Горький - русский классик уже с 1900 г. Пьеса "Мещане"

Начиная с 1900 года тридцатидвухлетний Горький - уже русский классик. Так мало кому в нашей литературе везло. Писать очерки и рассказы ему становится скучно, и он решительно обращается к драме - она кажется ему, во-первых, более свободным и ярким родом искусства, а во-вторых - более мощным способом влияния на массы. Он уже исходит и из этого соображения - какое искусство сильней воздействует и активнее побуждает к борьбе?

Из соглядатая жизни Горький превратился в преобразователя - собственно, переход от прозы к драме иллюстрирует это ярче всего.

Первая его пьеса - трагикомедия "Мещане" - была разрешена к постановке только Художественному театру ; Горький познакомился с МХТ через Чехова, и это знакомство надолго определило его судьбу. Дозволены были всего четыре абонементных спектакля, и это еще одна иллюстрация к тому, как Горькому делают биографию: в пьесе "Мещане" нет решительно никакого криминала. Это самое автобиографическое из горьковских сочинений для театра: глава семьи - старшина малярного цеха по имени Василий, только не Каширин, а Бессеменов; жена его - Акулина, добрая, но забитая; дети отчаялись выбраться из-под отцовской воли, хотя и выросли умными, а сын Бессеменова Петр вдобавок ненавидит общество, не хочет никаких гражданских обязанностей и презирает любые формы заботы о ближнем. Есть у Бессеменова и воспитанник Нил, машинист, который оглашает главную мудрость пьесы.

"Я умею оттолкнуть от себя в сторону всю эту канитель. И скоро - оттолкну решительно, навсегда! Переведусь в монтеры, в депо - надоело мне ездить по ночам с товарными поездами! Еще если б с пассажирскими! С курьерским, например,? фьить! Режь воздух! Мчись на всех парах! А тут - ползешь с кочегаром - скука! Я люблю быть на людях. Я жить люблю, люблю шум, работу, веселых, простых людей! А вы разве живете? Так как-то слоняетесь около жизни и по неизвестной причине стонете да жалуетесь - на кого, почему, для чего? Непонятно. Когда человеку лежать на одном боку неудобно - он перевертывается на другой, а когда ему жить неудобно - он только жалуется! А ты сделай усилие - перевернись! Философы в глупостях, должно быть, знают толк. Но я ведь умником себя не считаю. Я просто нахожу, что с вами жить почему-то невыносимо скучно. Думаю, потому, что очень уж вы любите на все и вся жаловаться. Зачем жаловаться? Кто вам поможет? Никто не поможет. И некому, и - не стоит!

Всякое дело надо любить, чтобы хорошо его делать. Знаешь - я ужасно люблю ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая. Бить по ней молотом - наслаждение! Она плюет в тебя шипящими, огненными плевками, хочет выжечь тебе глаза, ослепить, отшвырнуть от себя. Она живая, упругая. И вот ты сильными ударами сплеча делаешь из нее все, что тебе нужно!"

Ничего революционного Нил тут не сообщает, и понять, почему этот монолог встречался неизменными овациями, можно лишь с учетом всеобщего уныния и омерзения к себе, овладевшего русским обществом на рубеже веков. Хватит ныть, хватит жаловаться - пора переменить жизнь! Пришел Горький, привел простого, сильного, веселого человека - ура Горькому!

И поди разберись, что этот веселый Нил на самом деле - самодовольный эгоист, не умеющий никого пожалеть, в чем справедливо упрекает его Татьяна: новый человек выше жалости! Ему женщина жалуется на тоску и бессмысленность жизни, по сути, в любви ему признается - а он ей рассказывает, как любит ковать! И таких диалогов в "Мещанах" множество: сколь ни отвратительна мещанская жизнь, ни груб ее уклад - а ведь и за Бессеменовым есть своя правда, и жалко ему смотреть на дело рук своих, для которого не находится наследника! Но зритель 1901 года не желал жалеть Бессеменова. Он узнавал себя в цинике Петре и завидовал Нилу, любителю ковать. Пьеса шла с аншлагами и сопровождалась демонстрациями, Горького вызывали на сцену по многу раз, да что там - его вызывали даже во время чеховских пьес, на которых он присутствовал как зритель! Он выходил, грозно выговаривал залу за то, что срывают представление и оскорбляют чужую пьесу, - но волна его славы нарастала, и самое обидное - он сам не всегда понимал, что же сказать и сделать в ответ на эти избыточные ожидания. Каждый в самом деле вычитывал в его пьесах и рассказах то, что хотел прочитать, и соответствовать этим взаимоисключающим представлениям становилось все трудней.

Еще трудней жилось ему в Нижнем, где он существовал уже фактически под гласным полицейским надзором. Чего опять-таки не отнять у Горького, так это исключительной жажды деятельности - и полной неспособности наслаждаться комфортом в одиночку. Казалось бы, всю жизнь прожил в нищете и неутомимом труде - вот пришли издания, переиздания, деньги, в одной Германии десяток издательств конкурирует за право публикации его двухтомника, можно наслаждаться. Ничего подобного - он тратит почти все гонорары на устройство елок для нищих детей Нижнего, на покупку мимеографа для рабочих Сормова (на нем размножали воззвания и листовки), на партийную прессу - в частности, на только что созданную "Искру".

Журналом легальных марксистов "Жизнь" , где появляется вся его новая проза, он уже по сути руководит.

В марте 1901 года Горький вновь оказывается в центре общественного внимания. В декабре девятисотого года 183 студента за участие в демонстрации были исключены из Киевского университета и отданы в солдаты, и Горький пишет Брюсову:

"Настроение у меня, как у злого пса, избитого, посаженного на цепь. Отдавать студентов в солдаты - мерзость, наглое преступление против свободы личности, идиотская мера обожравшихся властью прохвостов".

4 марта 1901 года перед Казанским собором прошла огромная студенческая демонстрация - ее разогнали жандармы, и Горький написал о ней подробную прокламацию, названную

"Опровержение правительственного сообщения". Он был там, у Казанского, и все видел. Вскоре после этого, 17 апреля, он был в очередной раз арестован, в тюрьме у него обострился туберкулез, и под давлением общественности он вновь был выпущен - тем более что ничего на него и не было. Об его освобождении просил сам Толстой, и в результате уже 17 мая Горький был на свободе. 26 мая родилась его дочь Екатерина .

В майском номере "Жизни" появился отрывок из горьковского рассказа "Весенние мелодии" - и тут опять не знаешь, ужасаться или умиляться неразумию русской цензуры: рассказ в целом она запретила, сочтя его (и справедливо) откликом на студенческие волнения, а разрешила из него одну "Песню о буревестнике" . Все-таки стихи, никаких прямых политических намеков. Меру более самоубийственную трудно было придумать: "Песня о буревестнике" сделалась манифестом первой русской революции .

К 1902 году авторитет Горького среди литераторов был столь высок, что его - после всего шести лет литературной деятельности - избрали почетным академиком Академии российской словесности , но Николай II не утвердил этого назначения, начертав резолюцию: "Более чем оригинально".

В знак протеста из состава академии немедленно вышли Чехов и Короленко. Солидаризироваться с Горьким, дружить с ним, заступаться за него стало престижно - к нему потянулась вся молодая литература: Елеонов, Юшкевич, Скиталец, Гусев-Оренбургский, Куприн, посвятивший ему "Поединок", и десятки других, чьих имен сегодня никто не вспомнит. Их иронически называли "подмаксимками", словцо это пошло с шаржа Кока (Фидели) , опубликованного в сатирической "Искре" в 1903 году. И они в самом деле подражали Горькому во всем - в манере носить усы, длинные волосы, широкие шляпы, в резкости и подчеркнутой грубоватости манер, даже в волжском оканье, которое и у Горького смотрелось довольно искусственно.

Однако более модного течения, чем социальный реализм, и более популярного издательства, чем "Знание" , в девятисотые годы в самом деле не было: понадобилась неудача первой русской революции, чтобы в литературе пышно расцвел декаданс , а социальный реализм несколько потеснился. Но и тогда "знаньевцы" не сдавали позиций, неизменно привлекая читательский интерес. Горький читал, правил, доводил до издания сотни рукописей, проявив себя недюжинным организатором литературного процесса: в это время началась его титаническая редакторская работа, сопровождавшаяся написанием десятка писем-рецензий в день. Можно сказать, что это было следствием некоего собственного творческого кризиса - мол, оказался в тупике и занялся устройством чужих судеб, - но неверно и это: в 1903 - 1905 годах он пишет не меньше, чем раньше. Удивительно, что голова у него не закружилась, самомнения не прибавилось - разве что в статье "Заметки о мещанстве" 1905 года он позволил себе резкий отзыв о Достоевском и Толстом, приписав им болезненный интерес к страданию и неспособность изменить мир, и его основательно высекли за это либеральные публицисты, - но он ведь и раньше позволял себе спорить с Толстым лично и никогда не отличался преклонением перед авторитетами.

Ссылки: