Головин И.Н.: ополченецы отправляются к фронту

Из книги о Головине  

После обеда долго строили в длиннющую колонну и повели обратно через Беговую на Ленинградское шоссе. На шоссе повернули не в город, как строили догадки, для размещения в казармах, а налево в сторону Химок. Едущие в трамваях с любопытством смотрели на нашу колонну.

Вот и кончился город, а нам команда:" Шире шаг", и бодрым военным шагом, впервые строем, с рюкзаками и мешочками, в разношерстной одежде, кто в кепке, кто в шляпе шагаем мы в неизвестное. Ничего не было сказано, куда идем, далеко ли, близко ли нам идти. Так началась новая жизнь, в которой ничего не объясняли, что ждет впереди, кто справа, кто слева; что будем делать завтра, знали только команду, что делать сейчас. В одном ряду со мной и Баусовым шел здоровенный детина в замечательнейших ботинках на толстой подошве, оказавшийся борцом из Московского цирка. Впереди шли два студента МАИ Костромин и Никитин. Где-то в дальних рядах оказались Мевис и Введенский. Отполыхала красная, кровавая вечерняя заря, а мы все идем. Стемнело, а мы идем. Наконец свернули с шоссе налево. Пошли по проселку. Потом вышли на сырой луг. Тут ряды расстроились, но мы все идем. Наконец объявили привал. Здесь будем ночевать. Раздали по четверти буханки черного хлеба на человека и по банке леща в томате на троих. Закусили.

Объявили, что на ночь устраиваться по своему усмотрению. После многих часов ходьбы хотелось прилечь. Я вытащил пальто и сел на траву, но почувствовал, что здесь мокро. Выбрал бугорок посуше, вытащил одеяло, завернулся в него и, подложив остаток рюкзака под голову, задремал. Проснулся от оживленного движения вокруг. Уже вставало солнце, и раздавались команды строиться. Потом - проселками на юго-восток. К расцвету дня остановились на просторном лугу. Справа холм, поросший лесом, слева широкий пруд. На лугу разделили нас по частям, и командиры начали нам представляться. Вышел человек среднего роста в полувоенной форме, в фуражке со словами:

- Слушай мою команду. Я - ваш командир. Командир батареи. Моё фамилиё Козьмин. Ко мне будете говорить: товарищ лейтенант, никаких фимилиев. Я к вам буду говорить: товарищ боец такой-то, по фамилиё.

Никто не будет другому говорить: "ты". Мы - советская армия. Мы уважаем один другого, говорим "вы". Кто будет говорить "ты", буду наказывать. Когда я буду говорить команду - исполнять и не спорить. Здесь армия, а не профсоюзное собрание. Будем жить на этом пригорке в лесу. Устраивайте каждый свое место, рубите подстилку или нарвите травы, положите мешки и через полчаса обратно строиться. Ясно? Ясно. Исполняйте.

Я нарвал немного травы, устлал ею выбранное место. Баусов начал устраиваться основательнее. Над головой своего ложа соорудил нечто вроде шалашика, не успел докончить - раздалась команда: "Взвод управления, становись!" Так под открытым небом началась наша солдатская жизнь. Нам очень повезло с погодой. За две недели стояния в этом лесочке неподалеку от Красногорска не было ни одного дождя, и мы безмятежно спали на наших ложах. Всегда с восторгом вспоминаю этот мудрый прием военного воспитания. Вытащили нас, хилых горожан, из московских тухлых квартир, и сделали прежде всего бросок километров на тридцать. Повытряхнули городскую плесень, привели кровь в движение, довели до здоровой мышечной усталости, подняли обмен веществ, и сухому пригорку в сосновом лесу мы были рады, как уютному дому. Ни жалобы, ни насморка, ни несварения желудка. Все были бодры и работоспособны.

Первый приказ: получить лопаты, и я попал в бригаду откапывать уборную. Устройство простейшее. Окоп длиной метра три, вдоль него положена здоровенная доска. Так сразу уберегли лес. Строжайше запретили где-либо еще опорожняться. На лугу у пруда устроили очаг, установили котлы, и туда ходили дежурные с двумя ведрами за супом и кашей. Утром побудка с криком дежурного "Подъем!" И так как спать еще очень хотелось, то все, просыпаясь с досады, орали во всю глотку "подъем". Сразу прибирали ложе и, скинув гимнастерку, бежали в сортир и на гимнастику. Перед гимнастикой перекличка. Пока шла перекличка, мы зябко дрожали голыми телами. Гимнастика с пробежкой и рядом упражнений. До завтрака вольно. После завтрака по большей части скучали от безделья. Через несколько дней раздали польские трофейные винтовки с просверленной казенной частью, чтобы научились носить всегда с собой. Приучали с винтовкой ходить и в сортир, и на еду, и куда бы то ни было. Только на ночь полагалось их ставить в козлы, срочно сделанные тут же в лесу.

Достали книжки с описанием техники связи, азбукой Морзе, азбукой сигналов флажками, но занятий было мало. Времени свободного досадно много, и сильно мучило безделье. Учили также строевому шагу, движению колонной по дороге. Великая строевая подготовка! Когда идешь в строю, ровняешь шаг, слушаешь команду и исполняешь ее, теряешь индивидуальность, сковывается воля и парализуется инициатива. Превращаешься в винтик единого, покорного командиру, механизма. Не отстаешь и не убегаешь вперед, не останавливаешься и не разглядываешь что-либо тебя интересующее. Ты - мелкая деталь единой могучей машины, именуемой колонной. Раздается команда, и ты бежишь, раздается возглас: "Под ноги!", и ты, не сбавляя шага, преодолеваешь канаву. Паралич воли и самостоятельности - вот великая задача строевой подготовки. Создание беспрекословно подчиняющейся командиру силы из многочисленных индивидуумов, которые для атаки не нужны. Начались первые наряды. На ночь в караул при складе. Первые встречи с политруком. Политрук оказался доцентом кафедры марксизма-ленинизма МАИ. Здоровый, интеллигентный молодой мужчина. К нему вопросы: "Почему мы здесь, а не в Москве? Ведь записывали на противовоздушную оборону, а теперь учат строю, копанию окопов, жизни пехотного полка". Он умело выворачивался. Сформулировал понятие, что строй пехоты должны пройти все "в добровольно-обязательном порядке". Во время одного из пустых вечеров, когда делать было нечего, боец нашего взвода Ковнер позвал меня и еще одного из бойцов с собой в лесок со стонами, что ему очень плохо. Там он нам продемонстрировал, как его прослабило и прослабило вроде бы с кровью. На следующее утро на перекличке он не был, и старшина доложил, что Ковнер в госпитале. Много- много дней после этого на перекличке повторялось: "Ковнер!" "В госпитале", - следовал ответ старшины.

В конце второй недели устроили смотр дивизии. Построили нас утром всех с бутафорским оружием на лугу. В центре расположилось командование. Все командиры частей по вызову подбегали к командованию и, держа под козырек, громким голосом рапортовали, командиром какой части они являются и о готовности части к выходу в поход. По окончании рапортов отпустили нас всех на место сна, приказав взять вещевые мешки и строиться на обычных местах утренних перекличек. Когда мы спустились из рощи на луг, котлы были уже выкопаны, их грузили на телеги, и колонны строились в походный порядок. Через час началось движение. С проселков мы вышли на шоссе и повернули на запад. После нескольких переходов - после часа марша давали передышку "Вольно!" - мы подошли к железнодорожной станции. Здесь уже стоял поезд из вагонов разного типа: пассажирских четырех - и трехосных, какие за время войны полностью вывелись, с окнами, перекрестием рамы, товарных двухосных с нарами. Скомандовали погрузку. Я попал в трехосный, тесный, ободранный вагон. Поезд тронулся и на небольшой скорости с частыми остановками пошел на запад. Километров через сорок он окончательно остановился, мы выгрузились и пошли колоннами. На привале в лесу нам раздали по полбуханки черного хлеба, пачке махорки и по рублю тридцати денег. Над махоркой я посмеялся как некурящий, но товарищи тут же научили, что это драгоценность, ибо на нее у населения можно выменять все, что угодно.

К вечеру миновали Волоколамск , обойдя его стороной, и остановились на сухом скошенном лугу с неубранным сеном. Когда стемнело, и мы разлеглись спать, услышали в небе гул, который вскоре объял весь небосвод. Раздалась команда: "Подъем!" Нас построили, куда-то повели. Вскоре остановились, тоже на лугу. Командир батареи Кузьмин объявил, что "коварный враг летит на столицу нашей родины, и от бомбежки начались уже пожары". Мы действительно увидели в туманной дали на востоке зарево. А самолеты, невидимые в вышине, все летели и летели. Так продолжалось около часа. Затем гул затих, а зарево на востоке разгораюсь. Фантазия стала рисовать страшные картины дома. Мы здесь в безопасности, а москвичи под ударом. Но бурных переживаний не было. Сначала мы стояли в бездействии, затем сели, потом прилегли. Теплая ночь клонила ко сну. Затем начался разрозненный гул отдельных самолетов или групп, возвращавшихся с бомбежки назад. Апатия и усталость от дневного перехода взяли свое, и мы заснули в беспорядке, разбросанные по лугу.

Еще несколько дней переходов на запад. На ходу нас снабдили лопатами, и каждый нес теперь лопату и польскую винтовку. На одной остановке днем в наши ряды въехала полуторка, груженая аккуратными ящиками. Привезли боевые винтовки. Ящики - деревянные снаружи и оцинкованного железа, тщательно запаянные по швам внутри, - начал разбивать. Польские винтовки отобрали, свои отечественные и пять обойм патронов каждому раздали. Прошел слух, что наша дивизия получила противотанковые пушки - тридцативосьми- и сорокапятимиллиметровые. Дело становилось серьезным. При раздаче оружия я встретил Мевиса, который оказался в противотанковой батарее. Обменялись невеселыми мыслями, что все идет совсем не так, как говорили в Москве при записи в ополчение. Раз дают оружие, то скоро попадем в бой, и начнут нас убивать, заметил я. С натянутой улыбкой Мевис ответил, что не всех сразу, но не надо об этом думать.

Вскоре привели нас на окраину деревни и сказали, что остановимся здесь строить укрепления. Опять под открытым небом сложили свои вещи, устроили травяные постели. Нам предстояло отрыть эскарпы, артиллерийские окопы для орудий и одиночные окопы во весь рост.

В один из дней переодели из штатского в военную одежду. Выдали гимнастерку, ремень и штаны, два комплекта белья, солдатские ботинки, портянки, обмотки, пилотку, ватник и вещевой мешок. Мне достался ватник коротенький, едва выступавший снизу из-под ремня. Мне разрешили сохранить одеяло, влезавшее в вешмешок. Всех накоротко остригли, но усы разрешили оставить. Все потеряли свою индивидуальность, стаю на первое время трудно различать своих товарищей. Свои вещи велели зашить в домашние мешки, нашить на них белые лоскуты с указанием адреса. Итак, мы стали подлинными солдатами. Вечером нас собрали, и перед нами выступал незнакомый полковник, рассказывавший о предательстве какого-то генерала, сдавшегося немцам, когда их часть окружили, неясно говорил он о том, как немцам можно противостоять.

Наутро объявили о присяге. Собрали нас на холме, построили в ряды. Политрук зачитал текст присяги. Затем каждый из нас должен был подходить к знамени полка и, целуя знамя, повторять слова присяги, которые перед этим несколько раз прорепетировали хором. Целовать знамя полагалось, встав на одно колено. Торжественности не было. Слова присягавших звучали глухо. Солдаты стояли хмурые, не глядя друг другу в глаза. В душе не ладилось. Мы пошли добровольцами, а тут нас обязуют клясться. Либо мы уже сделали больше, чем эта сцена, либо нас обманули, и тогда эта сцена может быть лишь лицемерным спектаклем.

Откопав окопы и эскарп, опять пошли на запад. В колонне порой давали задание петь. Почему-то "Катюша" считалась песней, недостойной солдат, хотя пелась она хорошо и как-то сама просилась. Шли по часу, перерыв на отдых на десять минут, снова шли. Кто налегке: винтовка, противогаз, саперная лопатка, вещмешок. Кто дополнительно нес (вдвоем) длинные противотанковые ружья. Досталось батарее нашей катить и "Максима". В хвосте колонны лошади тянули батарею из четырех французских пушек без снарядов. Важно, что была уже организована служба ухода за лошадьми, дежурства у орудий и прочее. Где-то в дивизии находились противотанковые пушки, не в составе нашей батареи. Аппаратуру связи - телефоны, катушки с проводом, коммутаторы, радиостанцию - везли на телегах. На марше аккуратно три раза в день кормили. У каждого в вещмешке был НЗ: два брикета каши, пять очень прочных черных сухарей, десять кусочков сахара. Два куска сахара давали каждый день утром. У каждого были котелок с крышкой и кружка. В котелок в обед наливали черпак щей или другого супа, в крышку-черпак каши. Утром и вечером зачерпывали кружкой чай из ведра. На еду каждый устраивался поудобнее: на пень, на бревно, на завалинку и в одиночестве в покое без разговоров и вмешательства командования ел свое. Это были минуты самостоятельности. Аппетит был волчий, и съедали все до мельчайших зернышек. После еды, если удавалось, мыли посуду у ручья, у колодца, в болотной воде. Затем опять звучала команда Кузьмина, опять насилие над волей, опять этот безграмотный, грубый пожарник может заставлять делать, что вздумает, и ты должен ему беспрекословно подчиняться. В целом приказы не выходили за грани разумного, но подчинение неуважаемому, а чем далее, тем более нелюбимому и даже ненавистному человеку, было тягостным. Среди нас было ворчание, и произносились слова, что при первой же атаке он получит первую пулю в спину.

Проходили через деревни. По сторонам стояли крестьяне. Бабы причитали: "Куда вас гонют, родненьких?" С охотой давали хлеб, если мы просили. А выдавались дни на марше, когда походная кухня куда-то исчезала, и очередной еды не было. Один день с утра да вечера шли без всякой еды. Ответственный за пропитание, интендант что ли, виновато перед колонной оправдывался, что скоро будут кормить, что вот уже корову закололи. Но еды все не было. Дорога отвернула влево. Впереди деревня не деревня, поселок садовый что ли? Но дома - бревенчатые, зимние, с открытыми террасами - стоят в садах. Проходы между заборами узкие, строем не пройдешь. Стали просачиваться струйками. На одной террасе группа людей, больше мужчин. Обедают? Открыл калитку, подошел к ступенькам.

- Есть не дадите ли? Плотный сильный мужчина с окладистой бородой, такими рисуют купцов, встал, взял большой нож и каравай со стола и древним русским приемом, оперев каравай на грудь и движением ножа к себе, отрезал почти четверть и протянул мне со словами:

- Почему же не дать? Вот, пожалуйста. Значит, оплошала ваша кухня. Сегодня не кормили? Я поблагодарил и подумал: "Вот удивительно! Мы шагаем, а здесь, как в мирное время, сильные мужчины обедают дома вместе с женщинами. Что же тут будет, когда немцы придут?" Настроение было такое, что неминуемо, казалось нам, предстоит отступать, а в эти благополучные, сытые края придет разорение войны. Переходы были изнурительны. Шли в поту и до тяжелой усталости. Один день переходу не было конца. Говорили, что прошли уже более сорока километров, и остановки все не было. Когда стемнело, пришли на скошенный луг, по которому стояли копенки собранного сена. Копны небольшие, менее чем в рост человека, как раз удобные для сна. Остановились, замешкались, и все, как были, так и разбрелись без еды по копнам и отлично спали на мягком ложе в тепле.

Нам раздали тетрадки с изображением наших самолетов - МИГ, ЛАГ и других с обозначением их задач (истребитель, штурмовик, бомбардировщик) и силуэтами немецких самолетов и их назначением. Мы стали гадать, глядя на пролетающие самолеты, чьи они и какого назначения. "Вот летит "Петляков" с разведенным хвостовым оперением", - сказал Никитин. Только он что-то вдруг спикировал, и от него отделились черные капли. Бомбы пролетели мимо дороги и взорвались в лесу. Это внесло оживление в колонну. Стали внима-тельнее наблюдать небо. А погода стояла устойчивая, летняя, жаркая днем, прохладная ночью, с кучевыми облаками, дававшими отдых в дневную жару, с яркими звездами над головой. Когда засыпаешь на пригорке, они светят так же безмятежно, перемигиваясь, как в детстве, но свободы на душе только нет. Засыпали быстро, а на утро будил крик: "Подъем!" И снова наматываешь портянки, обмотки и натягиваешь отсыревшие в росе башмаки. На привалах во время дневных переходов девушки-санитарки вдруг неожиданно стали требовать скидывать гимнастерки и бельевые рубашки и внимательно просматривать воротнички и складки. Проверяли, как сказали, на вшей. Бранили и нещадно отрывали белые подшивки под воротники гимнастерок, если они оказывались грязными, и требовали подшивок свежих. Некоторых бойцов записывали в баню, требуя безоговорочного выполнения. Обнаруживали вшей. Меня не записали.

Ссылки: