Карпачева С.М. стремилась в комсомол

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мы с Фаиной , сочтя себя достаточно взрослыми, подали заявления в недавно организованную комсомольскую ячейку. Однако те же ребята-комсомольцы, которые несколько дней назад называли меня активисткой и общественницей, на заседании превратились в строгих ортодоксальных судей. "Твоя мать даже не служит! - сурово восклицал Паша, мой приятель из девятого класса. " Вот Фаину мы можем принять, а тебя нет". Ее приняли, а я, захлебываясь от горя, шла по вечерней площади домой, и никто не мог утешить меня. В сердцах я обвинила маму за то, что она бросила службу и обрекла меня на неполноценную жизнь. Но что она могла сделать, сердечница, у которой сил на ежедневную работу не хватало, а других средств обеспечить себя и дочь, кроме частной практики, не было. Мама и так продала все дорогие вещи, пианино и даже шубу.

Но если я смирилась с тем, что не стану учиться в техникуме, то согласиться, что мы с мамой - неполноценные граждане, что дорога в комсомол мне закрыта, я не могла. В поисках справедливости я отправилась в райком партии.

Коротко стриженая пожилая женщина в приемной спросила: "Что тебе девочка?" И на мой ответ: "У меня личное дело", - улыбнулась и разрешила войти. По моему представлению, секретарь партийной организации должен был являть собой образец справедливости и доброты. Секретарь райкома Николай Иванович Соколов , старый коммунист, бывший подпольщик, оказался именно таким.

Николай Иванович знал нашу семью, лечился у мамы, в свое время приглашал ее для организации детской стоматологической поликлиники. Когда я рассказала ему о том, как меня обсуждали на заседании комсомольской ячейки, он, улыбнувшись, сказал: "Зря они так! Твоя мать работает, сколько может. Они еще молодые, жизни не знают. Я тебе помогу". И после некоторого раздумья предложил пойти в заводскую ячейку.

О том, согласна ли я, можно было и не спрашивать: увидеть завод изнутри, встретиться с ребятами, которых я считала представителями революции! Я была в восторге.

Николай Иванович поговорил с секретарем райкома РКСМ, оттуда позвонили на завод "Парострой" , и на следующий день я отправилась в Симоновскую слободу.

В проходной завода я узнала, как пройти в комитет комсомола (пропусков тогда не требовалось), но, попав на заводской двор, растерялась. Все было загромождено штабелями железных листов, на путях стоял паровозик- кукушка с платформой, которую загружали несколько молодых парней. Паровозик фыркнул паром и покатился в ворота цеха. Кто-то из грузчиков подошел, поинтересовался, куда я иду. Он оказался секретарем комсомольской организации. Я оробела еще больше, когда мы вошли в цех, где меня оглушил грохот молотов по заклепкам (сварки в то время еще не было). Поднявшись по металлической лестнице на площадку, зашли в крохотную комнату, уселись, и секретарь Сережа Лосев стал расспрашивать о том, почему я хочу вступить в комсомол и о произошедшем в школе. Я сказала, что моя жизнь, да и жизнь всего нашего поколения, должна быть отдана служению революции и строительству социализма, а в школе мне не верят только потому, что моя мать - частный врач. Сережа усмехнулся и стал спрашивать меня, чем я могу быть полезна заводской ячейке, чтобы не стать "балластом". Мы договорились, что я буду помогать в стенгазете, и хотя рисовать я не умела, но могла подготовить макет газеты, поправить статьи и даже написать текст печатными буквами. А месяца через два они решат, могу ли я быть принята в комсомол. Вдохновленная этим разговором, я рассказала о нем маме и Фаине, но в своей компании промолчала.

Всю осень и начало зимы два раза в неделю я исправно добиралась до своего завода, возилась со стенгазетой, ходила на шумные комсомольские собрания, привыкла к грохоту в цехах, подружилась со многими комсомольцами, особенно с секретарем. Он интересовался школьными проблемами и очень одобрял мое желание стать инженером.

Часто, когда я приходила на завод после школы, ребята из цеха заходили в конторку, интересовались много ли приходится заниматься, что читают и о чем спорят школьники. Словом, у меня сложились с ними самые дружеские отношения.

В марте, в канун Международного женского дня, меня приняли кандидатом РКСМ. Я была счастлива. Оповестила друзей и с некоторым злорадством сообщила новость секретарю школьной ячейки Ивану К.

Комсомольцы школы были недовольны моим поступком и устроили мне разнос за то, что на октябрьские праздники я танцевала "буржуазные" танцы - вальс и танго, да еще пришла на вечер в кофточке с галстуком. Да, такие тогда были нравы: скромный галстук считался проявлением буржуазной морали, и, тем более, в революционный праздник. Однако вынести мне взыскание в школе не могли, так как я состояла в заводской ячейке, но туда сообщили о моем нескромном поведении. Заводские ребята посмеялись над строгостью школьников, последствий для меня не было, но след в душе остался - ведь опять вспомнили о моем происхождении!

А год спустя меня заставили перейти в школьную ячейку, так как было принято решение собрать всех комсомольцев по месту работы или учебы. Напрасно заводские ребята просили оставить меня как незаменимого работника газеты и информатора (я читала им много газет) - все оказалось тщетно. Почти со слезами я уходила с завода, понимая что теряю добрые, уважительные отношения. Да и ребята жалели: "Вот, вырастили комсомолку, а теперь она уходит".

Весной произошла неприятная история. В день рождения поэта Венивитинова руководители нашего литературного кружка предложили посетить его могилу в Симоновском монастыре . Собралось человек двадцать. От Краснохолмского моста мы шли пешком по неухоженной набережной, собирали цветы на холмах и, придя к скромной могиле, положили около надгробной плиты. Владимир Иванович рассказал очень выразительно и прочувствованно о рано оборвавшейся юной жизни, прочел известные стихи "На легких крыльях летает ласточка...", и мы, присмирев и загрустив, уже собрались уходить, как вдруг появился куда-то отлучившийся было Анатолий Дмитриевич в сопровождении смущенного священника. "Отслужим панихиду в его память", - сказал Анатолий Дмитриевич . Все обомлели, и даже Владимир Иванович растерялся. Среди нас не было воинствующих атеистов, но и верующих - тоже. Однако никто не решился возразить педагогу.

Мы с Юрой Сканави и Фаиной отошли подальше от могилы, оставшиеся выглядели довольно растерянными.

Возвращались все в подавленном настроении. Учителя отстали, Владимир Иванович что-то настойчиво выговаривал Анатолию Дмитриевичу .

К сожалению, эта нелепая история имела грустный финал. Через несколько лет кто-то в РОНО докопался до случившегося, в газете появилась статья, подписанная одним из наших школьников, и Владимиру Ивановичу запретили преподавать в школе. Что стало с Анатолием Дмитриевичем, я не знаю. Впоследствии Владимир Иванович стал одним из ведущих лекторов общества "Знание", и его лекции всегда пользовались большим успехом.

Ссылки: