Карпачева С.М. - директор сажевого завода1

В управлении от Ширшова узнала о неожиданных переменах: его назначили заместителем Бурдакова, а Верхижемлаг подчинили Ухтижемлагу. Из Грозного прибыл демонтированный сажевый завод и квалифицированные рабочие. Носаков просит об увольнении с Крутой. Руководство комбината готово перевести его на освоение газопромысла на Вой-Воже, если я соглашусь стать директором газопромысла на Крутой и сажевого завода. Тогда приехавший грозненский директор Иванов станет главным инженером сажевого. Предложение было лестным, но я боялась газопромысла: бурение, разведка, транспортировка газа - для меня все это ново. Ширшов посмеялся над моими страхами, пояснив, что среди вольнонаемных есть хороший промысловик Арутюнов , на которого вполне можно положиться. Поколебавшись, я согласилась. На следующий день мы с Ширшовым и Носаковым выехали на Крутую. По дороге водитель, зазевавшись, въехал в кювет. Ширшов запустил в него крепким матом (раньше он при мне никогда такого не позволял). Все замерли. А Ширшов, как ни в чем ни бывало, обернулся ко мне: "Сусан Михалыч, не пугайтесь, мы выберемся". Ничего не скажешь - выкрутился, все засмеялись. В бывшем управлении Верхижемлага на Крутой Ширшов собрал всех инженеров техотдела и приехавших из Грозного: Иванова, его помощницу Нину, старшего лаборанта Рыцлина. Носакова он попросил отчитаться о состоянии завода, а меня - доложить о московской командировке и планах на будущее. После долгого совещания мы единодушно пришли к выводу, что надо наладить отбор проб из каждой печи, чтобы знать, какие из них портят сажу; нужно также через определенное время измерять температуру и постараться определить производительность каждой из печей. Сделать это было очень сложно: сажа собиралась на общий транспортер, прикрепить термометры было некуда, конструкция не позволяла собирать отдельно выходящую из каждой печи сажу, чтобы определить производительность, а уж переделывать печи без остановки производства - практически невозможно. Постепенно мы нашли решение этих сложных проблем. Конечно, большой удачей было появление на заводе квалифицированных рабочих-грозненцев, которые знали все капризы производства. Особенно вспоминаю Нину и бригадира Бодрову , сорокапятилетнюю женщину, которая самоотверженно кидалась на исправление любой неполадки на заводе. Бывший директор Иванов чувствовал себя несколько обиженным тем, что начальник - баба. Однако в интересах дела он сумел смирить гордыню, а я всегда старалась советоваться с ним. Для проведения всего намеченного необходимы были круглосуточные замеры. Мы решили организовать работу так, чтобы в дневную смену Иванов и я выходили вместе, а в ночные - по очереди. В результате каждому из нас приходилось дежурить тридцать шесть часов, затем двенадцать часов отдыхать. Мне еще приходилось до и после смены шагать пешком несколько километров, отделяющие завод от поселка. Изредка ночную смену нас подменяла Нина. Естественно, никаких выходных было. Днем в столовой кормили вполне терпимо, а ночью мы кипятили себе чай на газовой плите, сооруженной из бака, надетого на отрезок газовой трубы. Через месяц мы выяснили, какие печи работают плохо. Выключили их на несколько дней, проверили горелки, рихтовку, снова запустили. Работали все, в том числе и заключенные -"урки", с терпением и даже энтузиазмом. Я выпросила у руководства лагерей махорку, и смена, выпустившая качественную сажу, получала несколько пачек как поощрение. Сажа пошла чистая! Теперь надо было повышать производительность. Нас приехал поздравить Ширшов, однако, предупредил, что он уже сообщил в Сыктыкварский обком о том, что качество есть, а там потребовали ежедневного отчета. Вопрос стоял о возможности хотя бы частично отказаться от импорта сажи. Мы все были радостно возбуждены. И я рискнула попросить у Ширшова лошадь для поездок по маршруту Крутая - завод. Ведь ежедневная десятикилометровая прогулка, особенно после тридцати часов работы, была нелегкой. Он, усмехнувшись, пообещал, что, как только мы выйдем на полную производительность, будут выделены лошадь и санки. Начальник политотдела лагеря предложил присваивать звание "ударник" хорошо работавшим зекам и предоставить им отдельный барак с обычными кроватями и постельным бельем. Это было принято. И в середине сентября, когда мы "дали план", в лагпункте появился барак для "ударников", а у меня и у других вольнонаемных, живших на Крутой, - конный транспорт. Октябрь прошел спокойно, и мы начали уже привыкать к "нормальной" жизни.

В газете "Заполярье" похвалили подразделение начальника Карпачевой. Все это время приходилось еще контролировать качество сажи и производительность отдельных печей, которые казались подозрительными. Седьмого и восьмого ноября мы с Ивановым решили по очереди отдохнуть. Накануне вечером, ложась в постель, я с наслаждением предвкушала, как высплюсь в праздничный день. Однако в шесть утра телефон около кровати истерически затрезвонил. Я схватила трубку, совершенно ошалелая, и услышала голос Иванова: "СМ., газа нет, завод встал, что случилось, непонятно". Я тут же позвонила Арутюнову , и мы помчались на свои рабочие места: я - на завод, а он - к газовой скважине, его снабжавшей. Над заводом - чистое небо, дыма нет. В нашей директорской конторке меня встретил Иванов. "Совершенно непонятно, что произошло, - выпалил он. Вдруг погасли все горелки, перестал поступать газ. Позвонил на газопромысел, отвечают - газа нет, не поступает". Арутюнов все подтвердил. Скорее всего, вопреки расчетам геологов, скважина иссякла. Мороз стоял больше пятидесяти градусов, печи медленно остывали. Большая труба газопровода, диаметром метра полтора, по которой газ транспортировался в Ухту, проходила недалеко от завода, но отводов от нее не было. Мы пользовались собственной скважиной и своим автономным газопроводом. Если причина в том, что скважина действительно иссякла, а не в том, что в ней образовалась пробка из застывшего нафталина или глины, выход оставался один - присоединиться к другой, работающей. Делать это надо было очень быстро, пока печи не совсем остыли. Иванов помчался к Арутюнову, чтобы найти кратчайший путь для нового газопровода. Подумать только - остановить завод в военное время седьмого ноября! Да ведь это объявят вредительством! Как мы будем оправдываться? Кто из нас попадет в лагерь? Все это было ужасно. Время шло. Около полудня, проходя по заводу, я внезапно услышала щелчки - один, потом еще один. Что случилось? Вдруг из лежащих на земле компенсаторов, предназначенных для выравнивания длины трубопроводов при колебаниях температуры, подобно большим змеям, начали вылезать концы газовых труб. Я с ужасом поняла, что компенсаторы были скопированы с проектов для южных заводов и, значит, рассчитаны на повышение температуры, при котором трубы несколько удлиняются. На морозе же трубы "сели" (укоротились) и поэтому оторвались от компенсаторов. Теперь, помимо монтажа газопровода, предстояло удлинять либо вылезшие трубы, либо компенсаторы. А как это делать? В газовых трубах скопился воздух, если начать их сваривать, может произойти взрыв. Помог большой опыт Арутюнова. Спустя три часа он позвонил мне и сказал, что пробросил перемычку из другой скважины и можно начинать заполнение труб газом и сварку. "Не боишься варить? - спросила я. "Конечно, боюсь, но мы решили варить при включении газа, тогда воздуха в трубе не будет. Конечно, варить опасно, газ будет вырываться наружу, может обжечь сварщиков. Соберем их со всей Крутой, будут работать по очереди. Я рассказала ему, что произошло с компенсаторами. Он на миг задумался: "Это, пожалуй, сложнее, чем с перемычкой. Еду к тебе. Будем отвечать вместе".

Перемычку заварили, газ пошел к нам на завод. Но пускали его осторожно: выдувая воздух, заглушали следующий участок, а потом переходили к нему. Сварщиков собрали человек шесть. Лица им дополнительно закрыли асбестовыми щитками. Вокруг поставили большие щиты. Арутюнов, Иванов и я стояли рядом, чтобы при необходимости оказать помощь. А в случае взрыва, думали мы, лучше погибнуть, чем отвечать за вредительство. К счастью, все прошло удачно, в отремонтированный газопровод осторожно увеличивали подачу газа и поочередно включали печи.

Арутюнова отправили домой, для нас с Ивановым праздничный день закончился глубокой ночью. Восьмого из Ухты позвонил Бурдаков: "Что у вас произошло?" - кричал он в трубку. "Где сводка? Что за саботаж в праздник? Что, у вас все перепились?" Только тут я рассказала ему о ЧП и заодно предупредила, что несколько дней, пока не установится режим, сажи не будет, а если и будет, то низкого качества. Бурдаков бушевал, грозил разобраться и наказать. Я уже была спокойна и отвечала: "Мы сделали больше, чем могли, а куда делся газ, узнайте у геологов". Дни шли, мы отстали от графика уже на неделю, пока не пошла кондиционная сажа. Она оказалась сверхкачественной, так как содержание примесей было в два раза ниже предельной нормы. И тут я вспомнила о лежавших в ветхом сарае мешках с некондицией. Высыпать ее нельзя - утопим в саже всю Крутую, сжечь не удастся - сажа разлетится. Мелькнула безумная мысль: "А что если эту грязную сажу понемногу подмешивать к сегодняшней, сверхчистой, так чтобы выпуск стал больше и кондиция сохранилась?" Иванову эта идея показалась опасной, но уж очень привлекательной. И мы рискнули!

Проверили несколько мешков складской сажи, рассчитали, как ее, сохраняя кондицию, подмешивать к сегодняшней. Оба встали к конвейеру и начали сыпать сажу - подальше от упаковки, чтобы смешение шло дольше и равномернее. В лаборатории ввели непрерывную вахту - многоразовую проверку каждого мешка. Ни в Ухту, ни новому начальнику Крутой молодому латышу Здунису мы ничего не сказали, взяв всю ответственность на себя. Производительность повысилась на треть, необходимую для выполнения месячного плана. Нас похвалили, и мы продолжали свою "смесительную" работу до тех пор, пока в сарае не осталась совсем уж грязная сажа, которую можно было только закопать. Претензий от шинников не поступило. Постепенно производительность печей достигла проектной, и необходимость в добавлении некондиции сама собой отпала.

Вскоре произошло ещё одно ЧП, но тихое, о котором узнали немногие. Наш замечательный директорский домик отличался от лабораторного и проектного только выгороженным узеньким "предбанником" для дневального из заключенных, который не пропускал в дирекцию очень уж вымазанных сажей посетителей. На самом деле и моя чистота была относительной. Мой полушубок и котиковая шубка, которую я иногда одевала, пропитались сажей, даже майка под полушубком была в темных пятнах, вокруг глаз - несмываемые круги, с волос, когда я причесывалась, сыпалась сажа. Только после дежурства удавалось слегка отмыться в нашей убогой деревянной душевой. Дневной дежурной у меня была единственная женщина в нашем лагпункте - худенькая блондинка Аня, лет тридцати, с открытым лицом. Она следила за чистотой, несколько раз в день мыла полы, а все остальное время вязала теплые носки для фронта. Все делала тщательно, с умением и любовью. Я была уверена, что она, хотя и "урка", в лагерь попала случайно. Но когда я спросила ее, за что она сидит, то услышала спокойный ответ: "А я девушку убила из ревности. Стукнула в висок, она упала и умерла. У меня на воле муж остался и двое детей. Но они мной не интересуются". Представить себе, что эта милая, даже в таких условиях ухоженная женщина - убийца, было просто невозможно. Но позже я услышала еще более поразительную историю о ее романе с бригадиром слесарей Николаем. Гроза всего лагпункта, бандит, на совести которого лежало, как говорили, несколько убийств, был прекрасным, безотказным работником. Аня и Николай сошлись в лагерном госпитале несколько лет назад. Они сумели скрыть связь и после болезни оказались в одном лагпункте. Через какое-то время их разослали в разные места. Но не прошло и полугода, как они в одно время опять заболели и попали в тот же госпиталь. И сколько их ни разлучали, они каждый раз опять оказывались в одном и том же лагпункте. И вот сейчас на Крутой снова были вместе, хотя женщин сюда не направляли - работа на газопромысле и на сажевом заводе считалась слишком тяжелой. Нескончаемая полярная ночь продолжалась, иногда даже появлялось северное сияние, которое на этой широте бывает редко. В его зеленоватом свете наш завод выглядел таинственно и красиво. Черные длинные печи, черный дым, белый с зеленоватым оттенком снег, темные ели вокруг завода и уцелевшие грозди красной рябины... На заводе круглые сутки работали при электрическом освещении. Запас ламп был ограничен и скоро иссяк. Я собралась с силами и на одной из санитарных машин поехала в Ухту, в управление. Два десятка ламп получила после долгого хождения по кабинетам, вымолила чуть ли не на коленях. Вернувшись с попутной машиной домой, торжественно продемонстрировала добычу сотрудникам, положила лампы в стол и поехала домой отдыхать. На другой день утром открыла стол и... чуть не упала - лампочек не было, ни одной! Сейчас это, наверное, смешно, а тогда означало остановку завода. Я с воплем выскочила в "предбанник", Аня кинулась искать повсюду, ничего, естественно, не нашла, и в конце концов сказала: "Отпустите меня ненадолго, я попрошу Колю - он найдет". И ушла. Я сидела за столом, окаменев от горя. Вскоре возвратилась Аня, за ней с невозмутимым видом вошел Николай и положил лампочки на стол: "Вот, Сусанна Михайловна, девятнадцать штук, одну этот гад разбил". Оказалось, что ночной дневальный польстился на легкую наживу, не думая о последствиях. Я стала благодарить Николая, дала ему пачку махорки, тот, улыбнувшись, отказался: "Не надо, мы же работаем для фронта. Я давно бы ушел в армию, да не берут". Затем в "предбаннике" раздались громкие голоса: "тихая" Аня прогоняла кого-то. Выйдя, я увидела ночного дежурного с разбитым лицом. Он метнулся ко мне с криком: "Николай избил меня!" Но мне не было жаль его: он не просто украл что- то, а сделал подлость всем нам - всему заводу и даже стране. Правда, докладывать об этом эпизоде лагерному начальству я не стала - наказание вору было бы суровым. Главное - мы не остались без лампочек. Наша работа продолжалась уже в налаженном ритме.

Ссылки: