталась единственной в городе. Там меня накормили по "рейсовой" карточке соответственно талону, то есть мало и невкусно, предоставили ночлег на соломенном матарасе. А ночью прилетели немецкие самолеты, и над городом метались лучи прожекторов и разносился отвратительный вой сирен. Проектировщики единодушно согласились с моим выводом и в протоколе указали, что коксовые печи упрощенного типа на норильском угле строить нельзя, без дополнительных мер они работать не могут.

В Москве А.П. внимательно прочитал привезенный протокол. Походил по кабинету, помолчал некоторое время и сказал: "Что ж поделаешь! Если женщина захочет, она настоит на своем. Уступаю. Остановим работы, будем проектировать и строить нормальный завод. Вспомните, кого из хороших коксовиков можно туда взять, может быть, из других лагерей?". Он записал несколько названных мной фамилий, но было видно, как ему неприятна эта история. Я рискнула попросить разрешения задержаться, чтобы договориться о защите диссертации. - Зачем производственнику ученая степень? - удивился он. - Сама не знаю, так получилось. Долго лежала в больнице - вот и "належала" диссертацию.

Авраамий Павлович наконец улыбнулся и разрешил остаться еще недели на две - для успокоения "болящей". Уже уходя, я спросила, как бы он отнесся к подаче заявления руководству МВД о снятии судимости с мужа. Он ответил, что это дело безнадежное, но препятствовать он не станет. И действительно, наше ходатайство осталось без ответа. Через день меня вызвали в Норильское представительство и передали требование из ГКО, чтобы я позвонила секретарю Берии , желавшему поговорить со мной. Секретарь заявил, что я не имею права уезжать из Москвы, пока Берия меня не примет по поводу письма о саже, что я должна постоянно быть у телефона, а уходя сообщать, где меня можно найти. Получилось нечто вроде домашнего ареста. Пришлось переехать к Вере Игнатюк, потому что у маминой сестры, где я остановилась, телефона не было. Эта неожиданность, с одной стороны, была мне на руку - я могла успеть защитить диссертацию; с другой - А.П. мог принять мое обращение в ГКО за своеволие. Решила несколько дней Завенягину ничего не говорить. Я принялась искать научный совет, где бы диссертацию приняли к срочной защите. Прежде всего, обратилась в Менделеевский институт . Ректор согласился поставить меня "на очередь", которая подойдет после летних каникул. Довод, что производственник, приехавший в командировку из Заполярья, имеет какое-то право на внеочередность, на ректора не произвел ни малейшего впечатления. А Домашнев, помогавший мне довести диссертацию "до кондиции", пожалев, что моя тема не подходит по профилю для МИХМа, где он преподает, посоветовал обратиться в Институт горючих ископаемых (ИГИ) Академии наук. В коридоре этого института я неожиданно встретила Мишу Кусакова , в тридцать лет ставшего доктором физико-математических наук. (А ведь в свое время его не хотели принимать в институт из-за дворянского происхождения). Миша не воевал, так как был забронирован, но вместе с семьей в эвакуации в Казани изрядно наголодался. В ИГИ он пользовался авторитетом, был членом ученого совета и смог мне помочь, убедив директора института, что ответственного работника, сумевшего без отрыва от производства написать такую диссертацию, стоит поддержать, а, чтобы я успела защититься до отъезда в Заполярье - созвать внеочередной ученый совет. По тем временам защита диссертации практиком - директором завода или руководителем стройки была событием исключительным. А то, что соискатель - женщина, сделало ситуацию еще более благоприятной для меня. Словом, мою работу приняли к защите, назначили оппонентов: профессора Менделеевки Н.М. Караваева , который когда-то вел у нас курс коксохимии, и одного из бывших сотрудников ПЭЛС - Павла Теснера . По ходатайству начальника Норильского представительства меня освободили от сдачи кандидатского минимума. Все это время я оставалась под "домашним арестом", с утра звонила секретарю Берии и узнавала, могу ли быть свободна в этот день. Так продолжалось почти два месяца. Но диссертацию на звание кандидата технических наук я защитить успела. Конечно, пришлось доложить Завенягину о том, что меня задерживают в Москве по требованию Берии. А.П. был недоволен тем, что я обратилась в ГКО, не поставив его в известность. Я объяснила, что мне было удобно отвлекать его посторонними вопросами и что написать в ГКО мне посоветовали нефтяники. Но в конце концов пришлось признать, что и для дела было бы лучше сперва посоветоваться с ним, да и я не была бы привязана к телефону. Теперь же ничего не оставалось, как ждать вызова, сообщив об этом в Норильск.

За время непредвиденной задержки я сумела встретиться с товарищами Жени по работе в "Комсомолке". В Норильске Евгений понемногу писал небольшие заметки и отсылал их в свою любимую газету. Провожая меня в Красноярске, он со счастливым лицом вынул из кармана "Комсомолку" и показал свою заметку в десять строк, напечатанную без подписи. "Это начало, Сусанна, подожди, потом и подпись появится!" - сказал он. В Москве я ревниво следила за "Комсомолкой", и, когда накопилось еще несколько заметок, решила пойти в редакцию, надеясь найти кого-нибудь из товарищей Жени. "Комсомолка" тогда размещалась в Большом Черкасском переулке. В поисках известных мне от Жени фамилий я шла по длинному коридору с чередой дверей и вглядывалась в таблички на них. А, вот: " Д. Черненко ". За столом, заваленным газетами, сидел невысокий человек моего возраста, в очках, с редеющей шевелюрой. "Вы Митя Черненко?" Он удивленно посмотрел на меня. "Я из Норильска, жена Жени Рябчикова". Черненко вскочил, усадил меня, стал звонить по телефону. Вскоре в комнате собралось человек восемь, все расспрашивали о Жене, о его судьбе, о Норильске и многом другом. Это были люди дружелюбные, полные интереса к жизни, стремившиеся помочь другу. В комнату зашел среднего возраста мужчина с пристальным взглядом серых глаз. "А меня вы знаете? " спросил он. "Я - Вася (так я назову его здесь), близкий друг Жени, он вам, наверное, обо мне рассказывал". Действительно, я слышала о нем много: Женя подозревал, что он - доносчик. Встреча с журналистами доставила мне много радости. Я увидела, как в редакции любили Женю. Когда все устали от разговоров, приветов и пожеланий, сероглазый Вася предложил проводить меня. По дороге мы посидели в скверике у Кировских ворот, он очень много рассказывал о дружбе с Женей, а я слушала и старалась понять - правду ли он говорит. После возвращения в Москву Женя встречался с Васей, мы бывали у него дома, а он - у нас; внешне все выглядело благопристойно, но внутреннее недоверие сохранилось.

Несколько раз в день я бегала в автомат звонить секретарю Берии, так как у Веры в квартире испортился телефон. И однажды утром услышала:

- Где вы были вчера? Лаврентий Павлович хотел принять вас вечером, а телефон не отвечал! Безобразие! Беседовать с вами он теперь уже не будет. Письмо передано руководству Госплана для рассмотрения и принятия решения.

- Я звонила вам в семь часов вечера, а телефон в квартире испорчен, - попыталась я объяснить.

- Больше не звоните. Обращайтесь в Госплан по такому-то телефону, - и секретарь Берии бросил трубку.

Собираясь в Госплан , я почему-то взяла не паспорт, как обычно, а партбилет, в котором не было отметки об уплате членских взносов за два месяца, проведенных мною в Москве. В бюро пропусков строгий лейтенант не захотел меня пропускать, считая такой партбилет недействительным. Долго разыскивали начальника бюро пропусков, в результате чего на заседание руководства Госплана я опоздала минут на пятнадцать. За длинным столом сидели десять рассерженных генералов. Под их взглядами у меня подкосились ноги. Несмотря на мои извинения, в доклад никто не хотел вникать, мои предложения отклонили. Оставалось утешать себя тем, что я сделала для сажевой промышленности все, что могла, но, вероятно, "королевство" мое распалось " других специалистов, болеющих за судьбу сажи, не оказалось.

Ссылки: