 |
Головин И.Н.: паническая пальба
Мы с Умрихиным, нарушая правила маскировки, стали разводить костер, чтобы сварить на нем НЗ, - ведь сосны высокие и над ними дым не будет виден. Едва начала греться вода в наших котелках, как в лесу раздались ружейные выстрелы и крик:
"Огонь!" Выстрелы посыпались со всех сторон. Повторилась команда:
"По врагу, огонь!" И весь лес затрещал от отчаянной оружейной стрельбы. Мы выплеснули котелки на костер и бросились бежать в сторону, из которой слышны были команды. В это время раздалась команда нашего лейтенанта Горшкова: "Штабная рота, ко мне!" Пробегая, я заметил солдата, который, встав на одно колено и, поставив винтовку прикладом на другое, пускал пулю за пулей в небо. Лицо его было деловито. На бегу я почувствовал, как меня охватывает нервная дрожь. В это время крики переменились. Кто-то крикнул: "Кто командует, огонь? Прекратить огонь!" Но лавину стрельбы уже остановить было нельзя. Раздалась еще команда: "Кто кричит прекратить огонь? Огонь по врагу, огонь!" К оружейной стрельбе присоединились выстрелы противотанковых пушек. Мы спешно строились. Мне было стыдно, что дрожь моя видна соседям. Но когда наш лейтенант Горшков, обученный в училище, а не наш брат ополченец повторил команду, получившуюся в виде "Шта-а-абна-а-ая рота, стано-о-ови-вись!", и я увидел, как прыгает у него челюсть, и он еле выговаривает слова, мне перестало быть стыдно за мою дрожь. Он приказал Васильку, командиру взвода, вести роту в атаку. Василек в плащ-палатке, единственный среди нас в каске и с автоматом на груди смело и молча повиновался.
Скомандовал развернуться шеренгой и быстро на левом фланге шеренги пошел вперед, держа автомат наготове. Плащ-палатка колыхалась на нем, как крылья птицы. Я - ближний в шеренге к нему. "Только не отставать от него, не показать, что мне страшно", - долбила меня мысль. Вокруг все стреляло. Ноги повиновались плохо, двигаться вперед приходилось с усилием, как по глубокой трясине, заставляя усилием воли ноги подыматься. Каждое мгновение ожидал, что будет "кхы"! Глубокий выдох от пули, пронзившей грудь, и все, что было в жизни - музыка, мама, физика, Люся, пропадет навсегда. А трава густая, идти надо вперед. Роща начала редеть. Вот здесь простор пулям больше, откуда она будет первая и последняя? Василек все так же машет крыльями. Но где же рота? Рычу:" Впер-ред!" - и оборачиваюсь. С удивлением вижу, что остальные идут не наравне. Василек слева от меня, а справа никого нет. Только справа наискосок назад идет так же, как я, с винтовкой наперевес Умрихин. Лицо его окаменело. Серые глаза смотрят, как слепые. Дальше наискосок направо назад, не слишком-то торопясь, идут остальные. Роща осталась позади. Выстрелы начали стихать. Пересекли проселок, приблизились к полотну железной дороги. Здесь не на высокой насыпи, а вровень с лугом Василек скомандовал: "Ложись!" - и сам залег на шпалы, автоматом прицеливаясь через рельсы. Я повторил то же самое. Подходили остальные, ложились, ожидая врага за полотном. Полежали, не сделав ни одного выстрела. Стрельба полностью стихла. Кто-то скомандовал: "Оставить боевое охранение, остальным назад, в рощу!" Кто это командовал? Кто это - "боевое охранение"? Кто остался? Мы, повеселевшие, беспорядочной гурьбой повалили назад. На проселке, пересекавшем со шлагбаумом железную дорогу, стояли возбужденные артиллеристы около своих сорокапятимиллиметровых пушечек. Около них валялись стреляные гильзы от зарядов. На нас артиллеристы смотрели возбужденно-растерянно. Мы подшутили, что и они стреляли в пустоту с перепугу. Вернулись в рощу. Горшков велел построиться. Объявил нам благодарность за отлично выполненное боевое задание без единого выстрела и отпустил: "Вольно!" Кто-то жалобно стонал в лесу: "Братцы, помогите, не оставьте, братцы!" Кто-то ему что-то отвечал. Он опять молил не оставить его. Опять ему отвечали. Кто это? Самострел? Или нелепо раненый в дурацкой стрельбе всех и вся по лесу? Мы с Умрихиным пошли к своему костерку. По пути наткнулись на убитую лошадь. Замечательную, сильную, холеную буланую лошадь с черной гривой и черным хвостом. Неподвижный глаз ее задумчиво смотрел, как живой. Костер наш еще дымился. Мы раздули его, поставили вновь котелки.
- Поди, принеси конинки. К нашей каше очень подойдет, - посоветовал Умрихин. Я подошел к лошади. У нее была такая мягкая чистая шерсть. Я принялся своим острым перочинным ножом вырезать у нее кусок мяса из ляжки. Это давалось нелегко. Я все ждал инстинктивно, что лошадь взбрыкнет против моего надругательства над нею. Сделал разрез крестом и начал отдирать кожу, подрезал мясо ножом. Лошадь была еще совсем теплая, а мясо жесткое, трудно поддававшееся ножу. Крови не было. Наконец удовлетворивший меня кусок был отрезан, и красивая, недавно еще живая лошадь осталась лежать с беспорядочно вырванным клочком мяса в бедре. Вода в котелках у Умрихина уже закипела. Мы нарезали конину мелкими кусочками и положили в кипящую воду. Вода вскоре приобрела мясной запах и вкус, но разварить мясо настолько, чтобы его можно было разжевать, так и не удалось. Черные сухари и пшенный брикет, разваренный в воде, остались нашей пищей.
Ссылки: