Головин И.Н.: начало войны

Из книги о Головине  

.. .Дома в Гороховском переулке уже собрались ужинать. За большим столом собрались все десять старших и двое представителей третьего поколения. Хотя уже был разгар лета, в этот год никто из нас не выезжал ни на дачу, ни в туристские походы, как делали все прошлые годы. Весной мама категорически запретила кому-либо из нас выезжать из Москвы.

- Этим летом начнется война, - заявила она, - вы разве не видите, каковы события? Отдыхайте, если удастся, на прогулках под Москвой. Слишком памятно мне начало войны четырнадцатого года и как мы тогда удирали в первые дни августа из-под Риги. Мы все маму послушались, но как-то абстрактно представляли возможность начала войны. Все эти рассуждения были какими-то газетными, а не реальными, и настроение молодое оставалось беззаботным.

Но, может быть, правда, только у меня оно было беззаботным, потому что я был "белобилетником" по хромоте и призыву в армию не подлежал.

Брат Олег посерьезнел очень, когда однажды на прогулке мы услышали из громкоговорителя сообщение об оккупации гитлеровскими войсками Балканских стран. И в воинском билете у него был вклеен красный листок, на котором обозначено, что в случае объявления всеобщей мобилизации он должен, не ожидая повестки, в первый же день явиться в военкомат. Но сегодня за ужином мама возбудила вопрос о том, что у нас не сходятся концы с концами в семейном бюджете, и о событиях в Европе, и об опасности войны речи не было. Мама говорила, что кроме еды надо купить простыни, что у Олега истрепалось пальто, и зимой одевать будет нечего, что у отца все кальсоны дырявые, и она прикинула расходы до октября и не знает, где деньги взять. Мы принялись за арифметику. Отец получал в месяц 2100 рублей, я - семьсот, брат - стипендию аспиранта в 150 рублей. Сестры с мужьями уже обеспечивали себя сами. Так что на наши почти три тысячи должны были жить мы вшестером... Глядь, из пятисот рублей на душу можно будет выделять помощь и сестре Ане с внуками, у которых получалось на каждого меньше нашего. Успокоив возбужденные мамины нервы общим согласием, что проживем и терзаться нечего, разошлись спать. У меня на руках оставался плащ Лапушкина, и я поехал к нему на Триумфальную. Возвращался домой, не спеша, на метро. Вышел у Курского вокзала. По пути зашел в гастроном, по привычке захватить что-либо на пропитание в авоське. Но там у прилавка оказалась давка. Что-то немного возбужденными показались мне люди, не придал этому значения. Когда вошел под арку во внутренний двор Института геодезии , навстречу бросились ко мне дети с криками наперебой: - Дядя Игорь, немцы пошли на нас войной. Сегодня в четыре часа утра напали на нас! Сердце екнуло, и я бросился домой. Мама и отец слышали по трансляции речь Молотова, передававшуюся как раз в то время, когда я ехал в метро. Вот что означало возбуждение в гастрономе! Как человек практичный мама тотчас же дала мне задание идти в магазин "купить крупы как можно больше". В магазине очередь, но умеренная. Купил килограммов пять пшена. Когда вернулся домой, там был уже возбужденный Олег. Он прослушал речь Молотова, выйдя на мгновение из читального зала в фойе библиотечного корпуса на Моховой. Экзамены - в сторону. Сдал быстро книги и теперь готовился бежать в военкомат в Малом Дмитровском переулке. В тот же день, в воскресенье, получил задание выехать во вторник в Брянск лейтенантом-артиллеристом.

Страшно мне за него. Куда он, сильный, дивной душевной красоты человек, теперь попадет? В какую мясорубку? Бедная мама, как ей отчаянно отпускать на войну свою гордость, свою нежную любовь, своего музыканта- математика. Его глубочайшие трактовки Шопена, Бетховена - все прошло! Вот почему так больно екнуло сердце, когда месяца два тому назад на улицах появились красные плакаты со страшными словами: "Если завтра война". То были афиши о новом кинофильме. Никто в нашей семье его не посмотрел, но царапина на душе осталась. Теперь прежде всего - страх за Олега.

Что будет с нами - мыслей не возникало. Мы здесь. А он едет туда, в страшное неизвестное, откуда мало кто возвращается. Пришло распоряжение не выключать трансляцию круглосуточно и, если будет приказ, идти в бомбоубежище - подвал с каменными сводами под зданием института.

В первую же ночь войны разбудили по воздушной тревоге. Все с нервным беспокойством стали собираться в убежище. Уже светало. Я, не торопясь, шел по двору. Где-то совсем рядом грохотали зенитки, на большой высоте летели отдельные самолеты. Уже "они" над Москвой! Вчера еще абстрактные, а сегодня реальные фашистские самолеты! Оттуда - от Берлина! И как их пропустили так далеко? Летят трассирующие пули, а самолеты спокойно следуют по своему пути, не обращая внимания на пули и зенитки. Зашел в убежище. Скучные разговоры. Утомленные лица. Снова вышел во двор. Стрельба утихла. Стало еще светлее. Зашел в свое крыльцо смотреть, что будет дальше. Одолевала усталость. Нервное возбуждение прошло. Не дожидаясь отбоя тревоги, пошел спать.

Утром узнали, что это была учебная тревога, и никаких немецких самолетов не было. Это летели выше досягаемости зениток наши отдельные истребители, чтобы проверить готовность обороны. Первый немецкий налет и один из самых сильных за всю войну произошел через месяц, 22 июля. Больше ста бомбардировщиков тогда прорвались к Москве и бомбили ее беспорядочно по всей площади.

Утром в понедельник отправляюсь в институт. Пешком к метро "Курская". На улице все перемешалось. Пешеходы возбуждены. Широко раскрытыми глазами заглядывают с вопросом мне в глаза. Не испуг в глазах, а вопрос. По Садовой мчатся полуторки и трехтонки с красными фишками на кузовах у кабин водителей. Нагружены боеприпасами, говорят. Это - знак перевозимой взрывчатки. Периодически проносятся грузовики с новобранцами. Молчаливыми, сосредоточенными. Но вот из одного грузовика раздаются слаженные крики: "Прощайте, братцы! Прощай, Москва! Не вернемся с фронта, - не поминайте лихом!" И умчался грузовик в сторону Сыромятников, за далью больше не слышны голоса.

В институте все занятия отменены. Стали раздавать противогазы. Давали не только сотрудникам, но и членам семьи. Велели противогазы не снимать, с ними возвращаться домой и выезжать на работу. Что делать, в институте еще не решили, но выход на работу назначили по-прежнему в 9 часов. Над Москвой летают самолеты. Когда они делают вираж и раздается громко ревущий зов, поджимается живот, закрадывается страх что ли, но чувство это новое, раньше никогда ничего похожего не было. Ожидаешь, наверное, вслед за ревом взрывы бомб. Мы все ждем, что нас пошлют туда, где авиационники более всего нужны, - на заводы, аэродромы. Уверены, что о нас помнят и используют с наибольшей продуктивностью. Поэтому не мучаемся от безделья. Среди дел узнали, что ввели "трудовые работы". Мы готовы. Что же это будет такое? Нескольких человек позвали копать щели для укрытия от бомбежек с воздуха - длинные прямые окопы, усовершенствованные, с перекрытиями в один-два наката и узким входом. После обеда я попал в группу строителей достраивать какой-то кирпичный фундамент. Говорят, что используют его для убежища. Лапушкин в этой же бригаде. Строили с шутками.

День идет за днем, а нас, кроме "трудовых работ", никуда не привлекают. Перекатывали барабаны с кабелем. Когда я подналегал и старался возгласами "Дубинушки" поднять на усилия и других, Федор Александрович Мевис тронул меня за плечо со словами:

- Не надрывайтесь, Игорь Николаевич, здоровья еще много понадобится. Разве не видите, что так просто, чтобы занять людей, с места на место перетаскиваем. На следующий день где-то вдоль Ленинградского шоссе прокладывали кабель. Было как-то странно, что идет война, а почему-то важно зарывать в землю кабель. Неужели на заводах не нужен наш труд?

В понедельник газеты вышли с приказом Ворошилова на первой странице: нашей авиации бомбить Щецин и еще как-то перемещаться войскам. Приказ был какой-то неуверенный. Без ясной цели. Это был первый и последний приказ войскам, опубликованный в газетах.

А погода стоит солнечная, день за днем ясно, тепло, но не жарко. Красные закаты, напоминающие о крови, проливающейся на западе. А нам применения, достойного задачам войны, так и нет. Заголовки и плакаты: "Все для победы", "Наше дело правое, победа будет за нами". Газетные сообщения все страшнее. Сообщения неясные, но наши войска оставляют пункт за пунктом, город за городом. Ну, ясно. В Западной Украине и Западной Белоруссии нам не удержаться. Вот дойдут войска до старой укрепленной границы, и тут наступление немцев остановится. Но старая граница пройдена так, как будто ее и не было. Немцы приближаются к Смоленску. И похваляются, что кончат войну за три недели. Наши газеты напоминают о гибели Наполеона на просторах России, но фронт угрожающе накатывается к Москве. Я отмечаю на карте, висящей дома над кроватью, по неясным сообщениям газет, где примерно проходит фронт. Невозможно осмыслить, что РСФСР, к которой привык с детства, может перестать существовать. Путается в голове:

"Ни пяди чужой земли не хотим, но и своего вершка не отдадим", "Бить врага на его территории", "Соколы-летчики". Где же это все? Как так наша армия не может сдержать натиска? В газетах написано: "Мощной русской штыковой атакой отбросили гитлеровцев". Но подобное сообщение не повторялось. Уже перетолки: у нас штык, у них автомат. Со штыком на автомат не полезешь. "Вырвались в атаку с криками "За Родину, за Сталина" и отбросили наступавших".

"За Сталина"? Да может ли кто-либо идти на смерть за Сталина? За того самого Сталина, на котором столько крови и слез невинно пострадавших и погибших? За Родину - понятно. Но за Сталина - что-то не так. Мутно на душе, и непонятно происходящее. А закаты такие кровавые каждый вечер... Закладывают кирпичами окна подвалов. Роют щели укрытия. Скорей, скорей, не опоздать бы к налетам вражеской авиации. Третьего июля, когда были на "трудовых работах", объявили, что будет речь Сталина.

"...Братья и сестры,., враг занимает жизненно важные центры нашей страны..." Призывает всех взяться за оружие, вступать в народное ополчение.

Ссылки: