Горелик Геннадий О книге Е.Л. Фейнберга "Эпоха и личность. Физики"

Горелик Геннадий О книге Е.Л. Фейнберга "Эпоха и личность. Физики".
Геннадий Горелик 

Истории российской физики необычайно повезло. Нет, я не о том историческом 
везении, благодаря которому своевременно подоспевшее термоядерное оружие спасло 
советскую физику от «лысенкования». То повезло физике самой. А истории этой 
науки повезло в том, что в академическом эпицентре термоядерных дел оказался 
физик, наделенный еще и особым гуманитарным даром – широтой, глубиной и 
человечностью взгляда на жизнь. И еще интеллектуальной честностью. И отвагой – 
совершенно необходимой для применения перечисленных качеств. И, наконец, 
литературным даром, способным превратить личный жизненный опыт в общественное 
достояние. Евгений Львович Фейнберг в своей книге «Эпоха и личность. Физики. 
Очерки и воспоминания» представил в лицах эпоху, в которую его угораздило жить. 
Леонид Мандельштам, Игорь Тамм, Андрей Сахаров, Сергей Вавилов, Михаил 
Леонтович, Александр Минц, Нильс Бор, Вернер Гейзенберг, Лев Ландау. Девять 
замечательных физиков, лично знакомых автору книги. Девять судеб, в драматизме 
которых проявилась эпоха. 
Для названия этой эпохи применимы два очень разных эпитета -- «советская» и 
«научная». Первое – по хронологическому совпадению, второе – по новой глобальной 
силе, проявлением которой эпоха отмечена. Связь двух эпитетов в глобальном 
контексте была очевидна только хорошо подкованным советским идеологам. Но в 
контексте книги Е.Л. Фейнберга эта связь несомненна и фундаментальна. 
Советская эпоха подняла российскую физику больше чем какую-либо другую науку. 
Заслуги в таком подъеме делят мировая физика, советская власть и отдельные люди 
науки, которые использовали свое личное положение в научных целях. Похоже, что 
преобладали заслуги мировой истории науки, выбравшей 20 век для социального 
взлёта физико-технических наук, -- ведь подъем американской физики за ту же 
эпоху еще внушительнее. Советскую власть тоже есть за что благодарить – за то, 
например, что она затоптала не все здоровые всходы на научной ниве, которую сама 
же помогала засеивать и поливать. 
Однако обе безличные силы – общемировая и отечественная – действовали 
посредством личных усилий, и личности, о которых рассказывает автор, определяли 
ход развития науки очень разными способами – чисто-научным, организаторским (на 
нынешнем языке – менеджерским), педагогическим и моральным. Девять личностей 
соединены в одной книге по совершенно субъективным основаниям, – с ними автор 
был лично знаком и к ним ко всем явно не равнодушен. Такая субъективность – 
залог наибольшей возможной объективности, аналогично тому, что лишь глубокое 
неравнодушие к науке обещает новое знание. 
Портреты-судьбы своих героев рисует автор, наученный философским опытом физики 
20 века, согласно которому объективность достижима лишь при учете субъективности 
наблюдателя, – всегда надо помнить о системе отсчета, или, обобщенно, о 
средствах наблюдения. Этому научили физиков теория относительности и квантовая 
теория. У автора и система отсчета и средства наблюдения исключительно хороши. И 
результат его наблюдений – не «приговор истории» для принятия к сведению, а 
возможность приобщиться к везению автора – лично познакомиться с девятью 
замечательными физиками одного века. 

По настоящему живая личность, живущая в драматическую эпоху, всегда выглядит 
противоречиво, опираясь на столь разнородные опоры, как разум и совесть, – на 
свой собственный разум и свою совесть. Автор высказывается вполне определенно, 
но при этом воссоздает и живую неопределенность человеческой жизни. Он с 
подкупающей честностью пишет о противоречиях в судьбах своих героев. И ясно 
указывает, если с его взглядом расходились другие уважаемые им очевидцы. В 
результате читатель просто вынужден вырабатывать собственное суждение, а это и 
есть настоящее личное знакомство. 
Лучший отзыв на способность Е. Л. Фейнберга к человековедению принадлежит одному 
из героев его книги – Андрею Сахарову. В своих «Воспоминаниях», рассказывая о 
любимом учителе – Игоре Евгеньевиче Тамме, Сахаров вдруг заговорил не своими 
словами, а процитировал «прекрасные воспоминания» их «общего друга» -- Е. Л. 
Фейнберга, поскольку «полностью с ним согласен», и, в частности, с тем, что 
«лучшие черты российской интеллигенции стали лучшими чертами Тамма, ее 
недостатки - и его слабостями».

Е Л Фейнберг и И Е Тамм на семинаре

Способность любить с открытыми глазами – замечательный дар, и он замечательно 
проявился в рассказе о Сахарове. Их отношения начались с того, что милый молодой 
человек поступил в аспирантуру ФИАНа, а Фейнберг – уже доктор наук – принимал у 
него экзамен. А двадцать лет спустя очень нелегко было, как признавался Е.Л., 
осознать масштаб личности в хорошо знакомом ему человеке. Сахаров дорожил своей 
дружбой с Е Л Фейнбергом, -- так же как и Фейнберг. Тем сильнее действует 
рассказ Фейнберга о самом тяжелом моменте в их отношениях, когда Сахаров написал 
ему: «Принятое Вами решение фактически поставило нас – или могло поставить - на 
грань гибели, - и Вы не могли этого не понимать. Я, вероятно, никогда уже (или 
очень долго) не смогу избавиться от возникшего у меня чувства разочарования и 
горечи.» 
Фейнберг объясняет психологический, а не «юридический», контекст этой фразы, а у 
меня в памяти всплывает картинка: незадолго до того, как Сахарова выслали в 
Горький, на семинаре в ФИАНе – в перерыве или перед началом – в коридоре 
прохаживаются вдвоем Сахаров и Фейнберг. Они разговаривают о чем-то, и Евгений 
Львович при этом как-то приобнял Андрея Дмитриевича. По всем понятиям в этом 
должно было быть нечто демонстративное – в поддержке ли отъявленного диссидента, 
в смелости ли. Но, веря своим глазам, я не видел ничего демонстративного. Всё 
очень просто – взаимное доверие, взаимный интерес и какая-то сдержанная 
нежность.

Е Л Фейнберг и А Д Сахаров Л И Мандельштам 

Эта особенность стиля Е. Л. Фейнберга – нежность чувств при полном отсутствии 
сентиментальности – проявляется во всех его очерках. И все его герои заслуживают 
и могут себе позволить честную несентиментальность. Особенно, быть может, Леонид 
Исаакович Мандельштам – «Родоначальник», как назван очерк о нём. Школа 
Мандельштама, к которой принадлежит автор книги и половина его героев, – особое 
явление в российской физике по своей органической связи – увы, априорно 
несвязанных – науки и нравственности. В этом больше других виновен родоначальник 
школы, и за это он поплатился неправдоподобным почитанием «выпускников» этой 
школы. «Мудрый праведник», -- подобные слова в стране, хорошо знакомой с 
«культом личности», трудно принять за чистую монету. И Фейнберг, рассказывая о 
коллизиях научной молодости Мандельштама, показал, что родоначальник был сделан 
из земного материала, хоть и высшей человеческой пробы. Одновременно самой своей 
авторской позицией Е. Л. Фейнберг наглядно реализовал главное – 
научно-нравственное – качество школы Мандельштама.
Быть может, поэтому, читая книгу, испытываешь 
равное удовольствия и от общего согласия с позицией автора и он несогласия в 
интерпретациях каких-то фактов. Ведь готовность к согласию и способность к 
несогласию – в фундаменте психологии научной жизни. Автор самим тоном своего 
рассказа облегчает несогласие с ним, работа его ищущей мысли побуждает и мысль 
читателя. 
К примеру, сохранилась рукопись Мандельштама, посвященная философии научного 
познания. Е. Л. Фейнберг трактует эту рукопись как некое подведение философских 
итогов, поскольку она написана в последние годы жизни. Мне же кажется более 
вероятным иное назначение этой рукописи: лишенный во время эвакуации привычной и 
необходимой ему среды – учеников, бурлящих идеями и вопросами, – Мандельштам, 
утоляя свою педагогическую потребность, готовил лекцию по теории познания для 
студентов-физиков. Самую первую лекцию. Уж слишком простые примеры он берет – 
антиподы, ходящие «вниз головой», и перевернутое изображение на сетчатке глаза. 
А ведь ему был интересен и экзистенционализм Ясперса и изощренный позитивизм 
Мизеса. Мандельштам видел, какой философской жидкостью промывали мозги молодых 
физиков. Одного из потенциальных слушателей он мог видеть в В.Л.Гинзбурге, 
который озаглавил свои воспоминания о Мандельштаме "Один совет Леонида 
Исааковича Мандельштама", и совет этот был – отложить занятия философией. 
Другую возможность несогласия дает очерк о самом уязвимом герое – Вернере 
Гейзенберге. Речь идет о поведении великого физика при гитлеровском режиме. 
Гейзенбергу необычайно повезло с адвокатами. Среди них Эдвард Теллер и Евгений 
Фейнберг. Из общих соображений оба должны были бы стать обвинителями – из-за 
своего неарийского происхождения и патриотизма по отношению к главным державам 
антигитлеровских Объединенных Наций. Однако адвокатами обоих сделали не общие 
соображения, а личное знание. Личное знание человека Гейзенберга, с которым в 
своей научной юности работал Теллер, и личное знание тоталитаризма, полученное 
Фейнбергом без отрыва от жизни. Опыт жизни в советском обществе незаменим для 
понимания условий жизни в нацистском государстве, и такого опыта фатально не 
хватает многим западным обвинителям Гейзенберга. Излагая аргументы обвинителей и 
страстно им возражая, Фейнберг не просто делится своим опытом, а воссоздает 
объемность человеческой жизни, которой приходится вписываться в те времена, 
которые человек не выбирает, а лишь живет в них и умирает.

В Гейзенберг и Н Бор

Выслушав речи таких замечательных адвокатов, я – признаюсь – не чувствую себя 
полностью убежденным. Кроме параллелей между сталинизмом и гитлеризмом были и 
явные перпендикуляры. К примеру, в официальных текстах сталинской поры было 
много хороших слов, а плохие были хорошо замаскированы. Гитлеризм же официально 
провозгласил Нюрнбергские законы «о защите немецкой крови и немецкой чести», от 
знания которых невозможно было спрятаться, -- их печатали в газетах. И тем не 
менее, если бы меня выбрали в присяжные по делу Гейзенберга, я бы воздержался от 
обвинительного вердикта. Потому что доверяю личному опыту Е. Фейнберга и Э. 
Теллера не меньше, чем своим книжным знаниям и общим соображениям. И с 
благодарностью присваиваю личный жизненный опыт этих защитников, надеясь 
приобрести более глубокий взгляд на человеческую природу истории науки. 

Герои Фейнберга – очень разные люди, и автор применяет совершенно разные формы 
рассказа о них – подчиняясь лишь своему чувству, умудренному их уникальными 
судьбами. Могу позавидовать тем, кто впервые прочтет полномасштабные рассказы о 
трагедии Сергея Вавилова, о загадке личности Льва Ландау, и более этюдные 
портреты Михаила Леонтовича, Александра Минца и Нильса Бора, -- в самых кратких 
зарисовках автора схвачена объемная жизнь.

С И Вавилов, М А Леонтович, А Л Минц

Автор книги не был бы физиком-теоретиком, если бы ограничился лишь воссозданием 
эмпирической истории, пусть и объемной. Два теоретических осмысления этой 
истории производят особенно сильное впечатление. При этом чувствуется 
принадлежность теоретика к мандельштамовской традиции с ее адекватностью 
теоретических средств и сути эмпирического явления. Без такого чувства 
адекватности иные физики-теоретики берутся строить теории третьей мировой войны, 
объясняя заодно ход мыслей Сталина и других выдающихся душегубцев. 
В примыкающем к истории Гейзенберга очерке «Что привело Гитлера к власти? И 
кто?» Фейнберг нашел новый и убедительный ответ на старый трудный вопрос. Как 
получилось, что Гитлер пришел к власти демократическим путем? Как получилось, 
что нацисты, собрав на выборах 1928 года меньше 3%, в 1932-м получили около 40%? 
Фейнберг обратил внимание на то, что главные избиратели Гитлера – немецкие 
крестьяне, а главная сила, толкнувшая их на это роковое решение, – 
«коллективизация», или, попросту, разгром крестьянства в России. И значит, к 
историческим заслугам Сталина надо добавить триумф Гитлера. 
Не менее странное явление, хотя и совсем другого масштаба, объясняется другой 
теоретической гипотезой Фейнберга. Речь идет об относительно мягком обхождении 
Сталинских жандармов с Львом Ландау, которого арестовали, можно сказать, с 
анти-сталинской листовкой в руках. Листовкой настольно анти-сталинской, что для 
некоторых физиков-теоретиков, знавших Ландау, легче признать ее фальшивкой тех 
же жандармов. Иначе, по их мнению, Ландау должны были расстрелять на месте или 
уж во всяком случае пропустить через все жернова сталинского правосудия. 
Л Д Ландау в 1938 и двадцать лет спустя

Пишущему эти строки довелось – весной 1991 года, в Лубянской штаб-квартире КГБ – 
стать первым историком науки, в руки которого попало следственное дело Ландау 
1938-39 годов. И Евгений Львович Фейнберг был одним из самых первых, с кем я 
обсуждал мои обследования архивных скоросшивателей и сами скоро сшитые дела 
физиков, арестованных в 30-е годы. К выводу о реальности той самой невероятной 
листовки я пришел и на основании наших обсуждений. Стоит только пояснить 
неискушенному читателю, что фраза Е.Л.Фейнберга «Она [листовка] лежит в «Деле» 
Ландау. Горелик держал ее в руках» не подразумевает убедительность самого этого 
"вещественного доказательства", -- в таких делах столько нелепых "вещдоков", что 
любая отдельно взятая бумажка ничего не значит. По-настоящему значима лишь 
совокупность всех обстоятельств, сцепленных не фантазией службиста-КГБиста, а 
логикой фактов, поступков и характеров. 
Невероятное событие требует объяснений. И прежде всего объяснить надо простой 
факт, почему этого врага народа не мучили «по полной программе». Объяснение 
Фейнберга включает в себя директора института, в котором работал Ландау, -- 
Капицу и его письмо, отправленное Сталину сразу же вслед за арестом. Это письмо 
осталось безответным, но это не значит, говорит Фейнберг, что на него не было 
никакой реакции. Ответом могло быть какое-то указание Сталина, которое и 
защитило Ландау от мучений, а его родных и близких учеников от ареста. 
Мне эта гипотеза Е Л Фейнберга кажется очень проницательной. Тут и природа 
сталинской власти и уникальная роль Капицы на фоне этой власти. Ведь даже в 
случае, когда на обращение Капицы к Молотову в защиту академика Лузина 
последовала гневная отповедь, эта защита, как теперь известно историкам, все же 
удалась. Думаю, что можно даже ослабить гипотезу Фейнберга, не ослабляя ее 
действия. Пусть даже и не было прямого указания Сталина, а всего лишь телефонный 
звонок из сталинского секретариата в НКВД: «Что там у вас с Ландау…?». Уже такой 
вопрос побудил бы компетентные органы быть поосторожнее с Ландау. На всякий 
случай. 
В очерке о Ландау проявилось, как трудно совмещать роли историка и 
свидетеля-очевидца и с какой ответственностью Е.Л. Фейнберг относился к своему 
«совместительству». В разделе «Два Ландау» он суммирует свои впечатления от 
трудно сочетаемых проявлений личности Ландау метафорой ‘масок’, которые тот 
надевал на себя в различных обстоятельствах. Но добавил: «Когда эти 
воспоминания были уже написаны, я показал их одному моему другу, долго бывшему 
связанным тесной дружбой с Ландау. <> мой друг выразил несогласие с 
употребленным в моем очерке словом ‘маска’, в котором, мол, есть оттенок чего-то 
нечестного, неискреннего, в то время как Дау всегда был честен.» [1]
Хотя доводы человека, дружившего и с ним и с Ландау, не изменили мнения Е.Л. 
Фейнберга, он счел необходимым привести это другое мнение, как заслуживающее 
уважения и размышления. И в этом проявил себя не меньше, чем в своих 
проницательных реконструкциях. 

Пора, однако, сказать о главном недостатке книги «Эпоха и личность». Не достает 
в ней, на мой взгляд, автобиографического очерка автора. 
Конечно, и в рассказах о других просвечивается 
личность рассказчика. Но поскольку мне довелось не раз беседовать с Е.Л. 
Фейнбергом о науке и жизни, я догадываюсь, каким интересным дополнением стал бы 
автобиографический очерк. Особенно интересно было бы узнать о философской 
составляющей биографии Е Л Фейнберга. Хотя в советское время ритуальные 
философские формулы нередко проникали в сочинения видных физиков, 
подлинно-философский взгляд был присущ очень немногим. Среди этих немногих (по 
моим подсчетам, не более трех-четырех) Е Л Фейнберга отличает наиболее 
оригинальный философский взгляд, который представлен в недавно переизданной его 
книге «Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке». И в книге «Эпоха и 
личность» этот взгляд неявно присутствует. Но как именно физик-теоретик, не 
уходя от физики, пришел к философии и к анализу соотношения логики и интуиции, 
остается пока нерассказанным. 
Но даже и без этого рассказа книга Е.Л. Фейнберга – событие в истории российской 
науки, и, думаю, она станет событием для каждого ее нового читателя. 





Post Scriptum - Post Mortem. Credo нерелигиозного физика

Навещая Евгения Львовича в октябре 2005 года, я не знал, что вижу его в 
последний раз. Буднично, почти мимоходом, он сказал: «Все-таки он достал меня». 
Я понял, о чем он, -- зная об операции с «доброкачественным» результатом. Он 
деловито рассказал об имеющихся у медицины возможностях и о плане действий, 
который он избрал. А кончив с этим, перешел к научно-гуманитарным проблемам. 
И я поверил, что он, выдержавший столько невзгод, выдержит еще одну. То, что ему 
за 90 и что пережитое оставило на нем физический след, не уменьшало моей веры, 
-- в состоянии его духа и разума никаких изменений не ощущалось. 
Уже давно по поводу его вызывающей декларации о приверженности диалектическому 
материализму, я ему сказал, что он сам – наглядное опровержение диамата, 
поскольку самой своей жизнью доказывает, что первичен дух, а не материя. Про 
себя, однако, вспоминал античный образец материализма: «Смерти глупо бояться -- 
пока мы живем, ее еще нет, когда она пришла, нас уже нет». Евгений Львович, судя 
по всему, смерти не боялся и даже особенно не интересовался ею. 
Его интересовала жизнь – жизнь науки и жизнь культуры в их разъединениях и 
переплетениях. Меня тоже, и потому с легким сердцем я переключился на 
идеалистические темы. Прежде всего хотел убедить его написать нечто вроде 
автобиографического очерка (пожелание, высказанное в конце моей рецензии). Был и 
конкретный повод – английское издание его книги. В предшествующем телефоном 
разговоре Евгений Львович эту идею почему-то сходу отверг. Мне показалось, 
потому что не хотел вешать свой автопортрет рядом с портретами своих героев. И 
дело не в скромной самооценке, просто это «некрасиво» и «незачем». 
У меня же на уме было «зачем». И я стал излагать аргументы. Читатели, особенно 
англоязычные скорее воспримут излагаемые им события, если примут его как 
очевидца и «понимателя», а для этого следует представлять себе его жизненный 
опыт и эволюцию его взглядов на свой опыт. Достаточно рассказать о событиях 
поворотных – повернувших его взгляды на жизнь науки. Особенно интересно было бы 
узнать, как рождались его великие научно-гуманитарные идеи. 
На эпитет «великие» Евгений Львович удивленно – и безо всякой рисовки – поднял 
брови. И я, без фанфар, объяснил, почему так считаю.
Имел я в виду его идею о неустранимой роли интуитивных суждений в 
физико-математической науке – «суждение о достаточности опытной проверки» вместе 
с представлением о свободе и необходимости опираться на недоказуемое, интуитивно 
избираемое суждение во всяком сколько-нибудь общем взгляде на науку и жизнь, то 
бишь во всякой философии. Тем самым, обнаруживается гуманитарность в самом 
естествознании. Хотя добытое и сформулированное (естество)знание имеет 
объективное обличье, но путь к этому знанию – естество-познание – дело 
человеческих субъектов, которым ничто человеческое не чуждо. А значит, вступает 
в действие всё человеческое разнообразие, возникающее еще во внутриутробном 
возрасте, а то и раньше.
У студентов-физиков, начинающих изучать философию, возникает казалось бы детский 
вопрос – почему так долго, с самого зарождения философской мысли, сосуществуют 
традиции материализма и идеализма? Почему за два с лишним тысячелетия не 
разрешился сам собою «основной вопрос философии», -- какой из ответов на этот 
вопрос истинен? Многоопытным физиком-академиком Евгений Львович отвечал на этот 
недетский вопрос в журнале «Вопросы философии» и в своей книге «Две культуры».
Легко тому, кто подобно Ландау, считает, что все философские системы к истинам 
науки отношения вообще не имеют и потому не стоят бумаги, на которой они 
запечатлены. Труднее было Бору, который с этим не соглашался. И еще труднее 
понять, как столь философски разные физики, как Бор и Ландау, могли любить и 
уважать друг друга.
Можно, конечно, просто смириться со странностями нашего мира, где сосуществуют 
–не всегда мирно – столь разные мировосприятия. Но идеи Евгения Львовича 
помогают увидеть высший смысл сосуществований такого рода. Поэтому я без 
смущения называю эти идеи великими. Они научно просты и понятны – после того, 
как высказаны, и они имеют огромное гуманитарное поле применений. И потому мне 
так хотелось, чтобы Евгений Львович рассказал о своем пути к этим 
научно-гуманитарным идеям. 
Дело в том, что форма изложения в его философской статье и в книге «Две 
культуры», мне кажется, не соответствует содержанию этих идей (при всем 
богатстве иного содержания). Там – обычный научный стиль, объективно-безличная 
система отсчета, идеи являются откуда-то, где «сверху видно всё, ты так и знай» 
и где с времен Платона хранятся все истины. 
Но идеи Евгения Львовича относятся не к объективной «диалектике природы», 
которую породили самозваные потомки Энгельса, на его беду опубликовав черновые 
записи второго марксиста. Идеи философа (и марксиста) Фейнберга говорят о 
диалектике отношений человеческих субъектов с Природой и друг с другом. Поэтому 
они, мне кажется, требуют субъективную форму изложения -- с точки зрения одного 
отдельно взятого субъекта, который эти идеи выносил и родил. Тогда, можно 
думать, проявится сама природа этой субъективности, связанной со складом 
личности субъекта и с его жизненным опытом.
Важные субъективные обстоятельства можно высмотреть, правда, и в имеющихся 
«объективных» изложениях. К примеру, такая фраза Евгения Львовича: «многие 
десятилетия общения с многочисленными прекрасными, высоко моральными, 
образованными и мудрыми людьми, вызывающими глубокое уважение, часто друзьями, 
показали, что они встречаются и среди религиозных, и среди атеистов. Интимные 
разговоры с этими верующими показали, что степень их религиозности очень 
различна». [2] Ясно, что это -- один из краеугольных экспериментальных фактов, 
на которых он – полный и безусловный атеист – строил свою концепцию. Но кто эти 
люди, как проходили эти разговоры, как он обнаруживал, принимал и осознавал их 
религиозность? То есть как пришел к своему пониманию, для которого нет ни эллина 
ни иудея, но есть и атеист и верующий. 
Или такой его эпиграф к одной из глав:

Он (несколько снисходительно): Дорогая моя, ну что за женская логика!
Она (несколько раздраженно): Умный мужчина тем и отличается от глупого, что 
понимает не только мужскую, но и женскую логику.
Семейный разговор

Евгений Львович, в ответ на мой восторг по поводу этого эпиграфа, спросил, 
понимаю ли я, что то был его собственный - семейный - разговор с женой? Тогда-то 
я понял, что к содержанию книги самое прямое отношение имеет посвящение:
«Памяти Валентины Джозефовны Конен, как слабый знак благодарности за шестьдесят 
удивительных лет».
Мне довелось беседовать с Валентиной Джозефовной и читать ее книги о музыке – 
обо всем мире музыки, включая и Бетховена, и джаз, и «третий пласт». И поэтому 
мне ясно, что широта культурного горизонта и глубина взгляда спутницы жизни 
способствовали формированию из физика-теоретика мыслителя-практика. Но как же 
хотелось ощутить живую ткань общения, в котором физика и музыка участвовали на 
равных…
Евгений Львович еще как способен к субъективно-конкретному рассказу, это ясно 
показывает его книга «Эпоха и личность». Поэтому я и налегал на необходимость 
дополнить эту книгу – с сохранением ее стиля – автобиографическим очерком, или 
авторским послесловием, как способом рассказать об эволюции своего 
мировоззрения. 
И тут, к моей радости, Евгений Львович «дрогнул» и согласился подумать. И 
неожиданно сказал, что есть у него свое Credo – всего несколько страниц. Быть 
может включить его? И пересказал в нескольких фразах. На нашу долю выпало 
уникальное чудо – сознание, человеческая цивилизация. Наш долг – сберечь это 
чудо. А сделать это люди могут только совместными усилиями в духе любви к самому 
чуду и друг к другу. Отсюда -- важные следствия для общественного устройства и 
морали.
«Символ веры» неверующего физика ? И понятия чуда и любви в качестве коренных? 
Это надо видеть! Со всем доступным красноречием я поддержал Евгения Львовича. 
Уходил я от него довольный, предвкушая волнующую встречу с его рассказом…
А спустя несколько недель он ушел из жизни, не успев написать задуманное. 
Ушел он, конечно, только из своей жизни, опять поставив под вопрос материализм, 
в полном несоответствии с которым продолжает участвовать в чудо-явлении 
человеческого сознания. Продолжаю и я с ним беседовать – с его текстами, с 
развитием мысли от одного текста к другому. И слава Богу, скажу я, слегка 
подразнивая атеиста Фейнберга, случилось чудо -- обнаружилась рукопись его 
«Credo». Замечательно субъективный текст, написанный умом и сердцем. И стало еще 
горше оттого, что Евгений Львович не успел субъективно изложить свою идею о 
необходимой свободе выбора, и, в частности, о свободе выбора между атеистическим 
или религиозным взглядами на мир.



В своих объективных текстах он -- по долгу объективности -- стремился понять и 
представить оба типа мировосприятия. Когда он представлял атеизм – свою 
собственную систему координат, получалось ясно и убедительно, что не 
удивительно, поскольку он писал в согласии ума и сердца. Когда же он брался 
посмотреть на мир глазами человека верующего, то мне, например, становилось 
тесно, возникали вопросы, ответов на которые я у него не находил, даже после 
того, как задавал эти вопросы прямо ему. Мне это тоже казалось вполне 
естественным, ведь то была не его система координат. Я обращал его внимание на 
приводимые им доводы из мира музыки – самого абстрактного из всех искусств и 
способного вызывать конкретные слезы. Ведь эти доводы совершенно не действуют 
для человека невосприимчивого к музыке, каким был, например, один из его 
ближайших друзей. Что бы он, Евгений Львович, сказал о попытке музыкально 
глухого человека проанализировать мир его музыкальных чувств и мыслей? Но как 
тогда он берется анализировать религиозные чувства и мысли другого своего друга? 

Такие различия не препятствовали его многолетней дружбе и плодотворному общению 
– вне пределов музыки в первом случае и в пределах «мирского» – во втором. 
Однако сбалансировано представить несовместимые позиции – объективно объять 
необъятное – трудно даже при интеллектуальной глубине и эмоциональной широте. 
Умом Евгений Львович признал равную возможность, как равную недоказуемость, 
религиозной и атеистической позиций. Но сердцем… Сердцу не прикажешь. И, 
по-моему, не надо. А лучше учесть философский урок, который извлек из физики 20 
века анти-философ Ландау: человек способен открыть и осознать даже то, что ему 
не под силу себе представить. 
Евгений Львович открыл и осознал равное право двух – исторически противостоящих 
-- позиций, «но все же, все же, все же…» в своих объективных текстах подсуживал 
одной из них, -- своей родной, когда предположил, что «искусство способно в 
будущем (вероятно очень, очень отдаленном) заменить религию (не становясь, 
конечно, новой религией). Разумеется, верующий может сказать, что автор -- 
атеист, не испытавший «обращения», «встречи», не способен познать глубинную 
мистическую сущность религии. На это возразить невозможно.» [3]
В этом предположении -- я бы сказал, пожелании -- восхитительно соединились сила 
духа, честность и моральная чуткость, а также страстное усилие построить мост 
между двумя типами мировосприятия и мука от невозможности это сделать. 
И вот, читая Credo, я вновь ощущаю знакомое мне мировосприятие Евгения Львовича: 
величественная картина научно познаваемого материального мира, переживание чуда 
человеческого сознания, способного на такое познание, и чувство братства людей, 
соединенных, в частности, этим познанием. И ничего больше, ничего сверх этого, 
ничего сверхъестественного, о чем лишь лаконичное недоумение в самом конце: «Все 
сказанное о назначении человека, вероятно, примет и религиозно верующий человек. 
Только слово «чудо», употребленное выше, он примет в прямом смысле, как 
сотворение жизни Богом, высшим духом и т.п. Я не понимаю, зачем это нужно.» 
Мне очень нравится это Credo нерелигиозного физика – его цельность, ясность и 
эмоциональная интеллектуальность. Но, признаюсь, не меньше мне нравится иное 
мировосприятие, к которому я готов применить те же восторженные эпитеты, -- 
мировосприятие Андрея Сахарова. 
Не раз мне доводилось обсуждать с Евгением Львовичем это не вполне ему понятное 
мировосприятие дорогого ему (по-моему, даже любимого) человека, которого он 
отнюдь не считал сверх-человеком. Когда в 1995 году, в ответ на фронтальное 
наступление религиозной пропаганды, Фейнберг выступил в печати со смелой и яркой 
защитой права на атеистическое мировоззрение, он, думаю, не сомневался, что, 
доживи Сахаров, он встал бы рядом с ним. Ведь еще когда атеизму в России ничто 
не угрожало, Сахаров написал: «Я подхожу к религиозной свободе как части общей 
свободы убеждений. Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, 
выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков!» И сахаровское 
отношение к чуду сознательной жизни было похожим: « … ощущение мощного потока 
жизни, который начался до нас и будет продолжаться после нас».
Но особенно меня интересовало, что думает Евгений Львович о совсем других словах 
Сахарова, прозвучавших в одном из последних его неполитических выступлений, в 
Лионской лекции «Наука и свобода». Обращаясь к коллегам-физикам, Сахаров 
высказал мнение, что хотя на протяжении веков религиозное мышление 
противопоставлялось научному, противопоставление это «имеет какое-то глубокое 
синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания». И 
добавил, что это его "синтетическое" религиозно-научное ощущение «больше всего 
питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке».
Евгений Львович нисколько не сочувствовал таким ощущениям (с какой бы симпатией 
он ни относился к самому Сахарову). Не означает ли это, что Сахаров тоже 
«подсуживал» своей родной мировоззренческой позиции (как бы она ни была 
симпатична мне)? И что сосуществование двух позиций имеет не только долгую 
историю, но и очень долгое будущее? Столь же долгое, как само чудо человеческого 
сознания? Но если так, то, значит, сам по себе прогресс научного знания не 
имеет отношения к свободе выбора (а)теистической позиции? И тогда это скорее не 
свобода выбора, а открытие в себе – в своем уме и сердце -- присущего себе 
мировосприятия? 
Этот большой вопрос очень я хотел бы обсудить с Евгением Львовичем. Я вижу 
доводы в пользу ответа «Да». Ведь вполне развернутое атеистическое мировоззрение 
Эпикур развил за три века до рождества Христова и, что не менее существенно, до 
рождения «самого первого» физика --Архимеда. С другой стороны, собственное 
религиозное мировосприятие не помешало Ньютону и Максвеллу мощно развернуть 
физическую науку. И наконец, уже в 20 веке -- в «век науки», по определению 
Сахарова, -- сорок лет дружбы и соучастия в науке не воспрепятствовали различию 
мировосприятий двух физиков-теоретиков -- акад. Фейнберга и акад.Сахарова.
Как это понимать? Зачем Творец (или Природа, -- для читателя-атеиста) дает 
возможность для такого странно равноправного сосуществования? Быть может, чтобы 
обеспечить жизнестойкость того Чуда, на которое смотрели с восхищенным 
изумлением и атеист Фейнберг и не-атеист Сахаров? Чтобы делать сознательного 
человека менее самоуверенным, более открытым и внимательным к иному мнению, -- 
и, значит, более успешным коллективно? Как в истории науки, где разнообразие 
стилей мышления помогает находить подходящих решателей для всё возникающих 
проблем. Ведь Он, Творец, или Она, Природа, уже использовали этот прием, 
обеспечив привычное и неразрывное сосуществования противоположностей -- мужчины 
и женщины (с их разными логиками)?!
Все это, может быть, и так. Но как бы мне хотелось узнать, что сказал бы на это 
Евгений Львович…





[1] Воспоминания о Л.Д.Ландау, М., Наука, 1988, c. 266. Упомянутый друг – 
Зинаида Ивановна Горобец, вдова Е.М.Лифшица. В издании 2003 года (Эпоха и 
личность, с. 387) Е. Л. Фейнберг в этом месте ошибочно поставил имя самого 
Е.М.Лифшица, однако ко времени первого издания этого очерка (1988) Е.М.Лифшица 
уже несколько лет не было в живых.
[2] Е. Л. Фейнберг. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. 2004, 
с. 141.
[3] Е. Л. Фейнберг. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. 2004, 
с. 140.

Ссылки: