 |
Анализ последствий "травмы", вызванной департацией - научная проблема
При анализе материалов, связанных с интерпретацией прошлого, автор ориентировался на исследования в области исторической памяти (М.Хальбвакс 5 , П.Вен 6 , П.Рикёр 7 , Я.Ассман 8 , В.А.Шнирельман 9 ).
Сюжеты, связанные с историей депортации, были осмыслены с учетом научных достижений в исследовании антропологии насилия и истории депортаций, содержащихся в монографиях А.М.Некрича 10 , В.А.Тишкова 11 , Н.Ф.Бугая 12 , П.Поляна 13 , В.В.Бочарова 14 , В.Б.Убушаева 15 , а сюжеты, связанные с коллаборационизмом, - с учетом исследований К.М.Александрова 16 , И.А.Гилязова 17 . Хочется вновь подчеркнуть, что данная книга написана не об истории депортации и не рассматривает специально правозащитные аспекты проблемы. В первую очередь, это работа об антропологии депортационной травмы калмыков: что и как сохранилось в памяти. В этой связи мне были полезны исследования антропологов, занимавшихся сходными проблемами, - Й.Такезавы 18 , М.Поль 19 .
У многих народов, особенно переживших авторитарные режимы в прошлом, происходят радикальные переоценки исторических событий. Подобный процесс переосмысления политической истории ХХ в. прослеживается в исследовании на примере калмыков. Историческая память, особенно связанная с коллективной травмой, становится не просто ресурсом этнической мобилизации, но при ее политическом использовании нередко ведет к эскалации конфликта. Приобретение знания о травме способствует сбалансированному отношению к истории, может послужить моральной терапией и способствует реабилитационному процессу. Изучение истории каждого репрессированного народа и того, как она помнится, сохраняется и создается людьми, - есть осмысление перенесенного опыта, необходимое как для данного народа, так и для других сообществ.
Одновременно я стремилась преодолеть другие "недостатки native anthropologist", в которых обычно их/нас упрекают, и не идеализировать свой народ, не романтизировать и не драматизировать его историю.
Я понимала, что сама тема коллаборационизма в целом моим землякам покажется нежелательной. Им кажется, что если уж человек захотел поведать миру о своем народе, то должен выбрать "достойную" тему, которой можно гордиться. Зачем же выставлять на всеобщий суд то, о чем трудно говорить даже между "своими", что просто постыдно - измену родине. Старики учили меня уму-разуму: "Кто знает о Корпусе - с теми ничего не поделаешь, но зачем нам (калмыкам) самим делать усилия, чтобы о таких стыдных вещах узнали и те, кто об этом не знает. Другое дело - депортация: это тема, достойная пера. О наших страданиях и потерях должны знать все люди. Но стоит ли в связи с этой темой упоминать об агентуре НКВД среди депортированных, это ведь еще одно пятно на народ"
Однако я калмычка по происхождению и не хочу скрывать свою историю, как и свои эмоции, которые в любом случае неочевидно проявляются даже при научном обсуждении. Что же теперь, не заниматься родной культурой, сознательно выбирать другие/чужие объекты исследования, отдавая родную культуру в руки других/чужих исследователей, которые будут объективнее, потому что хуже ее знают и менее привязаны к этому сообществу? Кто же будет исследовать в этом случае те проблемы, которые важны для меня лично и для других калмыков именно сейчас?
В конце концов я поняла, что чувствую себя несвободной в своем исследовании, что начинаю опасаться угодить под эту примордиалистскую категорию, очевидно, сконструированную "постколониальными" антропологами для того, чтобы не только предостеречь коллег от ошибок, но и указать ученым из бывших колоний их навсегда провинциальное место в науке, их предел, очерченный географическими границами малой родины. Почему любой заезжий антрополог (traveling anthropologist), часто не понимающий самых простых вещей в чужой культуре, может ошибаться сплошь и рядом, но не боится ярлыков? Нередко он пользуется помощью и работами местных коллег, но не считает их ровней: ведь постколониальная наука продолжает оставаться западноцентричной, ведь такой ученый представляет европейскую науку с вековыми академическими традициями, а за спиной антрополога своего народа - шаманы и знахари.
В ходе своего исследования я столкнулась с проблемой памяти и забывания на своем личном опыте. В 2001 г. вышла монография Валерия Тишкова "Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны". В ней упоминаюсь и я: "Эльза Гучинова рассказывала мне, что в детстве и ранней молодости вообще ничего не слышала о депортации в Сибирь ни от своих родителей, ни от других людей" [ 20 ].
Прочитав эти строки, я пришла в ужас, мне показалось, что все было не так. Я стала припоминать, когда и при каких обстоятельствах я сообщила В. Тишкову эту информацию. В 1995 г. я получила электронное письмо от Тишкова с просьбой ответить на несколько вопросов по этой проблеме. Я как прилежная ученица ответила немедленно, не дав себе времени хорошенько подумать, мои ответы были первой реакцией на вопросы о депортации, которые задавались мне по этой проблеме впервые. К этому времени я уже семь лет как защитила кандидатскую диссертацию и была как будто вполне зрелым ученым. Однако я была совершенно не готова обсуждать деликатные вопросы семейной истории или истории моего народа с посторонним исследователем, даже с коллегой, которого я безоговорочно уважала. В 1995 г. мне еще не встречались антропологические исследования по этой проблеме, исторические работы о депортации уже появились, но ограничивались публикацией документов НКВД, и персональный опыт репрессированных людей еще не был объектом изучения в России. В этом случае сыграла негативную роль и дистантная форма общения. Если бы общение было лицом к лицу, возможно, моя память отреагировала бы иначе и во мне проснулись бы необходимые воспоминания.
С тех пор я вспомнила многое. Я, как и чеченские респонденты Тишкова моего поколения, и в детстве знала, что моя семья и все калмыки какое-то время жили в Сибири. В какие это было годы, почему так случилось - в детстве и юности меня не интересовало. Я знала, что родители преподавали в школе в Новосибирской области, что отцовские ученики обожали его уроки истории и географии. Я знала и многое другое, но это были как бы тексты, которые не подлежали развитию. Как будто родительский тон воспоминаний оставлял их в фиксированном виде, и я не должна была интересоваться большим, потому что, как мне теперь кажется, в родительских повествованиях практически не было вопросов, а были только факты, будничные факты нашей семьи.
Имевшие опыт выживания в СССР мои родители, как и многие другие представители того поколения, считали за благо не обсуждать с детьми сущность или частные проявления сталинизма, чтобы не отягощать мысли и судьбы своих детей.
Когда же я сама стала заниматься антропологией депортационной травмы, я смогла понять, как у одного и того же человека память меняется в зависимости от аудитории, от конкретных условий опроса, от мотивации и от общего социального контекста. Теперь, написав несколько статей, работая над книгой и понимая, насколько эта тема важна для меня как исследователя, память моя стала настроенной на эту проблему. Я вспоминаю родительские реплики и реакции на те или иные связанные с депортацией события. Сейчас, когда я знакомлюсь с калмыком, я мысленно прикидываю, родился он в Сибири, был вывезен туда ребенком или родился позже, уже на родине. Моя память спала, пока эта тема не стала для меня особенно важной. Тем не менее, на сайтах, где представлена указанная монография Тишкова, я так и осталась "коллегой из Калмыкии, которая о депортации не знала долгое время" [ 21 ].
Мое "не знаю" не было незнанием, а отражало вытесненное знание. То, что произошло со мной, не было только моим уникальным опытом. Подобный процесс "узнавания" своего прошлого и пробуждения памяти стал наблюдаться и у всего народа благодаря тому, что место "Сибири" в самосознании народа, в государственной политике изменилось и депортация стала главным событием для калмыцкого народа в ХХ в., переместившись с задворков памяти/прошлого в его центр.
Ссылки: