Протестом против репрессий были побеги калмыков на фронт

Протестом против репрессий для бывших фронтовиков стали письма в Кремль и побеги на фронт.

Настолько велика была вера в святое дело защиты Родины, что воины- калмыки убегали на фронт с Широклага, но их ловили на железной дороге, чисто по внешности. [ 176 ]. Народная молва знает такие примеры, когда бежавшие из лагеря калмыки-солдаты выдавали себя за казахов, отставших от своего состава, и, отвоевав до победы, возвращались в свои семьи в Сибирь или были вынуждены скрываться, так как за побег, даже на фронт, грозило суровое уголовное наказание.

Однажды подошел Михайлов Бембя и предложил: давай сбежим на фронт. И глядя на его худое лицо и запавшие глаза, я сказал: у меня сил не хватит. Тогда он попросил у меня махорки. Я дал ему три стакана.

Уже в наши дни я встретился с ним в Элисте, он рассказывал про свой побег. Восемь раз они переходили реку Широкую, чтобы запутать следы, но собаки не отставали. Вот тогда и помогла моя махорка. Бембя попал на фронт и закончил войну в Праге [ 177 ].

Вскоре нас собралось свыше ста человек из разных частей Закавказского военного округа и мы узнали, что нас направляют в город Кунгур Молотовской области. Прибыли в Кунгур в сопровождении трех солдат и сержанта в начале апреля 1944 г. Разместили нас в здании бывшей церкви. Все стены ее были исписаны калмыками именами прибывших до нас. Люди писали свои адреса, кто откуда, искали своих родных и знакомых, и на этих стенах я увидел фамилии многих своих земляков, в том числе бывших учеников. Обрадовался, конечно. Но это была горькая радость.

Далее всех нас отправили на станцию Половинка , куда уже ранее прибыли строители Широковской ГЭС на реке Косьва . Часть из нас направили на строительную площадку ГЭС, на земляные работы: из котлована тачками возили землю по деревянному настилу наверх, другие вели бетонные работы, а некоторые - взрывные. Часть наших парней направили на лесоповал рубить лес для стройки. Здесь я работал около месяца, потом с месяц на стройплощадке. Эта работа была еще тяжелее. Кормили нас скудно, большей частью - селедка, яичный порошок, хлеба 500-600 граммов, то есть обычный солдатский паек тыловой части. Но работа-то у нас была чертовски тяжелая, и люди, даже молодые и здоровые, быстро выдыхались на ней, превращаясь буквально на глазах в дистрофиков или, как тогда говорили, в доходяг. Более того, люди слабели и опускались не только физически, но и морально, теряли уважение к себе. И вот это было особенно горько. И тогда я решил, надо бежать на фронт, иначе тоже "дойду". Правда, мне и здесь помогла спортивная закалка: я легче многих моих товарищей переносил тяготы изнурительной физической работы и потому "доходил" не так быстро, как они. А вскоре мне и вовсе повезло: недели через две моей работы на тачке наш комроты Иванов Василий Горяевич, учитывая мое педагогическое образование, взял меня писарем, и жить мне стало легче. Но я все равно думал о фронте, это был единственный способ снова почувствовать себя человеком, а не изменником Родины"

Здесь было более трех тысяч калмыков, называли даже цифру три с половиной тысячи - исключительно рядовой и сержантский состав, почти все - фронтовики, как правило, от 20 до 30 лет. Как теперь говорят, генофонд нации. И вот он, этот генофонд, на глазах разрушался физически и морально. Эти люди жили только ожиданием победы и сами немало сделали для нее. Поэтому настроение у всех или почти у всех было недовольное, но возмущались втихомолку, так как кругом нас рыскали чекисты и " сексоты ".

Раскрыться напрямую перед другим было очень рискованно. Но общий вопрос "за что?" был у всех на устах. Люди чувствовали себя униженными и оскорбленными, это было горько, очень горько.

Нет, мы не были заключенными в прямом смысле слова, но и военнослужащими тоже не были. И подчинялись мы теперь не наркомату обороны и боевым офицерам-фронтовикам, а НКВД и его начальникам, которых мы, про себя, разумеется, именовали не иначе как "тыловые крысы". И хотя среди них были очень разные люди, как впрочем и в армии и даже на фронте, но нам-то от этого было не легче, угнетал и давил сам статус, не говоря уже о каторжной работе, скудном питании, туберкулезном жилье в земляных бараках и прочих "мелочах".

Постепенно я подружился с Андреем Альчиновым. Но сначала довольно долго мы прощупывали друг друга и, наконец, открылись: надо бежать на фронт! Андрей сказал, что у него есть один верный товарищ, ему можно довериться. Это оказался Бембя Михайлов. Он был моложе меня и еще моложе Андрея. Порешили: надо готовиться к побегу, накапливать тайком продукты, деньги, хлеб, сухари, сахар, постное масло - чтобы не очень громоздко, но калорийно. Раздобыли мы какую-то изрядно потрепанную школьную карту, точнее атлас - без него не могло быть и речи о побеге. Это была бы верная гибель, ибо места для нас были совершенно незнакомые, лесные, а мы - степняки и поначалу просто терялись в лесу. Кроме того, решили, если побег удастся, то надо обязательно изменить национальность, потому как в противном случае нас не просто выдворят с фронта, а отправят в трибунал - за дезертирство с трудового фронта. Одним словом, план побега мы разработали во всех деталях. И в дальнейшем действовали в полном соответствии с ним, в том числе и национальность каждый изменил в своей красноармейской книжке. А Андрей Альчинов раздобыл где-то красноармейскую книжку на имя казаха, кажется, Даскалиева.

В один из выходных дней, когда нас отпустили на базар на станцию Половинка, мы не вернулись в лагерь и двинулись на юг, в сторону Молотова, пока минуя, по возможности, железную дорогу, идущую на запад. Шли лесом по течению реки Косьвы; продукты экономили максимально. Когда все припасы съели, продали сначала шинели, затем - все остальное, вплоть до запасных портянок. Наконец, вышли на Каму в районе впадения в нее реки Чусовой. И здесь впервые за столько дней сели на пристани на пароход и двинулись в сторону Молотова.

В пригороде Молотова сели на местный поезд и добрались до станции Верещагино, благополучно избежав Молотова. И теперь мы стали подсаживаться ненадолго на все попутные товарные поезда, стараясь не попасться на глаза сопровождающим. Затем также тайком шли до Ярославля около десяти суток. Ночевали, где придется: под деревом в лесу, в стогу, в пустующих сараях.

Добрались до Шуи, так, кажется, назывался этот городок. И тут средства наши иссякли полностью, и мы решили: будь что будет, обратимся в комендатуру. Обратились, рассказали заготовленную заранее легенду: наш состав шел на фронт, а мы, сойдя на одной из станций купить продукты, отстали и теперь никак не можем догнать свой состав, а в нем - все наше имущество. Нам поверили, хотя и отругали за ротозейство, но поверили! И это было главное. И даже мысли у них не возникало, что мы - дезертиры! Те бегут с фронта, а мы - на фронт! Более того, нас накормили, выдали сухой паек на сутки и с сопровождающими отправили на пересыльный пункт в Ярославль. В Кремле происходила сортировка людей, и здесь мы снова повторили свою легенду. Она и здесь сработала, в том числе и наши документы. В соответствии с нашими армейскими специальностями нас распределили в различные запасные части... Я настойчиво добивался отправки на фронт. И вот свершилось! Я был направлен радистом во взвод связи третьего батальона воздушно-десантной бригады. Это было в июле 44- го, и до конца войны я прошел в рядах этой бригады. Закончил войну в Чехословакии 11 мая 1945 г. на реке Влтава. За время службы меня наградили орденами Красного Знамени и Славы 3 степени, двумя медалями. После войны продолжал служить в военной комендатуре Будапешта помощником командира взвода. В мае 1946 г. уволили в запас.

Но душа моя была в терзаниях, так как впереди ждала неизвестность. Возвращаться на бывшую родину было равнозначно добровольной сдаче чекистам. Ехать в Сибирь к ссыльной матери означало саморазоблачение. И в том и в другом случае - "без вины виноватый" и остаток жизни - в местах лишения свободы [ 178 ].

Ссылки: