Революция и семья Карпачевых

Зимой 1915 года из-за давней травмы позвоночника отец ослеп и у него парализовало ноги. Сорокалетний крепкий мужчина превратился в беспомощного инвалида. Родители отца отказали в просьбе помочь деньгами в счет будущего наследства, заявив, что молодая жена вполне способна прокормить семью. Маме пришлось работать за троих, чтобы иметь возможность нанять санитара. Бонну, конечно, уволили.

Однажды, в феврале семнадцатого года, к маме в спальню влетела няня (мы все звали ее Нюсей ) и стала кричать, что кругом светопреставление, нашего околоточного потащили топить к Яузскому мосту, других полицейских не видно. Все кинулись на балкон. На Таганской улице - толпы народа, многие с красными бантами на груди; шли рабочие с застав, солдаты, студенты, школьники. Мы с любопытством наблюдали все это, мама и Нюся ахали и по очереди бегали рассказывать отцу. Околоточного не утопили, а лишь несколько раз окунули, и из довольно грязной Яузы он выбрался весь в тине. Как рассказывала Нюся, он даже не ругался, так как был счастлив, что остался жив. Так в моем сознании запечатлелось начало Февральской революции . В доме перемен не последовало, только все труднее становилось с продуктами. Когда мы гуляли, я видела длинные очереди у булочной и других магазинов, но мое детское внимание на этом особо не задерживалось, тем более, что мы в общем-то были сыты: мамины богатые пациенты - купцы имели достаточно запасов, чтобы снабжать своего врача.

Осенью меня отправили в частную школу , располагавшуюся в соседнем доме. Содержали ее две сестры - закованные в корсеты старые девы, в длинных до пят юбках, кофточках с рюшами по вороту и сползающих на нос пенсне. В большой комнате стоял длинный стол, за которым рассаживалась дюжина мальчиков и девочек шести-восьми лет. Прибранные, аккуратные дети, воспитанные в послушании, сидели тихо, когда учительницы находились в комнате, но как только те выходили, начинался обычный школьный гам. Кого-то дергали за косички, кого-то щелкали по носу. Нас учили чтению, письму, арифметике и рисованию. Мне было ужасно скучно, потому что, кроме рисования, я все это уже знала, а рисовать так за всю жизнь и не научилась. Отец настоял, чтобы я ходила на уроки Закона Божьего. Мне казалось, что священник, который рассказывал о Евангелии, похож на Христа. Я стала примерно посещать его уроки и через некоторое время решила организовать домашнюю церковь: поставила тумбочку в своей комнате, накрыла ее салфеткой, зажгла свечи и положила на импровизированный аналой Евангелие. Мы с Тоней ходили вокруг тумбочки, распевая: "Господи, помилуй!" Разгневанный таким богохульством отец потребовал, чтобы мама меня наказала. Стоя в углу, я плакала от обиды на Бога, который меня не помиловал. Тогда, наверное, и был заложен первый камень в фундамент моего будущего атеизма.

В октябре все только и обсуждали "брожение в Питере", как говорил отец. Да и в Москве с каждым днем становилось все тревожнее. Перемены становились заметными даже для такого домашнего ребенка, как я. После ухода бонны я бегала по городу с компанией мальчишек из нашего двора. Мы примечали все, что происходило вокруг: улицы стали заполняться "заставскими", на Таганской площади часто собирались толпы спорящих и кричащих людей, под нашим балконом вилась бесконечная очередь за хлебом, иногда проносились конные казаки с нагайками. По вечерам мы собирались в моей комнате, и я читала отцу газеты, которые в то время выглядели странновато: цензура свирепствовала, и зачастую целые полосы оставались пустыми. Для отца чтение газет было очень важно, как единственное окно во внешний мир. Он приходил в сильнейшее волнение, узнав о том, что большевики захватили Зимний дворец, телеграф, телефон, что правительство арестовано, немцы наступают на Питер. Мне же было семь лет, и все это казалось скучным; интереснее было то, что я могла видеть и слышать сама.

Внешний облик людей в нашем районе сильно изменился. Почти исчезли прохожие в шляпах, дорогих пальто, меховых шубках. Зато улицы наводнили мужчины в картузах, кепках, женщины в платках. Иногда мелькали красные косынки. Появились люди в кожанках - своего рода униформе коммунистов, советских работников. Практически не стало извозчиков, особенно лихачей на пневматических шинах - "дутиках", трамваи ходили редко, и люди гроздьями висели на их подножках. На заводах управляющих вывозили за ворота, посадив в тачки, и сбрасывали на мостовую под свист и улюлюканье толпы. На Алексеевской улице (переименованной в Большую Коммунистическую) в трехэтажном доме разместился Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Рогожско-Симоновского района, в который вошли Таганка, Рогожская застава, Дангауэровка с заводом "Гужон" и Симоновская слобода. Анархисты захватили великолепный особняк хлеботорговца Филиппова на Гончарной, вывесили черный флаг, поставили пулемет. Узнав об этом, мы с Тоней тихонько сбежали поглазеть на происходящее.

Однажды весной, когда мы уже стали открывать окна, вдруг раздался страшный грохот - задрожали стекла, закачались люстры. Закричали прохожие. Встревоженные люди выскакивали из домов. Мама кинулась к отцу, чтобы помочь ему, если придется бежать, хотя куда бежать безногому! Удары продолжались больше часа. Пожарные мчались куда- то к центру. Несмотря на окрики мамы и няни, я выскочила на улицу к кучке ребят, столпившихся около площади. "Это - взрывы", - говорили какие-то мужчины. На следующий день выяснилось: кто-то, возможно анархисты, взорвали огромный склад боеприпасов на Ходынском поле .

Взрыв был такой силы, что стекла повылетали и в центре города. Загорелась расположенная неподалеку Солдатенковская (ныне Боткинская) больница . Были раненые, погибли многие больные и жители близлежащих домов. Детом того же года эсеры и анархисты взорвали в Леонтьевском переулке зал, где проходило заседание Московского комитета партии. Погибли почти все участники. В Москве объявили траур. Мама относилась к этим взрывам как к дикости и злобе против нового. Ее друзья из райсовета были подавлены; мне запомнились их рассказы о том, как это подло - убивать коммунистов, стремящихся построить справедливое общество, улучшить жизнь рабочих.

В сентябре Москва стала столицей , сюда из Петрограда переехало советское правительство. В городе было очень неспокойно. Анархисты, а то и обыкновенные бандиты, нападали на прохожих. Гремели взрывы, часто слышалась стрельба на улицах. Только что созданная немногочисленная милиция была еще слишком слаба. Обыватели оборонялись, как могли. Создавались домовые комитеты. В нашем доме председателем стал молодой большевик, работавший в каком-то новом учреждении. Его поселили у нас, в комнате, где раньше ожидали приема пациенты. Домком организовал вечерние и ночные дежурства жильцов в подъездах, они должны были поднимать тревогу при попытке незнакомых людей войти во двор или в дом. Мама и няня тоже не раз дежурили, хотя их единственным оружием служил крик.

В ноябре в результате покушения ранили Ленина . Стреляла в него, как было объявлено, эсерка Фанни Каплан . В тот же вечер в Москве были арестованы лица с такой фамилией. Арестовали и кого-то из зкакомых деда, который позже рассказывал, что почти всех после допросов освободили, так и не найдя родственников Фанни Каплан. В ответ на "белый" террор власти объявили "красный". Начались аресты. Город замер в страхе. Я, вспоминая взрывы и ранение Ленина, считала, что это справедливо, хотя и не совсем понимала, почему "белые" борются против советской власти. На улицах стреляли и даже днем ходить по городу было небезопасно. Вечером улицы почти не освещались. Газовый фонарь, стоявший под нашим балконом и раньше заливавший голубым светом столовую, теперь не зажигался. К маме стали приходить только те, кто жил очень близко или больше не мог терпеть зубную боль. Как-то, в начале зимы, темным вечером, на улице около нашего дома началась стрельба. Казалось, что целятся в наши освещенные окна. Мы выскочили из-за стола, мама, подхватила коляску отца и покатила ее в спальню, окна которой выходили во двор. На следующее утро мама помчалась в отделение милиции. Она была возмущена и испугана: как могли стрелять по квартире, где живут женщины, ребенок и слепой инвалид? Ее пытались успокоить, объясняли, что стреляли по чердаку в ответ на выстрелы оттуда. Чердак уже обыскали, но, конечно, никого не нашли: через черный ход, ведущий на соседнюю Пустую (Интернациональную) улицу, легко было уйти.

Бушевавший в стране тиф добрался до Москвы почти одновременно с гриппом, так называемой "испанкой" , от которого люди умирали, как мухи. Мимо наших окон тянулась к Покровской заставе вереница телег, прикрытых брезентом, из-под которого иногда были видны застывшие руки или ноги. Тифом заболела и я. А едва встав на ноги, узнала, что болен и отец. Около него дежурили по очереди мама и няня, но помочь не смогли - организм его был слишком ослаблен. Начав выздоравливать, он заболел возвратным тифом и в марте 1919 года умер. Я помню, как перед его смертью знакомый священник из церкви Воскресения, похожий на Христа, вместе с дьяконом стояли у кровати, пели что-то, размахивали кадилом. В комнате душно пахло лекарствами и ладаном. Отец слабой рукой поманил меня, погладил по голове и сказал медленно: "Живи хорошо, дочка". Мы, две женщины (няня Нюся давно воспринималась как член семьи) и девочка, остались одни. Отца похоронили на кладбище Покровского монастыря, и каждую неделю мы ходили прибраться на могиле. Тогда памятник поставить не сумели, а потом это стало невозможно: монастырь закрыли, там разместилась школа, а на месте кладбища организовали каток районного парка культуры и отдыха, где и я каталась на коньках. Забегая вперед, скажу, что это меня совсем не смущало: в то время возникло довольно пренебрежительное отношение к родственным связям. Оно продолжалось не одно десятилетие и отчасти привело к тому, что и сегодня многие с трудом осознают важность памяти о прошлом.

В Таганском районе было десятка два особняков. Райсовет реквизировал их, выселил хозяев и стал устраивать там дома для сирот. В таких же домах в других районах воспитывались дети маминых братьев, погибших на фронте. Заведующая нашим РОНО (районным отделом народного образования) Софья Филипповна, мамина приятельница и постоянная пациентка, посещала эти заведения каждую неделю и часто брала меня с собой. Вскоре у меня появилось много знакомых, и я стала бегать к ним на занятия в разнообразные кружки. Полуголодные, бедно одетые ребятишки после уроков пели хором, разучивали и декламировали стихи, устраивали "живые картины". Чаще всего я посещала детдом в бывшем Филипповском особняке.

Райсовет решил организовать первую в стране детскую зубную амбулаторию , эту работу поручили маме. Выделили помещение в покоях бывшего Новоспасского монастыря . Мама неутомимо бегала по подвалам и складам, подбирая из реквизированной мебели обстановку для амбулатории. Ей помогала санитарка, приехавшая из деревни нянечкина сестра Оля. Месяца через два амбулатория открылась. При входе повесили плакат, на котором приветливо улыбались белозубые мальчик и девочка. Вскоре в амбулаторию потянулись малыши и дети постарше. Мама и другие врачи лечили их, терпеливо разъясняли, как надо ухаживать за зубами. Большинство ребят воспринимали необходимость пользоваться щеткой как откровение или забаву. Трудно даже представить, что в голодной, разоренной стране нашлись время и силы для того, чтобы так заботиться о здоровье детей!

Мама проработала в амбулатории около двух лет, но из-за болезни сердца вынуждена была вернуться к частной практике и работала дома по три- четыре часа через день. Таким образом, она попала в разряд лиц "свободной профессии" (вроде кустаря). Это принесло мне в дальнейшем немало трудностей.

Ссылки: