Головин И.Н. в ополчении: топограф

Источник: Книга "творцы ядерного века. И.Н. Головин"

Нас разбудил громкий голос старшего лейтенанта.

- Связные, нет ли среди вас топографа? Я начал лихорадочно соображать, что ведь отец мой геодезист, и с детства я много по топографии знаю. И я рискнул.

- Есть, - откликнулся я, поднялся с сена и подошел к старшему лейтенанту. Он с недоверием оглядел меня.

- Да, знаю нивелировку, мензульную съемку, умею обращаться с теодолитом, - набрался я смелости, много раз видавший, как вел эти работы отец со студентами.

- Топографическую карту знаете?

- Конечно.

- Можете перечертить карту в увеличенном масштабе?

- Могу. Карты были моим увлечением с раннего детства. Я перерисовал их великое множество. С сохранением масштаба и изменением его. Любил топографическую символику, знал топографические знаки на местности.

- Пойдемте. Он повел меня в штабную избу. Дал задание перерисовать карту местности, окружающей деревню Пустынку, в утроенном масштабе. Через час я показал ему результаты своей работы. Старший лейтенант - его фамилия была Стрельбицкий - остался доволен. Так я был взят с батареи и переведен в штаб полка. В штабе полка у меня прежде всего отобрали гранаты-лимонки, опасаясь, что я по неосторожности взорву всех. Несколько дней я непрерывно рисовал карты и после первых наставлений Стрельбицкого начал обозначать на них также линии обороны, расположение артиллерийских батарей, окопов, минных полей, НП, КП и всего прочего, в том числе дзотов. В мои руки попали любимые, настоящие, точные топографические карты, тут еще так важные для ориентации, что вокруг нас. Мы располагались на западе от Людинова . Южнее, чуть восточнее - Бытош. На запад от нас за лесом протекала Ветьма, еще западнее, также с севера на юг - Десна . Между Ветьмой и Десной была ничейная земля. Немцы стояли за Десной.

Мы оказались неожиданно в первом эшелоне. Поэтому постепенно укреплялись.

В штабе меня заприметил начальник инженерной службы Кузнецов и упросил отдать меня ему в помощь на несколько дней. Это был милейший человек, и дни, проведенные у него в службе, сочетали наибольшее благополучие с терзаниями. Жили мы эти дни с ним душа в душу. Без военного грубого командования и унижения малограмотными людьми зато, что ты с высшим образованием, как было на батарее, где командовал Кузьмин. У нас была обшая срочная задача: строить оборонительный рубеж. У начинжа были книжечки - руководство по сооружению дотов, дзотов, блиндажей, НП, КП, рытью окопов, устройству минных полей ит.п., но все - в единственном экземпляре, а надо было раздавать в части. Мы срочно перерисовывали с книжек на бумагу. Начинж в жизни тоже не был фортификатором, но уже с начала ополчения постиг эти книжки и знал кое-что. Во всяком случае, больше меня, впервые у него в службе начавшего изучать фортификацию. Меня мучило то, что мы с ним невежественные в военном деле, снабжаем наших солдат и заставляем их сидеть под огнем противника в наших, может быть, неграмотно перерисованных укреплениях, в то время как там, за Десной, обученный мощный враг, военный профессионал. Мучило, что мои картинки могут повлечь и, наверное, повлекут лишние жертвы среди наших, знакомых мне людей. Чувство унижения нашей слабостью при превосходстве противника давило и угнетало.

Шел я деревней от начинжа в штаб. Тишина, мир и покой. Никакой стрельбы, но обстановка немирная. Никого из жителей не видать. Притаились что ли у себя по избам женщины и старики? И детей не видно. Только наш брат в военной форме с оружием нет-нет да и пройдет по улице. А где-то там, за лесом, километрах в пяти от нас немцы. Здесь они смирные. Ходившие в разведку видели немецких солдат на том берегу Десны. Из деревни к реке они с ведром за водой спускались. Здесь-то смирные, но "там" все же передовая. Страшно на передовой. Мысли о ней всегда упираются в какой-то темный тупик. Встретил на улице одного "маевца" с желчным лицом, фамилии его не знаю, он в интендантской службе с первых дней ополчения. Поздоровались за руку. Спрашивает, как живу. А настроение у меня с тех пор, как с ничинжем работаю, бодрое. Чтобы, наверное, мне настроение испортить, он говорит: "Каски вчера на склад привезли. Всем раздавать будут". И сам подмигивает. Кончается, дескать, наша спокойная жизнь. И вправду это сообщение бодрости мне не придало. Опять надвинулся страх передовой. Но так касок и не раздавали. То ли пустое говорил этот человек, то ли не управились, и каски остались трофеями немцам.

Весь сентябрь шло сооружение обороны по нашим рисункам, по нарисованным мной картам располагались огневые точки и блиндажи. Из полного невежества об окружающем я стал вдруг в пределах дивизии знать, наверное, все о расположении наших частей. Узнал структуру дивизии. Узнал, что в нашей дивизии три пехотных полка, в каждом полку по три батальона, в батальонах по триста человек, что в дивизии сформирован артдивизион, что при штабе дивизии есть батальон связи, а в последние дни сентября пришел приказ сформировать заградительный батальон. Что это такое, я не знаю достоверно и до сих пор, но тогда говорили неофициально, что назначение заградительного батальона - ловить дезертиров, со страху уходящих с передовых позиций в тыл. Во всяком случае, приказ об образовании заградитель- ного батальона пришел одновременно с секретным письмом серии " В", в котором сообщалось, что немцы заняли Орел и обходили нас с тыла, к чему мы были совершенно не готовы, все укрепления построив из расчета наступления с запада через Десну и Ветьму. Я узнал расположение штаба дивизии - километрах в двух от нас на восток в большой деревне.

Немного севернее размещался медсанбат во главе с милейшим худощавым и очень живым доктором Стратоновским . Но что за пределами нашей дивизии и что происходило на всем фронте от Балтийского до Черного морей, от нас было скрыто. Мы также ничего не знали, что происходит в Москве, сильно ли она разрушена бомбардировками.

Среди нас начал крутиться человечек с маслянистыми глазками. Расспрашивает про еду, рассказывает про немцев, заглядывая в глаза. Интересуется самочувствием и настроением. Рассказал мне такую историю: у одного бойца нашей дивизии была лимонка-граната. Он ею играл. И взял и взорвал ее, держа в левой руке. Руку ему оторвало. Осколки задели и живот. Его, конечно, перебинтовали, но стали разбираться и поняли, что взорвал он гранату нарочно в руке, чтобы избавиться от фронта. Его публично судили, а потом на глазах всей роты тут же и расстреляли. Вот так. Посмотрел на меня, какое произвело впечатление, и отошел. В штабе он не работает, но нет-нет да и появляется. При нем беседы замолкают.

Работал я сентябрь то у начинжа, то в избе штаба полка. В штабе разрисовывал карты в крупном масштабе с обозначением лесов и рельефа и размещал на них по указанию начальника штаба и Стрельбицкого расположение войск и их действия. Были разыграны наступательные и оборонительные бои.

В минуты покоя собирались мы на крылечке избы, болтали о житье. Самый старший пятидесятидвух-летний лейтенант мечтал о том, чтобы на зимние квартиры войти в Рославль, и, будучи милым шутником, все предсказывал, что ему с этой войны домой не вернуться. Женщин в штабе не было. Машинисткой и редактором текстов штабных бумаг был худой юноша, остряк и весельчак, страдавший тяжелыми приступами боли в животе. Он говорил, что это язва желудка, но скорее, я думаю, это были колики от камней в желчном пузыре. Отлежавшись, он опять стучал на машинке и шутил, разряжая напряженную атмосферу, обусловленную войной. В основной комнате избы стояло полковое знамя, и ночью около него - постовой. В дальнем углу под образами - остряк- машинистка, в следующем ряду - старший лейтенант Стрельбицкий и, наверное, адъютант (он был без петлиц) начальника штаба - к нему он носил бумаги. В следующем ряду (у двери) сидел я лицом к перечисленным, справа от меня к окну - очень тугоухий, полный, молчаливый юноша. Он работал по отдельным поручениям. Над его глухотой потешались, а он все ворчал, почему говорят все шепотом. "Что это - метод сохранения военной тайны?" - спрашивал он. При входе в избу командира полка или начальника штаба Стрельбицкий быстро вставал по стойке "Смирно!" и громко командовал: "Встать!" И мы вставали и стояли "Смирно!", пока вошедший не произносил:" Вольно!" Тогда все садились и продолжали работу. Винтовки, моя и глухаря, стояли за нашей спиной среди ящиков, кажется, железных, со штабными документами.

Среди штабной работы были ученья. Меня, в частности, захватили на стрельбу из боевой винтовки. За деревней были поставлены цели, обычные для тиров, и мы должны были стрелять лежа. Оказалось, что при стрельбе лежа курок винтовки очень близок к глазу. При четвертом выстреле курок вдребезги разбил мне правое очко, и хотя первые четыре пули хорошо легли в черный кружок, остальные вовсе не попали в бумажку цели. Штабные потешались над моей стрельбой. Как близорукий я мог работать в штабе без затруднений, а на стрельбы меня больше не брали.

Я написал письмо домой с просьбой найти мои вторые очки и выслать на нашу полевую почту. Посылка пришла в Пустынку еще в сентябре с очками, куском сыра полкилограмма весом и килограммом сахарного песку в сером матерчатом мешочке, сшитом наверняка мамиными руками, с пришитой к его верхнему краю тесемочной завязкой - так, как делали мы для туристских походов. Приезжал какой-то командир высокого звания из армии. По тону разговора видно, что дубина. Не дай Бог такому под руку попасться. Не по себе стало, что в штабе с такими самодурами встречаться приходится и что от них зависят во многом судьбы всех нас и каждого в отдельности. Тут на крыльце штабной избы оказался доктор Стратоновский - начальник нашего медсанбата. Я и говорю ему: "Возьмите меня, доктор, к себе в медсанбат: туда, наверное, начштьство реже заглядывает". Доктор посмеялся: "Вам этого полковника бояться нечего, он приезжал отбирать людей в военные училища. Сообщил, что вышел указ отсылать всех с высшим образованием из ополчения в офицерские училища. Он отобрал человек десять из нашего полка. Так ждите, скоро и вас отзовут". Встреча с начальством - это само собой.

Безраздельное подчинение невежественным и неуважаемым людям - это самое ужасное в нравственной атмосфере армии. Сама возможность команды в любое время суток, которой ты должен безоговорочно подчиняться, гнетет, отравляя всю армейскую жизнь. Но в просьбе к доктору был еще один подсознательный мотив - мотив слабости: медсанбат располагался дальше в тылу, позади полка, позади штаба полка, медсанбат не предназначен для атаки. Эти положения даже не оформлялись в голове в четкую мысль, но появлялись в мозгу как инстинкт самосохранения живого существа.

Спали мы, рядовые, в соседней избе человек шесть на сене. И тут я обнаружил, что у меня уже развелось множество вшей . Особенно много насыпалось в кальсоны к завязкам. На ночь мы раздевались, снимали портянки и обмотки, а штаны и гимнастерки оставались на нас. Нас даже проверяли, чтобы по команде "Подъем!" мы могли за пять минут стоять, готовые к бою, с винтовкой в руках. О вшах я никому не сказал, но так как мы спали вместе, то, видимо, я набрал их от соседей.

Вскоре мне стали поручать обязанности не по званию рядового - оставлять на ночь дежурным по штабу. В мои обязанности входили проверка караула вокруг штаба и прием связных. В карауле стояли круглосуточно человека четыре, в штаб пропускали только по паролю. Связные приходили ночью только в штаб, от нас экстренных ночных сообщений не было.

Свободное время я должен был около коптилки одолевать дремоту и периодически обходить караул. Около коптилки я писал письма домой маме, в Казань - Люсе , куда она эвакуировалась с Верой Вячеславовной , на полевую почту - Олегу . От всех приходили ответы по-военному, без лишних подробностей. На всех конвертах стоял штамп: "Проверено военной цензурой".

Во время дежурства в конце сентября вошел в избу очень бойкий связной маленького роста, четко отрапортовал, что связной такой-то из армии (дивизия входила в тридцать третью армию ) прибыл, и вручил мне тщательно заклеенное письмо на имя командира полка. В правом верхнем углу было написано и подчеркнуто: "Серия "В". Я взял письмо и отпустил связного спать на сеновал. Но он не уходил:

- Приказано немедленно доложить командиру полка и возвращаться с ответом. Такого еще не бывало. Я встал, велел связному все же идти отдохнуть и пошел в штабную избу к адъютанту. Он крепко спал. С трудом разбудив, я дал ему письмо и передал слова связного. Зевая, адъютант сказан, что командира он будить не будет, подождем, мол, два часа, пока проснется, и тут же доложим. Письмо я спрятал в карман гимнастерки. Когда штаб уже оживился, я вновь пошел к адъютанту, и он взял меня с собой на половину командира полка. Тот еще спал. Адъютант его разбудил. В ответ последовала такая крепкая матерщина, какой мне еще не приходилось слышать. Кашляя и ругаясь, в штанах без сапог и гимнастерки командир вышел, взял у меня письмо и начал еще крепче ругаться.

- Почему меня не разбудили ночью? - громыхал он, пересыпая слова руганью.

- Позвать сюда начальника штаба и других штабных командиров! Все быстро явились. Он велел им садиться. "Важное сообщение" , - сказал он и только тогда разглядел меня. Вид у меня, наверное, былдалеко не бравый. Гимнастерка не выправлена под ремнем. Карман штанов вздут. Он обрушился на меня: почему не доложил, что за... (термина не помню), велел встать по стойке "Смирно!". - Оправить гимнастерку! Что в кармане? - грохотал он. Я вытащил кружку. Все собравшиеся грохнули со смеху. Я вертел кружку в руках и оцепенело молчал. Командир полка мог "запечь" меня, куда угодно, а я цепенел перед взглядом удава. Вмешался начальник штаба: "Положите кружку в вещмешок". И, обращаясь уже к командиру полка, сказал: "Дежурный здесь ни причем, он доложил о письме немедленно". Мне была дана команда: "К-к-ругом, марш!"- и я удалился из избы, так и не узнав в тот момент срочного важного сообщения, и пошел к начинжу, сдав дежурство Стрельбицкому.

Начинжу я сказал, что мне надо побывать в штабе дивизии, так как там, по рассказам командира собачей роты, разбитного и умевшего жить дельца, есть бумага, касающаяся лично меня. Начинж сказал, что побывать в дивизии проще простого. Он напишет мне задание в штаб дивизии, и я вместе с его заданием узнаю и свое дело. Через полчаса я был уже в пути, имея в руках задание и карту "километровку" с точным расположением штаба. На карте была надпись: "По миновании надобности сжечь", как и на всех остальных, попадавших в мои руки картах. До штаба было километра три. По пути в лесочке, солнечном и уже подернутом осенней желтизной, я свернул с дороги и лег на полянке в траву. Было светло, несмотря на свет солнца, уюта в траве не было. Положив винтовку рядом с собой, я закрыл глаза. Но сырость и прохлада заставили повернуться со спины на живот. По траве ползали муравьи и лесные клопы. Вокруг было так мирно и привычно. Но я почувствовал себя одиноким и покинутым в этой холодеющей природе. А тут еще немцы, которые стараются нас всех перебить. Чувство бессилия охватило меня. Я поднялся, вышел на дорогу и продолжил путь. В штабе получил книжки для начинжа и решил спросить, куда меня собираются назначить. Какой-то работник быстро перелистал бумаги, среди которых мелькнул почерк моего отца с его размашистой подписью.

- Вот здесь о вас, письмо вашего отца командиру дивизии. Вам надо зайти к политруку. Политрук дивизии - наш, "маевский", заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, меня знал. Он оказался на месте, вспомнил письмо отца и спросил, что я знаю по радиотехнике, могу ли починить рацию. К сожалению, этого я не мог. Спросил, что я делаю в полку. Я ответил, что считаю пребывание там довольно бесплодным, и больше пользы я мог бы принести на аэродроме. - На аэродром мы вас отправить не можем, а в дивизию возьмем, - сказал он. Через несколько минут мне была вручена бумажка шириной сантиметров пять, на которой был написан приказ командиру полка откомандировать меня в дивизию. Раздумывая о неясном будущем, я шел назад. По пути попался пруд, а ноги и портянки были давно не мытые. Я разулся, вымыл ноги и, выстирав портянки с мылом, повесил их сушиться на ветки. Какое наслаждение доставило потом идти с чистыми ногами в вымытых, еше влажных портянках!

На следующее утро, когда началось "присутственное время" в штабе, я встал с вопросом к Стрельбицкому:

- Разрешите обратиться? - подошел к нему и передал бумажку. Тот вспылил:

- Никуда не отпустим! Откуда взяли предписание? Адъютант через его плечо заглядывал в бумажку.

- Садитесь и выполняйте свое дело, - продолжал Стрельбицкий. Я растерянно сел за свое дело. В обеденный перерыв Стрельбицкий подошел ко мне на крыльце и примирительным тоном сказал:

- Ну, что вы, Головин, так официально? Сказали бы мне по-дружески здесь, на крылечке, что так, мол, и так, хочу перейти в дивизию, и там согласны. Не делали бы никакого шума, а тут перед всеми...

И все же на следующее утро я получил приказание сдать винтовку, патроны, саперную лопатку, противогаз на склад. Остались при мне только обмундирование, вещмешок и котелок с кружкой. На руки дали еще более узкую записку; к кому было обращение, не помню, а далее стояло: "При сем препровождается к вам боец Головин Игорь Николаевич".

Ссылки: